Калейдоскоп юности

С благодарностью Дмитрию Блохину, моему другу, и Анне Винокуровой, любимой матери, за то, что верили и продолжают верить.

Примечание автора: в тексте использованы тексты стихов и песен российских и иностранных авторов.

Эрнст Клечек

It's time to play the game…

Time to play the game!

У меня в ушах словно прозвучал голос Лемми Килмистера, открывающий знаменитую песню. И, наверное, это не случайно, потому что передо мной стоял человек, способный навести страху не хуже, чем хрипловатые раскаты звезды рока. Мисаки Харугивара, исполнительный член дисциплинарного комитета, которая ждёт меня у ворот школы с выражением удовольствия на лице. О, этот взгляд, который словно говорит мне:

I am the game, you don't wanna play me.

I am control, no way you can change me.

I am heavy debt, no way you can pay me.

I am the pain and I know you can't take me.

Я держу себя в руках, чтобы выиграть несколько заветных секунд, когда я смогу дёрнуть от неё в сторону школьного здания и скрыться в нём, избежав наказания за пятое опоздание на моём счету, которое бросит меня во власть дискома. На лице девушки играет улыбка, и она подзывает меня пальцем, пока я медленно преодолеваю те несколько метров, разделяющих нас. С холодным потом, пробегающим по спине, но с абсолютно безразличным выражением на лице. А в моих ушах всё ещё играет Motorhead.

Look over your shoulder, ready to run.

Like a good little bitch, from a smokin gun.

I am the game and I make the rules.

So move on out here and die like a fool.

Try to figure out what my moods gonna be.

Come on over sucker, why don't you ask me?

Don't you forget that the price you can pay

Cause I am the game and I want to play…

И в последний момент я совершаю рывок вперёд, чтобы вырваться из лап этой беспощадной девушки, заветная свобода уже мелькает чуть впереди…Но тут меня берут за воротник и резким движением осаживают! «Здравствуй, каторга…»

– Эрнст Клечек, ты опоздал в пятый раз за этот семестр, – раздаётся надо мной голос моего судьи. – Сейчас ты отправишься писать объяснительную, а чуть позже я жду тебя в кабинете Дисциплинарного Комитета для обсуждения твоей отработки.

– Jawohl, Frau Officer, – без особого энтузиазма отвечаю я, в шутку козыряя и поправляя форму. Что ж, местное отделение контроля за дисциплиной может гордиться своими псами. Меня конвоируют в учительскую, где передают на руки завучу, чтобы я выслушал короткую и не особо информативную лекцию о пользу дисциплины и о вреде опозданий, а также написал небольшое объяснение на тему сегодняшней провинности. Вообще, эта школа может похвастаться не только хорошим контролем за порядком, но и, всё-таки, гуманными лимитами на его нарушение. К примеру, за первые два опоздания даже не требуют написания сочинений о причинах, а до перспективы отработки есть целых 5 допустимых опозданий в семестре. С такими нормами обычные студенты не особо утруждаются по поводу этого. Наверное, дисциплина у японцев в крови. Как и протекционизм. Зуб даю, что обычному студенту могли бы сделать послабление даже на пятый раз. Или хотя бы не устраивать из этого показательное выступление. «Смотрите, какая я молодец, поймала переведённого студента за опозданием…» Можно ли считать предвзятое отношение за шовинизм? Без понятия, если честно.

Пока я писал что-то на счёт опоздания, не особо прикладывая к этому старание, было время поразмышлять о таких вещах в мире, как предвзятость и терпимость, а также о праве на власть. Дисциплинарный комитет официально был собранием учеников с крайне высокой успеваемостью и отсутствием нареканий со стороны учителей, которые были обязаны следить за порядком в школе. Но ведь они оставались такими же учениками, как и все. При том, что в школе студенты равны, кто-то всё равно ровнее. И даже не Студсовет, который скорее работал на благо студентов, а именно диском. И даже несмотря на то, что комитет всецело подчинялся уставу школы и пед-составу, они всё равно были выше прочих. С какого, меня интересует, перепуга?

Закончив с изящной словесностью, мне предстояло отправиться в класс. Тоже развлечение не из лучших. Мало того, что среди японцев я, немец, явно выделяюсь, так ещё и эта потрясающая атмосфера коллективизма – весь класс будет смотреть на меня, пока я буду идти от двери до парты в идеальной гробовой тишине. Ладно, минута прохода по доске, как говорят пираты, а потом хоть в омут с головой.

