Страшные сказки Женщины в белом

Крис Пристли

Страшные сказки Женщины в белом

Иллюстрации Дэвида Робертса

Text copyright © Chris Priestley, 2009

Illustrations copyright © David Roberts 2009

This translation of Tales of Terror from the Tunnel‘s Mouth is published by Samokat Publishing House by arrangement with Bloomsbury Publishing Plc

© Александрова Н., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом „Самокат“», 2023

Любое использование текста и иллюстраций допускается только с письменного согласия Издательского дома «Самокат».

* * *

Крис Пристли – английский писатель, мастер «страшилок», от которых кровь стынет в жилах, по спине бегут мурашки, а душа уходит в пятки.

* * *

Х. С. с благодарностью

Поезд

Это было мое первое самостоятельное путешествие по железной дороге. Мачеха поехала провожать меня на вокзал и принялась донимать непрошеными объятиями, поцелуями и сюсюканьем, которые служили у нее проявлениями нежности.

Мой отец был на войне, сражался с бурами под палящим солнцем Южной Африки, и я бы с радостью присоединился к нему, лишь бы ни на секунду не оставаться с его надоедливой нудной женой. Хотя наши с отцом отношения тоже едва ли можно назвать близкими.

Однако, к моему счастью, каникулы все же подошли к концу, и теперь я отправлялся в новую школу. В обычных обстоятельствах я, без сомнения, волновался бы из-за этой перемены, однако недели с мачехой оказались тяжким испытанием и закалили и укрепили мой характер настолько, что я был готов к встрече с любыми возможными трудностями. Я не боялся ничего.

По крайней мере, так мне казалось.

Мы ждали на платформе почти полчаса: мачеха настояла, чтобы мы приехали до абсурдного рано, – так сильно она беспокоилась, что я опоздаю на поезд.

Мы сидели на платформе на деревянной скамье. Беседа иссякла, и я читал «Иллюстрейтед Лондон Ньюс», а мачеха дремала. У нее невероятная способность засыпать в мгновение ока. Стоит обычному распорядку прерваться – и вот она уже спит. Готов поклясться, что в ней больше от кошки, чем от человека.

Я огляделся. Довольно приятное солнечное утро, непримечательная станция в сельской Англии. Пока мы сидели, прибыли трое или четверо пассажиров, а по платформе взад и вперед ходил начальник станции, тучный и бородатый. Каждые две минуты он взглядывал на часы, улыбался и дотрагивался до шляпы, приветствуя каждого, кто шел мимо.

По правде говоря, все было совершенно заурядно и до ужаса спокойно – пока мачеха, сдавленно вскрикнув, вдруг не очнулась от своей кошачьей дремоты: этот вскрик заставил меня подпрыгнуть на несколько дюймов и привлек к нам обеспокоенные и смущенные взгляды других ожидающих поезда пассажиров.

– Ради всего святого. – Я покраснел и изо всех сил старался не встретиться взглядом ни с кем из окружающих. – На нас все смотрят.

– О! – Мачеха повернулась ко мне с весьма безумным видом и дико вытаращила глаза. – У меня только что было ужаснейшее видение!

Самое время упомянуть, что она считала себя наделенной подобным даром.

– Вам приснилось, – ответил я и улыбнулся смотревшему на нее джентльмену, который, судя по выражению лица, задавался вопросом, не сбежала ли эта дама из лечебницы для душевнобольных, – надо сказать, не без основания.

– Но, дорогой мой, я явственно ощутила присутствие опасности, смертельной опасности, – сказала она, глядя на меня все в том же смятении.

– Что вы такое говорите, мадам? – прошипел я.

– Я предпочла бы, чтобы ты не называл меня так. – Она прижала ладони к вискам.

Я прекрасно знал, что ей это не по душе, но ни за что на свете не назвал бы ее матушкой, как она того хотела.

– Так что за опасность? – спросил я.

– Не знаю, – ответила она. – Я вижу… Вижу поцелуй.

– Поцелуй? – Я рассмеялся. – Они, кажется, неопасны – по крайней мере, не смертельно. Разве что мне придется целоваться с крокодилом.

– Поцелуй, – повторила она. – И тоннель – длинный, темный, жуткий тоннель…

– Меня ждет поцелуй с тоннелем? Что ж, это, пожалуй, немного опасно, – сказал я с издевательской ухмылкой.

