1937. Русские на Луне

Александр Марков

1937. Русские на Луне

Пролог

Нос катера распугивал воду, поднимая вверх стаи брызг.

Мало радости слизывать с обветренного лица соленые капли.

Капитан-лейтенант Владислав Крамцов не мог укрыться от брызг, да и не старался уже. Одежда его постепенно промокла. Где-то в глубине, под слоем свитеров, маек и кителей, еще сохранилось немного тепла, но вскоре влага прогонит его, приникнет к телу, а вместе с ней придет холод, который начнет потешаться над Крамцовым, заставляя выбивать зубами дробь. Они уже начинали стучать друг о друга, точно репетировали мелодию, которую им предстояло еще исполнить.

Изредка он подносил к слезящимся от беспробудного бодрствования глазам бинокль, притягивал к себе поближе горизонт, но тот убегал от него, все равно не доступный для взора.

Черноватая, будто в ней растворилось немного чернил, вода волновалась, оставаясь пустой и безжизненной, плавно переходя в такие же грязные небеса. Черта, разделяющая их, почти не различалась.

Если разогнать катер, выжимая из кашляющих механизмов все, на что они еще были способны, и закрыть глаза, то не заметишь, как окажешься на небесах, начнешь взбираться по ним все выше и выше. Пока не найдешь тех, кто прошел этой дорогой чуть раньше.

Но прежде прогремит взрыв. Вполне вероятно, что ты и понять-то не успеешь, что катер натолкнулся на колючую мину, похожую на морского ежа, всплывшего на поверхность моря проведать – что же там происходит. Германские миноносцы щедро засеяли такими ежами море, русские – отвечали им тем же.

Море позади него вспухало, будто из толщ воды вырывался наружу скопившийся там гной или гигантский кит выстреливал фонтанами воздух, прочищая свои легкие, а заодно старался угодить в днище катера. Но он не брал в расчет, что катер слишком быстро двигается.

Вода опадала, а потом вновь вспухала. Все так же в метрах пятидесяти за кормой катера.

Ученые, которые занимаются поисками морских обитателей, отдали бы многое, чтобы посмотреть на такого кита, но капитан-лейтенанту нужно было совсем другое.

Он искал подводные лодки. Чтобы приманить их, надо вывести в море жирный транспорт, нагруженный провиантом и оружием, оставить его якобы без прикрытия, чтобы он в ужасе крался по морским волнам, боясь, что его кто-то заметит. Может, тогда удастся увидеть, как из морских глубин поднимается перископ.

До моряков долетали отзвуки взрыва, а на поверхности, когда вода немного успокаивалась, колыхалась оглушенная рыба. Только рыба. И ни одной оглушенной подводной лодки. Может, они ошиблись? Нужно ловить на что-то другое, а не на глубинные бомбы? Мимо торгового судна с жирным брюхом лодка не пройдет стороной, поднимется и запустит в него торпедой.

Он чувствовал себя браконьером.

Он не соблюдал правила игры.

Вот отчего у него было так противно на душе.

Моряки на корме уподобились рабочим с заводов Форда, которых сослали трудиться на конвейере. Механическая работа. Из трюма по ленте транспортера поднимались глубинные бомбы в деревянных ящиках. Точно в гробу лежали. Моряки освобождали их, приводили в боевое состояние, сталкивали за борт, как контрабандисты, которые, завидев полицейских, хотят побыстрее избавиться от груза, чтобы потом, когда полицейские их поймают, состроить на лицах невинные выражения: «дескать, какая контрабанда. Мы законопослушные граждане» и скрыть за этим разочарование.

Капитан-лейтенант уже устал его скрывать.

– Товсь.

Пауза.

– Пошла.

Всплеск.

Взрыв.

И все опять повторялось в такой же последовательности.

Вода смыкалась над бомбами, выкрашенными бледно-серой краской, принимая их и еще не зная, что же это на самом деле. Она думала, что это обычные подарки, которые частенько бросают люди на морское дно. Раньше встречались корабли, нагруженные золотом. От времени их деревянные борта окаменели, покрылись толстым слоем ракушек, спрятались в зарослях водорослей. Теперь их не найти, ну, может, только, если люди взамен предложат что-то более ценное.

Крамцов не мог уже смотреть назад, устав от вида оглушенных рыб, а впереди тоже смотреть было не на что. Море оставалось пустым.