Я стучусь, открываю дверь и проговариваю стандартное извинение с просьбой впустить меня. В звенящем молчании учитель кивает мне, и я решаю придать этой сцене немного картинного пафоса, раз уж мне всё равно нечего терять. Громко стуча каблуками, нарочито медленно и с оттяжкой, я иду к своей парте, свысока разглядывая публику. Учитель явно испытывает недовольство по этому поводу, но прервать эту божественную тишину он не решается, ведь тогда придётся вступить со мной в диалог, а это ниже его гордости.

Растянув сцену на максимальное время, я, наконец, сажусь за парту и достаю из сумки учебники. Идёт алгебра, к которой я не питаю ни капли интереса. Учитель откашливается и продолжает урок со своими скучнейшими объяснениями.

В обеденный перерыв мне придётся тащиться в кабинет местных полицаев. В противном случае они придут за мной сами после уроков. А мне всё же хотелось сохранить остатки свободоволия хотя бы в своих глазах. Школа живёт своей будничной жизнью, а на дворе май. Солнце заглядывает в окна, у которых кучкуются студенты, из классов доносятся голоса и разговоры, которые моё ухо не сильно хочет улавливать, хотя и прекрасно понимает. И всё же, этот мир, даже после года проживания в этой стране, кажется чужим и немного агрессивным. Всегда есть чувство, что они и я живём в разных мирах, которые даже пересекаться не очень любят, не то что жить в симбиозе.

Снова дверь, ничем не отличимая от остальных, кроме таблички, снова стук, снова просьба разрешения войти. Комната выглядит светлой и аккуратной, из парт собрано подобие круглого стола, хотя в данном случае уместно слово «прямоугольник», несколько шкафов вдоль стен и пара дискомовцев, не особо обременённых делами. «Как и любая власть, которая обеспокоена лишь поддержанием себя самой…» Однако тут же находится и мой личный карающий офицер в лице всё той же Харугивары-сан.

– Арестант номер 4859 прибыл для каторжных работ, – беспечно рапортую я, встав перед ней по струнке. На её лице проскальзывает явная злоба, но ничего не поделать. «Хотела получить меня тёпленьким, теперь терпи…»

– Эрнст Клечек, – по её голосу слышно, что она едва сдерживается.

– Эрнст Клечек-сан, – поправляю я. – Мы ведь не хотим показаться в неуставных отношениях, – я издеваюсь над ней в присутствии, как видно, её кохаев, что доставляет мне садистское удовольствие. – Чего желает Frau Officer, почистить ей сапоги зубной щёткой?

– Да как ты смеешь, гайдзин! – срывается девушка.

– Ого! Мы перешли на оскорбления по национальному признаку?! – улыбаюсь я. – Что может быть лучшим проявлением терпимости к иностранцам, чем шовинизм, правда? – я интересуюсь уже у младших членов комитета. – И это в лице людей, которые должны отвечать за порядок и поддержание мира.

– Ах ты…!!! – Харугивара-сан уже кипит от бешенства. – Да я вынесу тебя на обсуждение!

– Воля Ваша, Frau Officer, только не забудьте упомянуть, что Вы проявили неуважение к иностранцу на национальной почве. Я помогу Вам, если что. А вот эти прекрасные хранители порядка будут отличными свидетелями. Чьи же показания, как не их, будут самыми точными?

Она понимает, что дальнейшее пререкание точно поставит её положение под угрозу, и садится обратно на своё место. Я разглядываю её с интересом учёного, препарирующего лягушку.

– Я так понимаю, Вы не в настроении говорить о моих делах, так может мне и не нужна никакая отработка? – размышляю вслух я.

– Даже не думай. Уж я-то постараюсь, чтобы ты научился уважать правила, – шипит девушка.

– А я считаю, что у Вас может быть личный интерес в моём наказании, поэтому подаю прошение, чтобы сменить мне тюремщика.

– Ах ты наглая, зарвавшаяся европейская рожа, – скрежещет она.

– Я требую, чтобы это было записано в протоколе – член дискома оскорбляет студента, – я киваю парочке, что всё ещё слушает нас. – Я имею право на защиту.