Однако мачеха продолжала смотреть на меня самым странным образом, и каким бы смехотворным ни казалось ее заявление, что-то в ее взгляде настораживало, и я поневоле отвернулся.

Опять это ее «видение». Такое же смутное, как и обычно. Я вздохнул и посмотрел на пути, желая, чтобы поезд пришел поскорее. Я всем сердцем хотел уехать от нее подальше.

– Вы заснули. Это был всего лишь сон. – Мне с трудом удавалось скрыть презрение. – Или сновидение, или что там обычно снится, когда решаешь вздремнуть на вокзале среди бела дня.

Мой тон возмутил мачеху.

– Будь добр, не говори со мной так, – сказала она.

– Если я вас оскорбил, прошу простить, – ответил я и отвернулся.

Но я совсем не раскаивался.

С путей раздался свисток, возвестивший скорое прибытие моего поезда. Какое облегчение! Я поднялся на ноги.

– Что ж, мне пора.

– Мой дорогой мальчик. – Мачеха кинулась мне на шею самым вульгарным образом.

– Прошу вас. – От неловкости я поморщился. – Люди смотрят.

Наконец я выпутался из ее объятий и, подхватив сумку, направился к вагону. Она схватила меня за рукав.

– Я бы предпочла, чтобы ты поехал другим поездом.

Я не остановился.

– После того, как мы прождали здесь почти час? Вот еще.

Нет уж, я больше ни на миг не задержусь на этой платформе! Я ступил в вагон и с силой захлопнул дверь, надеясь тем самым отчасти продемонстрировать свои чувства. Сквозь стекло в верхней части двери я видел, как мачеха одной рукой прижимала к лицу носовой платок, а другой обмахивалась на манер веера, словно вот-вот упадет в обморок (разумеется, исподтишка озираясь в надежде на публику).

Клубы пара скрыли ее – немало порадовавшая меня иллюзия, – но, когда поезд тронулся, я мельком увидел, как она лихорадочно машет вслед, и, притворившись, что не замечаю ее, отправился искать себе место.

Я пошел по коридору, заглядывая в купе, пока не обнаружил одно со свободным местом у окна. Единственным его пассажиром был строгий джентльмен с военной выправкой и красным лицом, тяжелым, выдающимся вперед подбородком и пышными усами. Назовем его Майором. Я вошел, и он кивнул в знак приветствия.

– Вы не возражаете, если я присоединюсь к вам, сэр? – спросил я.

– Нисколько, – ответил он, выпрямляясь при моем приближении как по команде «смирно».

Я улыбнулся, поблагодарил его и положил сумку на багажную полку над сиденьем. Майор шумно втянул носом воздух.

– Если только у тебя нет привычки насвистывать, – продолжил он, когда я уселся.

– Прошу прощения, сэр?

– Насвистывать, – повторил он. – Не выношу свистунов. Терпеть не могу, когда свистят, знаешь ли.

– Нет, сэр, – уверил его я. – Такой привычки у меня нет.

– Рад слышать. – Он снова засопел. – Многие молодые люди этим грешат.

– Я не из таких, сэр.

– Вот и чудно.

Я улыбнулся и посмотрел в окно, надеясь, что это положит конец странной беседе, и, к счастью, так оно и случилось. Майор взял номер «Таймс», лежавший у него на коленях, развернул и стал читать, то хмыкая, то что-то восклицая.

Поезд то и дело останавливался на станциях, столь же чопорных и заурядных, как та, с которой уезжал я. После каждой остановки в вагоне прибавлялось по пассажиру.

Первым к нам с Майором присоединился епископ (по крайней мере, я буду звать его так). Дородный круглолицый священнослужитель поздоровался, сел рядом со мной, вынул из портфеля стопку исписанных листов и принялся их изучать, время от времени делая пометки самопишущей ручкой.

Следом в купе появился низенький поджарый человек – фермер, решил я. Он разместился напротив Епископа, рядом с Майором. Пока он усаживался, мы все покивали друг другу в знак приветствия. Руки Фермера, очевидно, были привычны к тяжелой работе, а его обувь, вычищенная без особого тщания, являла следы свежей грязи.