Раскаты грома постоянно висели в небесах. Иногда он видел вспышки. Слева. Почти возле воды. Далеко. За линией горизонта. Лишь отблески их отражались на облаках, как свет Солнца или Земли отражается на лунной поверхности. Бинокль почти не приближал их. До них было слишком далеко.

Крамцов знал, что там штурмовые части Российской армии высаживаются на Рюгхольд.

В радиоэфире царил хаос. Одновременно переговаривалось слишком много людей. Подслушав их, Крамцов выяснил, что бомбардировщикам не удалось полностью подавить огонь зенитных орудий и теперь транспортные аэропланы высаживают солдат на единственном аэродроме острова под сильным обстрелом. Они несли большие потери, но на аэродроме уже закрепились. Штурмовики полковника Мазурова, выбросившись на парашютах над восточным побережьем, сразу после приземления вступили в рукопашную, постепенно оттесняя немецких пехотинцев в глубь острова. Им необходимо было создать плацдарм до того, как к восточному побережью подойдут транспортные корабли с основными войсками и тяжелой техникой.

Крамцову хотелось быть там.

Но этот гул отвлекал его.

Такое чувство, будто за тобой кто-то подсматривает, а Крамцов привык делать свою работу в одиночестве. В одиночестве легче творить подлость. Стать бы друг против друга с расчехленными орудиями и всаживать в борт неприятеля снаряд за снарядом, пока он не запросит пощады или пока твой корабль не превратится в тонущее корыто.

Его катер слишком маленький. Акула не обратит внимания на такую маленькую рыбку. Подводники не станут тратить на него торпеду. Но он знал, что они где-то близко. Прячутся под толщей воды. После его укусов она оставалась чистой, без примесей машинного масла и топлива, которое вытекло из поврежденных взрывами баков, без обломков, без…

Но он мешал им, как заноза, застрявшая в ладони, как зубная боль.

Отвратительно чувствовать себя только лишь зубной болью.

С каким бы удовольствием он погладил рубку подводной лодки длинной пулеметной очередью. Он не пожалел бы патронов. Пулемет стоит без дела на турели на носу катера, наклонив дуло к палубе. Там, наверное, уже все заржавело от соленых брызг, а патроны прилипли к стволу и лентам.

Что-то заставило его оглянуться.

Море неправильно прочитало его мысли. Сам виноват. Надо было о подводной лодке не думать, а кричать, точно у золотой рыбки просишь исполнения заветного желания.

«Золотая рыбка. Хочу подводную лодку».

Тогда бы его услышали, а может, и нет. Сильный ветер мог унести слова.

По небу струился дымный след. Он приближался. Моряки показывали на него пальцами.

Истребитель. Русский.

Крылья аэроплана цеплялись за воздух, но он все равно терял высоту, как человек, висевший над пропастью. Он хватается кончиками пальцев за камни, но силы покидают его. Он ищет опору, но пальцы скользят по камням и не могут его удержать.

Взорвать бы под ним глубинную бомбу, чтобы фонтан брызг, ударив снизу по крыльям, подбросил аэроплан вверх. Может, тогда он опять сможет летать.

– Прекратить бомбометание.

Катер уходил от последней сброшенной за борт бомбы. Когда расцвел взрыв, капитан-лейтенант вновь закричал.

– Стоп машина, – сказал Крамцов, прикидывая, где упадет аэроплан. Впоследствии оказалось, что он почти угадал.

Катер протащило еще несколько десятков метров, прежде чем он остановился.

Они были зрителями, от которых пока ничего не зависело. Время для них застыло. И только для пилота аэроплана оно продолжало идти с обычной скоростью.

Капитан-лейтенант приложил к глазам бинокль.

Двигатель аэроплана уже не работал. Он летел тихо. Будто смерть. «Летучий голландец» небес.

Наваждение. Впору протереть глаза. Тогда все исчезнет, все окажется только видением, сотрется, как стирается краска, когда по ней проведешь растворителем. И темное небо, и всполохи за горизонтом, и черная вода.

До берега было слишком далеко. Пилот давно понял, что аэроплан не дотянет до суши. В воде он продержался бы не более получаса. Если бы он не увидел катер, то покидать аэроплан смысла не было.

Он стал отстегивать ремни, которые привязывали его к креслу. От этих движений аэроплан осел, точно провалился в воздушную яму.