– Только посмей ещё раз открыть рот, и я тебя! – взбешённая девушка в бессилии орёт на меня, когда входная дверь открывается, а на пороге оказывается один из учителей.

– О! Вы очень вовремя, Сейджи-сенсей, у меня есть вопросы по поводу отношения к студентам в Дисциплинарном Комитете, – обращаюсь я к мужчине лет сорока. Это наш преподаватель японской литературы. Один из немногих учителей, с которым у меня хорошие отношения, и кто относится ко мне непредвзято. В конце концов, мне повезло.

– Да уж, я слышу, что тут не всё в порядке, Эрнст-кун, – он заходит и обстоятельно смотрит на всех присутствующих. – Может быть кто-то хочет объяснить, что происходит?

– Да, я охотно дам свои показания. О том, как исполнительные члены Комитета относятся к иностранцам, а также, я подозреваю, страдают дедовщиной по отношению к своим кохаям, которые боятся своих сенпаев.

– Я бы хотел выслушать всех присутствующих, – дипломатично проговорил учитель. – Но, раз ты первым вызвался, то давай начнём с тебя.

Он расположился за столом, выстроив нас напротив, и мы по очереди стали описывать произошедшее. Сейджи-сенсей был явным гуманитарием, как по складу ума, так и по виду. Он был высок для японца, довольно худ и суховат, на носу он постоянно носил очки в тонкой оправе, а говорил немного тише, чем остальные, но достаточно громко, чтобы его слышали. Это заставляло как бы прислушиваться к его словам и создавать тишину, пока он говорит. Он всегда носил светло-серый костюм в идеальном состоянии и походил в нём на профессора какого-нибудь университета. Его любовь к литературе была просто безгранична, и на её почве мы и сблизились. Помимо своей основной работы, он был куратором литературного клуба, в котором состоял и я. И, хотя он никогда не демонстрировал ко мне особого расположения или симпатии, мои отношения с ним были заметно теплее, чем с остальными учителями.

Выслушивая нас, он всё больше хмурился и становился мрачнее. Было видно, что скандал явно не разрешится так просто, как хотелось бы нам всем. Конечно, моя доля вины в нём была, как подстрекателя, но образ благородного дискомовца, который защищает порядок в школе непредвзято и справедливо, был испачкан довольно сильно и без моего участия. В конце концов, учитель вздохнул и посмотрел на часы.

– Я обязательно вынесу этот вопрос на обсуждение с другими учителями, – проговорил он. – И не оставлю без внимания ни проступки обычных студентов, ни явные нарушения членов Дисциплинарного Комитета. После занятий я жду в учительской тебя, Эрнст-кун, и тебя, Харугивара-сан. Сейчас же отправляйтесь в классы, перерыв скоро закончится.

Мы могли только принять всё к сведению и, попрощавшись, разойтись. Однако, у меня была небольшая надежда, что в этом противостоянии я имею шансы хотя бы на небольшой успех.

Последним уроком на сегодня была биология. Признаться, если бы у меня спросили о моих предпочтениях между литературой и биологией, то выбор был бы сложным. Устройство живой природы, организмов, их отношений и связей, на редкость интересное поле для изучения. Социум, как и природа, живёт по определённым законам, которые требуют соблюдения. И, если кто-то начинает нарушать эти законы, то следует закономерная реакция. К примеру, если клетки иммунитета начинают атаковать здоровые клетки собственного организма, это называется аутоиммунным заболеванием и требует лечения. Знакомая ситуация, да?

Собрав свои вещи в сумку, я направился в учительскую. Там меня уже ожидал Сейджи-сенсей и моя главная противница. Также присутствовал глава Дисциплинарного комитета и несколько его членов. Вид у всех был крайне серьёзный. А вот у меня наоборот настроение улучшилось. Терять мне было совсем нечего, кроме головы, а значит, и хуже уже быть не могло. Только лучше.

– Что ж, вот все и в сборе, – начал учитель, окинув нас серьёзным взглядом. – Очень неприятно, что у нас возникают такие проблемы и, соответственно, этот разговор, но все мы люди и все совершаем ошибки. Конечно, опоздания – это нарушение устава школы, но они ни в коей мере не дают право членам Комитета унижать или предвзято относится к остальным студентам. И тем более пытаться притеснять их из-за их национальности. Вы все – студенты этой школы. И все изначально равны друг перед другом. Дисциплинарный комитет призван сохранять порядок, а не разжигать розни, тем более такие грязные и отвратительные. Вы понимаете это, Харугивара-сан?