На другой станции в купе вошел высокий, мертвенно-бледный джентльмен. Этот господин – хорошо одетый, с длинными бледными пальцами и таким же лицом – был шапочно знаком с Майором. В руке он держал номер журнала «Ланцет»: без сомнения, хирург, направляющийся на Харли-стрит[1]. Он сел рядом с Епископом, напротив Майора. Второе место у окна – напротив меня – осталось незанятым.

Вдруг я почувствовал некоторое изнеможение. Возможно, меня утомило возбуждение от самостоятельного путешествия, или виной тому было теплое солнце, светившее в окно вагона. Я закрыл глаза.

Открыв их, казалось бы, всего через мгновенье, я понял, что, должно быть, проспал некоторое время, ведь напротив меня теперь сидела женщина – довольно красивая, но строгой красотой.

Она была молода, ненамного старше меня. Рыжеволосая, очень бледная и стройная, с удлиненным лицом и высокими скулами. Вся ее одежда, начиная от туфель и заканчивая шляпой, была белой.

Я улыбнулся и кивнул, и она улыбнулась в ответ, но от пристального взгляда ее зеленых глаз мне стало не по себе.

Я снова кивнул и оглядел остальных пассажиров купе, которые – все до единого – крепко спали; забавно, но Майор с каждым выдохом присвистывал.

Еще одна перемена заключалась в том, что поезд остановился, хотя никакой станции видно не было. Прижавшись лицом к стеклу, я увидел, что локомотив стоит прямо перед въездом в тоннель, а вагоны выстроились у подножия громадной выемки[2]. Ее высокие крутые откосы почти закрывали небо, и потому на поезд будто опустились в сумерки.

Я вспомнил постыдную истерику мачехи и потряс головой. Воображаю, с каким удовольствием она бы сказала: «Я же говорила». Однако, как ни раздражала непредвиденная остановка, едва ли она представляла собой какую-либо опасность.

Сидящая напротив женщина по-прежнему смотрела прямо на меня и улыбалась так беззастенчиво, что я почувствовал, как краснею.

– Где мы находимся, мисс? Вы, случайно, не знаете? Было ли объявление?

– Вы надеялись на объявление?

– Да, – ответил я, – проводник должен был сообщить, где мы находимся и надолго ли задерживаемся.

– О, вот как, – сказала она. – Нет, боюсь, никакого объявления не было.

Она взглянула на золотые карманные часы, затем на меня, затем снова на часы и убрала их в маленькую сумочку, которую придерживала на коленях длинными пальцами, затянутыми в белую перчатку. Я тоже достал свои часы и вздохнул, встряхивая их.

– Который час, мисс? – спросил я. – Мои часы, кажется, остановились.

– Который час? – Она наклонила голову, словно маленькая птичка. – Вы спешите? Молодежь вечно куда-то спешит.

Меня немного повеселило, что она сказала «молодежь», ведь, как я уже сказал, она была старше меня самое большее на десять лет. Но я оставил ее замечание без внимания и ответил:

– Я не слишком спешу. Но меня встречают на вокзале Кингс-Кросс, и я бы не хотел никого задерживать. Мне просто хотелось бы знать, сколько мы уже здесь стоим.

– Недолго, – сказала она.

Я снова помолчал в надежде, что она продолжит, но она ничего не сказала.

– Роберт Харпер, – представился я, протягивая руку. Думаю, так в подобных обстоятельствах поступил бы мой отец.

– Очень приятно познакомиться, Роберт. – Она взяла мою руку, задержав ее в своей дольше, чем я бы предпочел. Пожатие у нее было удивительно сильным.

Однако она не назвалась, и я, хоть это и может показаться слабостью, не решился настаивать. Я снова посмотрел в окно и вздохнул, раздосадованный, что мы по-прежнему не двигаемся с места.

– Вы, кажется, обеспокоены, Роберт, – сказала Женщина в белом (про себя я решил именовать ее так, припомнив одноименный роман мистера Коллинза). Напрасно я проболтался, как меня зовут, – так у нее сразу появилось передо мной некое преимущество.

– Мне всего лишь не терпится продолжить путь, мисс… – Я прервался, чтобы она наконец представилась, и выжидательно приподнял брови, но она и не подумала нарушить паузу. Я осмелился нахмуриться, совершенно не заботясь о том, что это может ее оскорбить. Однако она, напротив, улыбнулась еще шире. Уверен, что она насмехалась надо мной.