Пилот отворачивался от дыма. Лицо все равно закоптилось. Он закрыл нос и рот шарфом, который некогда был белым, а теперь посерел. Гарь въелась в него, так что ее теперь и не выгнать. Глаза пилота закрывали большие очки.

На двигателе расцвели лепестки огня. Это подстегнуло пилота. Когда он выбирался из аэроплана, шарф слез почти на шею, обнажая полоску розовой кожи. На нее тут же набросился дым, но раскрасить так и не успел.

Пилот перевалился через борт аэроплана и камнем пошел вниз, как самоубийца, решивший утопиться. На спине у него рос горб. Издали его можно было принять за камень, который самоубийца взял с собой, чтобы побыстрее пойти на дно.

Неожиданно Крамцов понял, что ему нет надобности все время заглядывать в бинокль. Все происходило очень близко. Он и без оптики мог все превосходно разглядеть. Бинокль только мешал ему охватить все разом.

Пилот дернул за что-то у себя на груди. Горб порвался, будто там были сложены прозрачные как слюда крылья. Будто это и не человек вовсе, а ангел, который, облачившись в людскую одежду, хотел кого-то обмануть, а теперь пришло время раскрыться.

Над ним раскрылся белый купол, а сам пилот повис на лямках, как марионетка, но веревочки крепились только к его телу, а не к рукам и ногам, поэтому он оставался неподвижен, точно его парализовало.

Взгляды капитан-лейтенанта и пилота встретились. Рука пилота чуть поднялась, и он помахал ею, а на лице его появилось что-то похожее на улыбку.

Капитан-лейтенант помахал в ответ.

Аэроплан, избавившись от пилота, выпрямился. Полет его стал почти горизонтальным, и, будь под ним твердая поверхность, он сумел бы сесть. Спустя несколько мгновений колеса его провалились в воду, завязли в ней, как в болоте, подняв мириады брызг. Они загасили огонь, который уже принялся поедать обшивку аэроплана, и разметали дым.

Казалось, что аэроплан сумеет хотя бы удержаться на волнах, если его отвергли небеса. Но ему было уготовано судьбой падать еще ниже – так велики были его грехи.

Создатель отвернулся от всех – и от тех, кто носил на себе кресты, и от тех, у кого опознавательными знаками были трехцветные круги. Все они одинаково хорошо горели и все падали.

На воде расплылось маслянистое пятно, будто из бортов подводной лодки начало вытекать топливо, как кровь из раны, а вместо него в трещины просачивалась соленая вода. Она в конце концов утащит лодку на дно.

За несколько секунд до того, как вода приняла пилота, он отстегнул парашют. Ветер чуть отнес его в сторону. Он лег на воду, белой заплаткой распластавшись на поверхности, как огромная, выброшенная на мелководье, медуза.

Пилот вошел в воду почти без брызг, но погрузился с головой. Через секунду он вновь возник над поверхностью и стал хватать ртом воздух. Он так долго дышал едким дымом, что теперь вдыхал свежий воздух полной грудью. Он пил его и все никак не мог напиться. Так и опьянеть можно. От катера его отделяло метров пятьдесят.

Время пошло в обычном темпе, даже чуть быстрее, компенсируя недавнее замедление.

– Машина малый ход, – крикнул Крамцов.

Они стали тихо подбираться к пилоту, который покачивался на волнах, как поплавок. Вода была холодной. Не скоро она прогреется до той температуры, когда купаться станет приятно. Пока же тот, кто решится на подобные процедуры, рисковал подхватить в лучшем случае простуду, в худшем – летальный исход из-за переохлаждения организма. Все зависело от времени.

Катер, развернувшись к пилоту левым бортом, остановился. Моряки бросили спасательный круг. Он плюхнулся в воду рядом с пилотом, чуть окатив его брызгами. Пилот поднырнул под круг, просунул вначале руки, потом насадил его на себя.

Матросы потянули веревку, привязанную к кругу, подтаскивая пилота к борту катера, а потом сразу несколько рук выдернули пилота из воды, как морковку с грядки.

– Благодарю, – сказал пилот, вставая на ноги.

Его чуть шатало.

Крамцов заметил, что пилот не расстался не только с шарфом, который по-прежнему, как удав, обволакивал его шею, но и с тяжелыми ботинками. Он лишь очки передвинул на лоб. Под ними остался слой не закрашенной копотью светлой кожи, а поэтому казалось, что очки у него все равно на глазах. На левой щеке шрам. Старый шарм. Крамцов догадался, что пилот получил его еще до войны.