– Да, – тихо пробубнила девушка. Её пыл и гнев куда-то делся, и теперь эта гроза опоздавших выглядела не страшнее, чем овечка.

– Как студенты могут уважать Вас, если Вы сами ведёте себя неуважительно по отношению к ним? Это непозволительное поведение для члена Комитета. Поэтому Вы будете исключены из его рядов без возможности вернуться. Это решение совета учителей. Также, в назидание, Вы будете отбывать наказание за грубые нарушения в работе Комитета. Вам ясно?

– Да…

– Это хорошо, – учитель смотрел на нас пристально и крайне серьёзно. Мне было приятно слушать его речь, но я понимал, что это лишь половина разговора, и сейчас дело дойдёт до меня. – Между тем, нарушение правил школы и опоздания – это проступок, который влечёт за собой наказания. Так что Ваша, Клечек-сан, отработка остаётся в силе. Это понятно?

– Да, – спокойно отозвался я. Ничего удивительного, кроме того, как мягко со мной обошлись, я не видел.

– И я надеюсь, – перешёл к финалу сенсей. – Что Дисциплинарный комитет подойдёт к вопросу поддержания порядка более тщательно. В том числе и среди собственных людей. В противном случае доверие к нему будет утрачено, что вызовет соответствующую реакцию. Вам это ясно?

– Да, сенсей, – сдержанно ответил глава. Я успел оценить его за время выслушивания этой речи. Это был третьекурсник, которого я бы назвал сильным. По нему было видно, что он вполне может держать себя в руках даже в такой момент, когда его подчинённые так накосячили. И надо полагать, что он не испытывает ни малейшей жалости по отношению к девушке, которую выставили вон. Хотя его принципы вызывали у меня сомнения, поскольку он допустил её работу под своим началом. Но то, что такую неприкрытую угрозу своей репутации он встретил ледяным спокойствием, пусть хотя бы и внешнем, наводило на мысль, что нервы у него крепкие.

Закончив с этой процедурой, сенсей отпустил нас по своим делам. Я был доволен. При том, что я ничего не потерял, я получил небольшую сатисфакцию и гарантию, что эта стерва больше никогда не дорвётся до карательного аппарата власти, а это, видит Бог, огромная победа. Задерживать меня более никто не стал, и я направился в комнату литературного клуба, скромное убранство которой радовало глаз и развеивало тоску. Ещё более приятным было то, что сюда я мог не стучаться.

В залитой светом комнате царила мягкая тишина и спокойствие. Это разительно отличалось от тишины на уроках или во время моих проходов в класс. Тут была уютная тишина. Она мягким покрывалом оборачивала тебя, укутывала и согревала. В воздухе витает тонкий запах бумаги и чая, а редкое шуршание переворачиваемых листов или скрип ручки по бумаге был лишь приятным дополнением к атмосфере книг. Сейчас я вижу, что тут лишь наш президент. Эрика Гутесхертц, третьекурсница, для которой этот год последний в школе. До неё в клубе президентом был Кизоку Мицугу, который выпустился в прошлом году. Я не очень хорошо знал его, поэтому из воспоминаний о нём у меня осталось лишь то, что он любила западную литературу. Эрика же наоборот, больше любит японских авторов. Ну, а я больше пишу, чем читаю.

– Привет, президент, – здороваюсь я на немецком, с удовольствием ощущая знакомые звуки языка. – Что читаешь?

– Здравствуй, Эрнст, да вот Миядзаву решила перечитать, – Эрика поддерживает разговор на нашем родном языке. Помимо нас в школе есть ещё несколько иностранных студентов, но мы с ними редко пересекаемся. А клуб – это, пожалуй, единственное место, где я могу поговорить на родном языке. В том, что я живу и учусь в Японии нет моей вины или заслуги. Это просто стечение обстоятельств. Мой отец получил работу тут в международной компании, и мы переехали всей семьёй год назад. К моменту переезда я был уже немного подготовлен к жизни в чужой стране, поэтому на бытовом уровне трудностей у меня не возникло, но вот в том, чтобы вписаться в общество, проблем было больше. И такая радость, как разговор с соотечественницей, было для меня чудом.