Я взглянул в окно еще раз, но смотреть там было не на что: мимо не пробегал даже самый малюсенький зверек. Пока я вглядывался в полумрак, мне странным образом почудилось, что Женщина в белом наклоняется ко мне. Краем глаза я заметил в окне мелькнувшее отражение: ее лицо несколько исказилось, когда она подалась вперед. Я обернулся и вжался в сиденье. Однако Женщина в белом сидела в той же позе и улыбалась, и я почувствовал себя довольно глупо.

– Что с вами, Роберт? – спросила она, и не без причины.

– Все в порядке, благодарю вас, – ответил я как можно более непринужденно. – Мне разве что немного скучно.

Женщина в белом понимающе кивнула и, взмахнув изящными руками, хлопнула в ладоши так внезапно, что я испугался. К моему изумлению, этот звук не разбудил никого из спящих пассажиров.

– Нам нужно придумать, чем себя развлечь, – объявила она.

– Вы полагаете? – сказал я, гадая, что она имеет в виду.

– Может, вы были бы не прочь послушать историю?

– Историю? – переспросил я слегка недоверчиво. – Вы, мисс, стало быть, школьная учительница? – Однако, стоило мне произнести эти слова, как я понял: в ней есть нечто такое, что делает это маловероятным.

– Нет, Господь с вами, я не учительница. – Она улыбнулась, найдя, очевидно, эту мысль забавной. – Полагаю, вы так решили, потому что считаете, будто истории рассказывают только детям?

– Нет, вовсе нет, мисс. Я очень люблю истории.

– И какие же истории вы любите, Роберт? – Она опять по-птичьи наклонила голову.

– Ну, не знаю, – ответил я. – Я выписываю «Стрэнд Мэгэзин», там много занимательных рассказов, например те, что пишет мистер Уэллс. Или приключения Шерлока Холмса.

Женщина в белом улыбнулась, но, поскольку она ничего не ответила, я счел нужным продолжить.

– Я прочел «Дракулу» мистера Стокера, и мне ужасно понравилось. О, и еще я нахожу, что мистер Стивенсон тоже прекрасный писатель, но это, возможно, потому что мы тезки.

Она приподняла брови.

– Роберт, – объяснил я. – Нас обоих так зовут. Он ведь Роберт Льюис Стивенсон.

– Да. Я поняла.

– О, прошу прощения.

Снова повисла пауза. Я ожидал, что Женщина в белом выскажется на предмет моих литературных вкусов, но никакого суждения от нее не последовало.

– Мне весьма пришлась по вкусу «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», – продолжил я. Она улыбнулась и кивнула. – И, думается, «Портрет Дориана Грея» тоже очень хорош, – добавил я в надежде поразить ее тем, что мне нравится такое скандально известное произведение. Однако ее лицо осталось бесстрастным.

– Кажется, вас привлекают истории о противоестественных опасностях, – сказала она, – и произведения с уклоном в сверхъестественное и таинственное.

– Пожалуй, да, – признал я, не уверенный, говорит ли она это мне в укор.

– Что ж, – сказала Женщина в белом. – Быть может, у меня найдется пара историй, которые придутся вам по душе.

– А вы сами, случайно, не писательница, мисс? – спросил я. Я никогда еще не читал произведений, написанных женщинами, но знал, что женщины-писательницы существуют. Это могло бы объяснить ее своеобразные манеры. Как я знал из газет, писатели – странный народ.

Эта моя догадка позабавила ее еще больше, чем когда я предположил, что она учительница.

– Нет-нет. Я не писательница, но в самом деле знаю много историй. – Она сложила кончики пальцев вместе, и ее глаза сверкнули. – Что, если я расскажу одну? Посмотрим, как она вам понравится.

Признаюсь, я не проявил воодушевления, но отказаться было бы невежливо. Предложение казалось довольно экстравагантным. Я неуверенно покосился на остальных пассажиров, но они все еще крепко спали.

– Скоротаем несколько минут, – сказала она.

– Ну что ж, хорошо. – Я вздохнул и бросил еще один взгляд на наших соседей по купе, надеясь, что хотя бы один из них очнется и придет мне на выручку. – О чем же ваш рассказ?

– Боюсь, что если проговорюсь, то испорчу вам все удовольствие.

Я кивнул и посмотрел в окно.

– Вы интересуетесь ботаникой?

– Ботаникой? – переспросил я и нарочно подтолкнул Епископа, но без толку.