– Рад приветствовать вас на борту моего катера. Капитан-лейтенант Михаил Крамцов.

– Благодарю за чудесное спасение. Майор Александр Шешель. Без вас я вскоре пошел бы на корм рыбам.

«Медаль за спасение утопающих еще дадут», – подумал Крамцов. Но этой мыслью он ни с кем не поделился.

Пилота начала бить дрожь. Первые слова он выговорил четко, последние дались ему с трудом под аккомпанемент стучащих друг о друга зубов.

– Скорее пойдемте в каюту. Подберем для вас что-нибудь сухое. И чтобы не простудиться, придется вам принять лекарство.

– Д-д-д-огадываюсь к-к-акое, – сказал пилот.

Он посмотрел на море. Но от аэроплана уже ничего не осталось. Даже кругов на воде. И маслянистый след растворился. Будто и не было ничего. Море слишком быстро стирает все следы. Жаль.

Шешель долго преследовал немецкий аэроплан, сбил его и стал возвращаться на базу, когда у него сломался двигатель. До Рюгхольда было дальше, чем до большой земли. Ему не пришлось выбирать – куда лететь. Но он знал, что до базы ему не дотянуть.

Ему повезло. Он опять сумел перехитрить смерть, а ведь она почти заманила его в ловушку.

Каюта – это слишком громкое название для того помещения, в котором они оказались, зажатые со всех сторон стальными пластинами. Здесь было так же тесно, как в гробу.

Со стен начинала облупливаться краска, сползая, как старая кожа со змеи, но новой под ней не было, а только металл с проплешинами ржавчины. Местами краска вздулась как после ожога.

– Садитесь, – Крамцов показал на аккуратно застеленную койку. Ее едва втиснули в каюту. На ней и не вытянешься в полный рост.

«Такое все маленькое здесь, будто рассчитывали, что на катере плавать будут одни карлики. Тяжело приходится тем, у кого нормальный рост», – посмотрев на капитан-лейтенанта, подумал Шешель.

– Все промокнет.

– Ничего. Высохнет.

Здесь можно было спрятаться от ветра, дождя и брызг, но, чтобы согреться, нужно идти в машинное отделение, где истекали потом от жары в душной промасленной атмосфере мотористы, вдыхая угольную пыльцу. Натолкнись катер на мину, им не спастись. Они не успеют понять, что произошло.

Крамцов открыл дверку небольшой тумбочки, вытащил бутылку водки и стакан, налил его почти доверху.

– Лекарство.

Шешель взял стакан. Рука его чуть дрожала. Он быстро, пока не расплескал содержимое стакана, поднес его к губам, выпил двумя глотками. В желудке разгорелся костер. Тепло от него стало растекаться по всему телу.

– Теперь есть надежда, что вы не простудитесь.

В дверь постучали.

– Да? – сказал Крамцов.

Это матрос принес комок одежды. Крамцов взял его, поблагодарив, протянул пилоту. Там были белые холщовые брюки с синей полоской вдоль боков, белый китель, полосатая майка, носки.

– Спасибо, – сказал пилот, развязывая шарф.

– Переодевайтесь. Вы хотите есть?

– Нет.

– Я скоро вернусь.

Одежда была сшита из грубой ткани, немногим мягче наждачной бумаги. Но она хорошо согревала.

Дрожь прошла. Каюта перед глазами ходила из стороны в сторону. К горлу стала подступать тошнота. От качки, что ли?

Шешель вдруг ощутил себя путешественником, который возвращается домой после долгого путешествия.

Война заканчивалась.

Мы победили!

Центральные государства – разбиты. Почти разбиты. Никто не сможет остановить нас, никто не сможет диктовать нам условий, кроме… союзников.

Что-то глухо ухнуло. Совсем близко. Стены завибрировали.

«Глубинные бомбы», – догадался Шешель.

Это продолжалось недолго. Трюмы опустели. Они не были бездонными, как могло показаться это экипажу немецкой подводной лодки, лежащей на дне в ожидании, когда же русские уйдут.

В каюту вернулся Крамцов.

– Как самочувствие?

– Лучше не бывает.