История Эрики была в чём-то похожей на мою. Она была старше меня на год и жила в Японии чуть дольше. Может от того, что она девушка, может из-за мягкого, дружелюбного характера или по другим каким-то причинам, она намного легче вписывалась в окружение, чем я. Как человек, она была доброй и мудрой. Не просто начитанной умницей, а именно что мудрой. Иногда мне казалось, что она может дать совет в любой ситуации.

Эрика была красива, хотя не совсем похожа на обычную немку. У неё были рыжие, словно пламя костра, волосы, которые спускались до лопаток и всегда были аккуратно уложены. Большие зелёные глаза обычно светились какой-то молчаливой загадочностью и тайной, а лицо горело веснушками. Я даже слышал, что её называют «Гретель из клуба литературы». Ох уж эти японские привычки давать прозвища всему, что кажется необычным. Хорошо, что по поводу себя я не слышал никаких выражений.

Да и было бы о чём говорить, глядя на меня. Выразительным меня назвать было сложно, а выдающихся черт, видимо, не нашлось. Рост немного выше среднего для европейца, то есть достаточно высокий по японским меркам. Правильное лицо с чуть заострёнными чертами, тёмные волосы и карие глаза. Никаких уродств, но ничего такого, чем бы мог удивлять. Некоторые мои одноклассники выглядят даже более вызывающе – у кого выбеленные волосы, кто с пирсингом, у кого всё лицо в штукатурке или искусственный загар. По меркам школ в Германии они выглядят более странно, чем я по их собственным меркам. Эрика такой ерундой не страдает. У неё очень естественная красота, чем она, наверное, и притягивает.

– Вот оно что, – протягиваю я, становясь перед полкой с книгами. Для меня не новость, что президент перечитывает Кендзи Миядзаву. Она делает это с завидным постоянством. Я вытаскиваю с полки толстую тетрадь, стоящую как бы отдельно, и сажусь с ней за стол. Открываю на случайной странице и смотрю на немецкий текст вперемешку с кандзи. Мои скромные попытки литературно выражать мысли на двух языках сразу. Сейджи-сенсей частенько просматривает их и даёт мне советы, как выразиться в определённом случае на японском, какие тонкости надо учитывать. Ему же, в свою очередь, интересно, как я выражаюсь на немецком. Он находит занимательными некоторые обороты, которые мы используем в одних и тех же ситуациях.

Я записываю несколько строк из «Einheitsfront», коммунистического марша рабочих, а потом обдумываю, как перевести куплет:

Und weil der Mensch ein Mensch ist,

Drum hat er Stiefel im Gesicht nicht gern.

Er will unter sich keinen Sklaven seh'n

Und über sich keinen Herrn.

Попутно я напеваю себе под нос простой маршевый мотив старой песни. Эрика заглядывает в тетрадь, перегнувшись через стол и протягивает.

– О-о-о, что это тебя потянуло?

– А хорошая ведь песня, ты не думаешь? Приятная, что по словам, что по мотиву, – улыбаюсь я.

– Я не любительница подобного.

– Да я тоже, но вот сегодня я задумался, как бесит, когда тебя держат за унтерменша.

– И кто же тебя держит за «унтерменша»?

– За «гайдзина». Да, была одна в дискоме, что встречала меня у ворот чаще обычного.

– Ты и сегодня опоздал?

– Не скажу, что опаздывать это хорошо. Но мы же все люди. Не знаю, как в Японии, но в Германии с идеей расового превосходства расстались в 45-ом.

– Н-да, ты всё не меняешься… – протянула Эрика.

– В каком смысле?

– Я помню тебя, когда ты только пришёл в наш клуб. От одно моего вида ты сиял, словно увидел Деву Марию. А вот с Мицугу-сенпаем ты вообще старался не пересекаться.

– Мы просто не совпадали по графику, – пожал плечами я. Против нашего бывшего президента я, на самом деле, ничего не имел.

– Да тебя если увидеть в коридоре, то такое ощущение, что туча ходит. Что в прошлом году, что сейчас.

– Я просто не стремлюсь всем нравится.

– Ты всем своим видом говоришь: «Не подходи – убью».

– Президент, часто ты за мною следишь? – усмехнулся я.

– Просто ты постоянно шатаешься по всем коридорам.

– В классе слишком шумно.

– Так ты вообще нигде не останавливаешься, заткнув уши.

– Музыка помогает расслабиться.