– Наукой о растениях, – объяснила она и снова сложила пальцы вместе так, будто речь шла о чем-то невероятно захватывающем.

– Не слишком. – Я слегка скривил губы. – А это важно?

– Ничуть, – ответила она. – Ничуть.

Оранжерея

Оскар не видел отца почти два года, и теперь они сидели в утренней гостиной, будто были едва знакомы. Вдалеке раздавались мерные настойчивые удары молотка. Отец, сцепив длинные кисти в замок, постукивал большими пальцами в такт этим звукам.

– Как дела в школе? – спросил он с широкой улыбкой, которая почему-то раздражала Оскара.

– В школе все хорошо, отец.

Из-за холодного ответа Оскара улыбка отца дрогнула, но всего на мгновение. Элджернону Бентли-Харрисону доводилось встречать тигров в лесах Бутана и отбиваться от аборигенов – охотников за головами в Новой Гвинее. Сохранять присутствие духа перед лицом невзгод – часть его работы.

– Хорошо? – переспросил мистер Бентли-Харрисон. – Разве тебе совсем нечем поделиться?

– Если вы надеетесь услышать о моих академических достижениях, сэр, – ответил Оскар, – то я не ученый.

– Чепуха. Ты очень умный мальчик.

– Я не имел в виду, что я неумный, отец. Я только хотел сказать, что меня не привлекают ни слова, ни книги, ни цифры – то есть все то, что должны любить ученые. Мне интересно другое.

– Как и мне, мальчик мой. – Отец заговорщически кивнул. – Я понимаю, что тебе не терпится выбраться из заточения классной комнаты. В мире гораздо больше интересного, чем даже в самой обширной библиотеке. Вот что влечет меня на разные концы земли, Оскар. Жажда знаний! Моя область, разумеется, может показаться узкой, но когда ты повзрослеешь и я возьму тебя с собой, ты тоже поймешь, насколько важна моя ботаническая коллекция…

– Но, отец, – перебил его Оскар со вздохом, – цветы меня совсем не интересуют.

Даже если бы Оскар дал отцу пощечину, это не потрясло бы его настолько сильно. Мистер Бентли-Харрисон жил цветами, они были его страстью.

Однажды во время званого ужина миссис Бентли-Харрисон в шутку сказала, что даже не знает, что бы ее муж бросился спасать из пожара в первую очередь – жену и сына или свои драгоценные орхидеи. Гости посмеялись, но у хозяев шутка оставила горькое послевкусие, ведь оба они совершенно точно знали: в первую очередь Элджернон спас бы орхидеи.

– Совсем не интересуют? – переспросил мистер Бентли-Харрисон. – Но… Но… Я не понимаю. Раньше ты всегда ими увлекался.

– Нет, отец. – Оскар покачал головой и угрюмо отвел взгляд. – Я так часто пытался вам сказать, но вы и слушать не хотели. – Он повернулся к отцу и посмотрел на него. – Вы никогда не слушаете, сэр.

Мистер Бентли-Харрисон поднес к вискам пальцы и начал описывать ими на бледной коже концентрические круги.

– Но я так мечтал, что мы с тобой…

– В том-то и дело, – прервал его Оскар. – Это ваша мечта, отец. Я об этом никогда не мечтал. Вы ни разу не спросили, чему я хочу посвятить свою жизнь!

Последняя фраза прозвучала чуть громче и чуть грубее, чем хотелось бы Оскару, и поэтому он удивился, когда отец не стал его распекать, а лишь уставился в колени и печально опустил руки.

Мистер Бентли-Харрисон сидел молча уже, казалось, несколько минут, и Оскар позвал его.

– Отец?

– И чему же такому ты желал бы посвятить свою жизнь? – спросил тот, не поднимая головы. Оскар никогда раньше не слышал от отца такого тона, холодного и механического. – Ну что же ты? Давай послушаем, чем ты намереваешься заняться.

– Мне хотелось бы иметь собственное дело, – сказал Оскар. – Открыть лавку, какая была у дедушки, когда он только начинал.

– Лавку? – медленно повторил мистер Бентли-Харрисон, будто пробуя впервые произнести незнакомое иностранное слово. – Лавку?

