Повесть о Татариновой. Сектантские тексты

Анна Радлова

Повесть о Татариновой. Сектантские тексты

© А. Д. Радлова (С. Д. Радлов), 2022

© А. М. Эткинд, составление, предисловие и примечания, 2022

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2022

© Издательство Ивана Лимбаха, 2022

Александр Эткинд

Предисловие

Анна Радлова – петербургская писательница, десятилетиями находившаяся в центре литературной жизни столицы. Ей посвящена поэма Михаила Кузмина «Форель разбивает лед»; в ее альбом писали стихи Блок и Мандельштам, Гумилев и Вагинов.

Радлова – автор нескольких поэтических сборников и множества переводов. Менее известно, что в 1920-х годах она пробовала себя в драматической и прозаической формах.

Секты

Забытые тексты Радловой посвящены особой стороне русской истории, ее культурной изнанке и религиозному подполью – сектам. В эпоху Реформации и после нее религиозные секты сыграли ключевую роль во многих европейских странах. В России, как известно, Реформация не состоялась. Однако религиозное инакомыслие приняло здесь необычайно радикальный характер. Привлекая к себе постоянное внимание, оно породило уникальные идеи и формы жизни. Но религиозные новации так и не сумели стать частью официальной культуры. Хлысты, скопцы, духоборы, молокане, штундисты, баптисты – таковы лишь самые крупные из русских сект. Все они развивались в столкновении между национальной религиозно-культурной традицией и западными, в основном протестантскими, влияниями. В этом, как и во многом другом, культура народного сектантства разделила судьбу высокой русской культуры.

Народная вера сектантов вызывала постоянное беспокойство государства и заинтересованное внимание интеллигенции. Эпохе романтизма свойственинтерес к тайнам, и она же диктовала сходное по своей интенсивности влечение к народу. Народные тайны получали в романтической культуре едва ли не абсолютный приоритет. Угроза отхода от православия, которой сопровождались такого рода искания, часто придавала им незаконченный, недоговоренный, но от этого еще более острый характер. Интерес к национальной мистике, воплощенной в народных сектах, был характерен для Пушкина, Ивана Тургенева, Мельникова-Печерского, Достоевского, Писемского, Льва Толстого. В пушкинской «Сказке о золотом петушке», в ранней повести Достоевского «Хозяйка» и в его зрелом «Идиоте» сектантские персонажи наделяются зловещей силой, которую они используют против интеллигентного героя. Пушкинский текст особенно явно обращен к мужчинам: «Добрым молодцам урок». Есть тут и женщина; роль этой красавицы, контролируемой сектантским персонажем, сводится к возбуждению чувств главного героя. Трагический конец этих историй выражал страх культуры перед силами, репрессированными ею и ушедшими в неведомое подполье, но продолжающими тревожить, как во сне.

Новое открытие сектантства пришлось на Серебряный век. В символистской и постсимволистской литературе самые разные люди объясняли свою жизнь и искусство правдой или выдумкой о сектантах, рассказывая о знакомстве с ними или даже о личном обращении в их веру. Необыкновенные истории ушедшего в сектанты Александра Добролюбова и пришедшего оттуда Николая Клюева потрясали воображение современников. О хлыстах и скопцах писали Андрей Белый, Мережковский, Бердяев, Блок, Кузмин, Пришвин, Ремизов, Бальмонт, Гиппиус, а потом и Горький, Всеволод Иванов, Пильняк, Форш, Цветаева. Все они, говоря о сектантах, одновременно говорили о чем-то другом – о религии, революции, поэзии, сексуальности. В этом контексте забытые сочинения Радловой занимают свое естественное место. Систематизируя опыт предшественников, Радлова создала необычно яркую картину сектантского опыта. В этой задаче с текстами Радловой может соперничать, наверно, только «Жизнь Клима Самгина» Максима Горького[1].

Литература вымысла не была так сильно противопоставлена литературе факта, как это свойственно нашему времени; многие авторы искали возможность синтеза между тем, что мы называем фикшн и нонфикшн. Лучше других овладев историческими источниками, Радлова развивает гендерно-мистическую идею, которая была свойственна многим литературным текстам того времени: идею о женском лидерстве в сектантской общине и о необыкновенных эротических и мистических способностях этих женщин-лидеров.