– Ну, тебе виднее, как лучше, но я говорю то, что вижу. Ты сам не свой, когда ходишь по школе. Проносишься мимо, глядя себе под ноги, словно бежишь от кого-то.

– У меня просто шаг широкий.

– Ладно-ладно, – Эрика перестала давить. – Я просто говорю, что вижу обычно.

– Н-да, – безразлично бросил я, глядя на куплет. Сколько бы я не отпирался, а Эрика права. Я не чувствую себя спокойно ни в классе, ни в коридорах. Я постоянно хочу убежать куда-то от всех этих людей, что окружают меня здесь. Я не выбирал – уезжать из Германии или оставаться, меня никто особо не спрашивал. И я не испытываю никакой радости по поводу этой школы или людей в ней. Не говоря уже о том, что на Родине у меня остались друзья, по которым я, на самом деле, соскучился. А из-за часовых поясов мы даже поговорить с трудом можем, обмениваясь лишь сообщениями и редкими звонками по сети.

И время потекло каким-то тягучим безразмерным киселём. Эрика читала, переворачивая страницы с характерным шелестом, а я рассматривал песню на бумаге и делал наброски кандзи в подстрочнике, каждый раз рассматривая иероглиф, словно прицеливаясь. И это славное безвременье литературного клуба могло тянуться вечность. Эта комната располагала к такому вдумчивому процессу. Сегодня только мы двое, но обычно тут чуть больше людей, что даже немного стесняет эту небольшую комнату. Другие члены литературного клуба мне по крайней мере не противны. Они не шумят и не акцентируют своё внимание на мне, а последнее мне очень важно. Я не против их присутствия, но не настроен на дружеские беседы.

Попутно я размышляю, какое наказание для меня придумают учителя и диском. Конечно, оно будет продуктивным с точки зрения пользы для школы. Пошлют помогать в Студсовет или какой-нибудь другой орган самоуправления. Ничего такого, с чем я бы не справился, а бумажная работа хотя и скучна, но мне не противна.

На середине этих мыслей я заметил, что Эрика собирается уходить и посмотрел на часы. Пришло время покидать школу. Я мог бы и не засиживаться или вообще не приходить, но литературный клуб был приятным уголком мира и спокойствия в этих стенах, который мне хотелось посещать.

– До встречи, президент, – прощаюсь я у дверей и выхожу первым. В школе впервые за весь день стоит тишина. Никаких компаний у окон, никаких студентов, разговоров и обрывков фраз. И я впервые вздыхаю с облегчением, вставляя наушники в уши, и включая что-то спокойное и мелодичное. Я иду по залитым солнцем коридорам и даже слышу, как в тишине стучат мои каблуки, в купе с музыкой это приносит такое наслаждение, что хочется прикрыть глаза и идти, почти не разбирая дороги.

У ворот я вижу знакомую фигуру. К своему удивлению, я узнаю в ней Мицугу-сенпая. Только сейчас он в повседневной одежде и не заходит на территорию, а лишь ждёт кого-то. Я киваю ему, и получаю кивок в ответ. Этого нам вполне хватает. «Интересно, кого он тут ждёт? Хотя…какое мне до этого дело…» Я переключаю музыку на случайном проигрыше, пока не выпадает Lacrimosa, и под вокал Тило Вольффа шагаю домой.

Дом я могу назвать одним из тех мест, где мне нравится находится. Правда, из всего дома я могу так сказать только о своей комнате. В остальном же дом самый обычный. Но моя комната – это всё ещё моя комната, в которой царит ровно тот порядок вещей, который я задал с самого начала. И он будет продолжать царить, как я надеюсь, и дальше. В общем, это обычная комната старшеклассника с кроватью, столом и компьютером, шкафами для вещей и одежды. Единственное, что я позволяю себе в виде вольности – плакаты групп в жанре готик-рок, дарк эмбиент и дарквейв. Это нагоняет на обстановку некоторой мрачности, тем более, что я постарался закрыть тёмными плакатами все стены, не оставив ни одного островка светлой краски. И сделал я это с немецким трудолюбием и педантичностью, а значит, на совесть. Родителей сейчас в городе нет, поэтому некоторое время я живу один, что позволяет мне не сковывать себя условностями. Хотя и жизнью на широкую ногу я это не назову. Мой принцип в ведении хозяйства – это разумная экономия и сознательность. Так я был воспитан.