Лавку когда-то держал его отец. Элджернон был вынужден работать там против своей воли, пока не уговорил мать на то, чтобы она позволила ему уехать в университет. Его отказ продолжить семейное дело стал для старика страшным разочарованием. Кажется, судьба наконец решила покарать Элджернона Бентли-Харрисона за предательство.

– Мы с дедушкой часто говорили, что я могу возродить его торговлю. Он дал мне столько полезных советов. Понадобится совсем небольшая сумма, отец, а денег у нас предостаточно.

Мистер Бентли-Харрисон посмотрел на сына. Его отец и впрямь живо интересовался внуком и заразил того жаждой предпринимательства. Когда старик умер, Элджернон продал его дело, и денег у них теперь действительно было ужасно много. Но он не собирался расходовать их столь заурядным образом.

– Боюсь, Оскар, эти средства мне понадобятся, – сказал отец. – Новые оранжереи обойдутся очень дорого: и постройка, и содержание. Видишь ли, их нужно постоянно отапливать, чтобы поддерживать определенную температуру.

– Но, отец…

– И я задумал пустить большую часть состояния на другие экспедиции, чтобы отыскать новые виды и заполнить ими оранжереи, – экспедиции, в которых, как я надеялся, ты будешь меня сопровождать, Оскар.

– Вы истратите все дедушкины деньги на себя? – Голос Оскара стал так же холоден, как и отцовский.

– Теперь они принадлежат мне, Оскар. И вот как я отвечу на твой вопрос: эти деньги пойдут на обретение знаний, на развитие науки. Нет цели благороднее.

Отец и сын смотрели друг на друга некоторое время, затем Оскар со скрипом отодвинул стул и поднялся на ноги.

– Прошу меня извинить, отец, – сказал он. – Мне нужно заниматься.

В комнату вошла миссис Бентли-Харрисон.

– Оскар? – обратилась она к сыну, увидев, как плотно сжаты его губы. – Что-то не так?

– Все в полном порядке, матушка, – ответил тот.

– Элджернон? – Она повернулась к мужу, когда Оскар вышел из комнаты.

– Все хорошо, дорогая, – сказал он с горькой улыбкой. – Пожалуйста, не волнуйся. Мальчик уже достаточно взрослый и должен усвоить, что нельзя получать все, что хочешь.

Мистер Бентли-Харрисон взял со стола выпуск «Таймс» и принялся за чтение, а его жена вспомнила, как давным-давно и она выучила этот же урок.

Оскар сказал ей, что решил уведомить отца о своем желании открыть лавку, и сыну, не выказывающему склонности к страсти Элджернона, миссис Бентли-Харрисон могла посочувствовать как никто. Ее тоже ничуть не влекла ботаника.

Вот уже почти двадцать лет она только изображала интерес к жизни растений, что повергло бы ее супруга в еще больший шок, чем признание сына. Миссис Бентли-Харрисон питала надежду, что, если она будет разделять увлечение мужа, их брак может стать чем-то большим, чем печальный союз без любви, коим он являлся на деле. В конце концов она смирилась с ролью незаменимой помощницы и внимательной слушательницы. Любовь, заключила она, существует только в книгах. Любовь – для других людей.

Тем временем Оскар вернулся в свою комнату и сначала расхаживал по ней в ярости, которая обжигала, словно лед, а затем встал у окна. Строители сновали, заканчивая чудовищную отцовскую оранжерею, – готовили ее к скорому приезду драгоценных растений.

Оскару ясно представилось, как отец демонстрирует коллегам-ботаникам свои новые владения, указывая руками в разные стороны, а его гости одобрительно вздыхают и завистливо бормочут. И вдруг Оскар понял: единственное, что имеет для него значение, – не дать этому стать реальностью. Надо стереть ухмылку с отцовского лица прежде, чем она появится.

Спустя неделю работы завершились. Стекла оранжереи сверкали в солнечном свете, а внутри, словно во влажном горячем пару хаммама, извивалось и копошилось подобие джунглей.

После отъезда строителей Оскар видел родителей все реже. Растения, которые из-за их размера раньше приходилось выращивать где-то еще, теперь привезли, протащили, перенесли через газоны и водворили на новое место с такой заботой и вниманием, каких Оскар никогда не знал.

Мать неотступно следовала за отцом среди чугунных колонн и беспрестанно делала в толстенной тетради пометки о том, как надлежит ухаживать за каждым растением. Оскара никто и никогда так не лелеял.