– Это вы хватили. Мы возвращаемся на базу. Надо запасы глубинных бомб пополнить. На берегу вас будут ждать. Я сообщил по рации. Из эскадры за вами пришлют авто.

– Спасибо.

Капитан-лейтенант вернулся обратно в море, когда уже спустилась ночь. Границу между водой и небесами обозначали серебристые отблески Луны, которые, отражаясь на волнах, мерцали будто чешуя рыб. Они плескались на волнах и не знали покоя. Их еще не оглушили глубинными бомбами. Недолго осталось ждать.

Ночь – хорошее время для ловли.

Но Крамцов вытряхнул в море почти все свои запасы, прежде чем добился-таки, чтобы среди оглушенных рыб появилось еще и маслянистое пятно от потопленной подводной лодки.

1

Александр Шешель сидел в углу кондитерской лицом к входной двери. За те несколько минут, что он был здесь, она открылась лишь однажды, выпуская на улицу тучного посетителя, весь внешний вид которого выдавал любителя сладостей.

Поковыряв серебряной ложечкой пирожное, Шешель обвалил его вершину, ловко подцепил клубнику, обсыпанную сахарной пудрой, вместе с легкой, воздушной кремовой начинкой, поднес ко рту, слизнул все это божественное произведение местного кондитера с ложечки и принялся медленно пережевывать, смотря вслед все еще видневшемуся за стеклом тучному сладкоежке. Тот, надев котелок, двинулся размеренной походкой, размахивая в такт с шагами длинной тростью с костяным набалдашником. Если Шешель будет давать волю своим желаниям, то когда-нибудь превратится в такого же обрюзгшего завсегдатая кондитерских, растечься которому студнем по стулу мешает лишь одежда, сшитая из очень прочной ткани. Но и она трещит, когда он садится. В кабине аэроплана тогда не уместишься.

А, будь что будет. Он слишком долго ходил по лезвию ножа, да так и не свалился с него в объятия смерти. Что же теперь бояться потолстеть? Разве это горе?

Он слизнул крем с губ, запил кофе, а когда, оторвав чашечку ото рта, поставил ее на блюдце, она зазвенела, как колокольчик. Дзин-дзинь. Ки-тай. Как далеко. Как приятно. И на вкус и на звук. Он ударил по блюдечку ложечкой, но звук на этот раз получился не столь музыкальный, а глухой, барабанные перепонки совсем не ласкающий. По бокам чашечки тянулись какие-то иероглифы. Может, ее привезли из Циндао, отошедшего к Российской империи после подписания мирного соглашения между Антантой и центральными государствами? Но, чтобы проверить эту догадку, пришлось бы переворачивать чашечку донышком вниз или высоко поднимать ее, чтобы посмотреть, какая на ней маркировка. Так можно и кофе на себя пролить. Он горячий. Если на лицо попадет или хоть на руки – обваришься, кожа покраснеет, будто ее долго мучили под солнечными лучами.

Все его пожитки умещались в небольшом кожаном саквояже. Шешель поставил его возле ног, но часто задевал и невольно все дальше и дальше задвигал под стол. Когда время уходить придет, достать его будет трудновато, придется нагибаться, под стол лезть и шарить там, будто монетку обронил и все никак не можешь ее нащупать.

Шешель забился в уголок, чтобы никто не видел, как он расправляется с чудесным произведением местного кондитера. Откусывая по маленькому кусочку, он точно разрушал красивую маленькую статуэтку. Позор. Варвар, ничего не понимающий в прекрасном.

В кондитерской, помимо него, осталось всего два человека – парочка влюбленных, которые так были заняты собой, что им и дела не было до остального мира, и начни он сейчас рушиться, они, пожалуй, и не заметили бы этого, продолжая сжимать друг другу руки и смотреть в глаза.

Молодой человек в мышиного цвета форме железнодорожного университета, с неприметным лицом, которое забываешь сразу же, как только от него отвернешься, а, повернувшись обратно и увидев его вновь, уже и не помнишь – встречал ли его прежде. Для шпиона – незаменимая черта.

Девушку Шешель разглядеть не мог. Она сидела к нему затылком. Взгляду его были доступны ее очень длинные густые белые локоны. Сквозь них пробивалось оттопыренное ушко, похожее на риф, возвышающийся над волнами, а свет, льющийся через витрину кондитерской, делал его почти прозрачным.

Право же, не тактично так пристально рассматривать влюбленных. Заметь это, студент мог бы рассердиться, устроить скандал, обозвав Шешеля «хамом» и потребовав у него извинений. Но вполне вероятно, что весь его пыл растает как утренний туман с наступлением дня, пока он, отодвинув стул, пройдет не спеша те несколько метров, что их разделяют, и увидит появляющееся из тени обезображенное шрамом лицо своего обидчика. Потом на нем прорежется еще один – чуть разомкнувшиеся в улыбке губы еще больше перекосят лицо, и тогда уже студент будет извиняться перед боевым офицером, да еще и авиатором, что смел побеспокоить его, сконфуженно отойдет, чуть ссутулившись, точно оплеуху получил, на которую ответить достойно не смог. После этого разговор с дамой сердца у него уже клеиться не будет и он постарается быстрее увести ее отсюда.

Шешель, уставившись в витрину кондитерской, попытался найти там свое отражение, но до стекла было слишком далеко и там отражались лишь стоящие возле него пустые столики, а за ней мелькали люди и экипажи.

У многих его лицо вызывало чувство жалости. Это начинало злить. Не может же он всем и каждому разъяснять, что шрам этот он получил вовсе не на войне, хотя и тех, что он на войне заработал, – хватало, но этот достался ему в Марселе во время драки с британскими моряками. Это было еще до войны.

Вот ведь даже кондитер хотел всучить ему кофе и пирожное бесплатно, как нищему, и смутился, чуть покраснев, когда Шешель от этой подачки отказался, выложив на прилавок из своего кошелька несколько банкнот. Пирожное, как и кофе, хоть торговые пути и открылись и теперь транспортам, доставляющим колониальные товары из-за океана, не грозили германские субмарины, все еще оставалось удовольствием дорогим. Но очевидно, что скоро, может, уже осенью, цены на продукты резко пойдут вниз. Война-то закончилась. Отчего же так грустно на душе?

В окне виднелся кусок железной фермы вокзала, прикрытый армированным стеклом. Он возвышался горбатой спиной над крышами домов и, наверное, поначалу казался обывателям таким же ужасным, как в свое время Эйфелева башня. Несмотря на многочисленные требования горожан, вокзал не снесли, потом к нему привыкли, и тех, кто ворчал, глядя на него, обзывая «монстром», становилось все меньше. Недалеко то время, когда его начнут боготворить, печатать на открытках, как один из символов Москвы, наряду с Кремлем и Храмом Христа Спасителя.

Шешель не мог ответить на вопрос: «Почему он остановился здесь?»

Сидя в мягком кресле вагона, качаясь в такт с его покачиваниями, он слушал, как стучат колеса на стыках рельсов, и все повторял в ритм с ними: «домой-домой, домой-домой». Он не хотел нигде задерживаться. Но, когда паровоз, привезший его из Варшавы, просигналил долгим гудком о своем прибытии, будто пестрая многочисленная толпа, собравшаяся на перроне, без этого его и не замечала, втянул следом за собой на вокзал уставшую цепочку разношерстных, собранных впопыхах из разных составов, вагонов, отчего и выкрашены они были в разные цвета и какие-то из них прежде бегали только по Великому Польскому княжеству, а другие совершали далекие вояжи вплоть до Даоляня и Владивостока, а вместе все они никак не походили на те скорые составы, что до войны курсировали по линии Москва – Варшава, так вот в эту секунду у Шешеля, который, прислонившись лбом к холодному стеклу, смотрел, как люди на перроне заглядывают в окна состава, скользят по лицам тех, кто едет в поезде, и машут им руками, защемило сердце.

«Здесь его судьба».

От такой догадки ему стало холодно. Он спрятал глаза, заслонив их рукой. Что-то легкое упало ему на затылок, скатилось по спине на пол вагона. Он опустил взгляд вниз. Там лежала багряная роза. Шешель не видел, кто ее кинул. Он поднял цветок, посмотрел в окно, отчего-то надеясь увидеть на перроне знакомое лицо.

Так много людей.

Все чужие.

Встречали-то не его.

Чумазый помощник машиниста, смахнув с лица сажу испачканным в угольной крошке рукавом, отчего лицо его сделалось еще более черным, будто у негра, высовывался из паровоза и что-то радостно кричал. Голос его заглушал долгий гудок, а когда он затих, замолчал и помощник машиниста, спрятавшись в кабине.