Идея необычной привлекательности сектантских «богородиц» принадлежала давней традиции и одновременно – близкому будущему. Основатель Саровской пустыни иеросхимонах Иоанн пытался в самом начале XVIII века обратить в православие заволжских раскольников-капитонов (которых враги звали «купидонами»). Так он встретился с раскольницей Меланьей: «…даже и до днесь о том присно мя мысль стужаше и всячески мя распаляше». Меланья жила в скиту с пятнадцатью другими монашками, и Иоанн знал, что «они бесящеся и мятущеся яко пьяные». Меланья приглашала Иоанна к себе в монастырь; это «дьявол мя блазнит», понял монах, изобретший эротическую прелесть женско-

Ivask G. Russian Modernist Poets and the Mystical Sectarians //

Russian Modernism. Culture and the Avant-Garde. 1900–1930. Ithaca: Cornell University Press, 1976. P. 85–106, и соответствующие главы в: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М.: Новое литературное обозрение,

1998.

го иноверия. В новых условиях эта идея соединила в себе два радикальных интереса – к сектантству и феминизму. Главные героини отечественной словесности, предметы роковой страсти русских литераторов – Аполлинария Суслова (подруга Достоевского и жена Розанова) и Любовь Менделеева (жена Блока и подруга Белого) – сравнивались современниками с раскольничьими богородицами. «Железная женщина» Мария Закревская-Будберг, многолетняя подруга Максима Горького, в подобном же образе вошла в большую литературу. В «Жизни Клима Самгина» она представлена в образе главной героини этого огромного романа, Марины Премировой-Зотовой, главы сектантской общины революционного времени. Зотова указывает на жившую за сто лет до нее Катерину Татаринову как на свою предшественницу. И наконец, Анна Радлова завершила эту вековую традицию, написав портрет великолепной сектантки былых времен.

Автор

Анна Радлова выросла в обеспеченной семье коммерсанта Дармолатова, члена правления Азовско-Донского банка, получившего личное дворянство и вырастившего четырех дочерей. Одна из них, Сарра, стала художницей и была замужем за художником;

другая, Вера, стала женой врача, брата Осипа Мандельштама; третья, Анна, вышла замуж за сына крупного философа. То был солидный мир петербургских квартир, биржевых новостей и тяжелой

привозной мебели. Здесь вели долгие разговоры о страданиях народа, глупости властей и политических изменениях, преимущественно в далеких странах. Кому-то этот мирок казался душноватым, но более благополучной жизни в России не было ни до, ни после, ни вне его. По всем признакам, заключенный в 1914 году брак между Анной Дармолатовой и Сергеем Радловым начинался счастливо, но предвестники грядущих катастроф жили и в нем. Выпускница Бестужевских курсов – первого в России высшего учебного заведения, доступного для женщин, – Анна Радлова с редким успехом совмещала роли светской красавицы и скромного трудолюбивого литератора. Она хорошо знала и мужское поклонение, и женскую несвободу, и те особенные трудности, которые связаны с предвзятым недоверием к творческому труду одаренной женщины.

Радлова перепробовала разные жанры – лирическую поэзию, историческую драму и, наконец, переводы классиков. Потом она стала известна как удачливая, хотя и спорная, переводчица Шекспира; но и в ранних стихах она любила скрыто цитировать Барда, скрещивая его классические образы с новой модернистской риторикой. Вот, к примеру, ее строка, датированная 1921 годом: «И двинется двинулся надвигается лес шелестящий». Шекспировскому Макбету было пророчество; в переводе самой Радловой оно звучит так: «Макбет, не бойся, Пока не двинулся Бирнамский лес На Дунсинан!» Макбет, убийца и узурпатор, боится этого леса и приказывает солдатам его уничтожить. Но Бирнамский лес движется, и гибель настигает Макбета. Эта отсылка в стихах Радловой очевидна, но важна и грамматическая новинка, достойная обэриутов: лес «двинется двинулся надвигается», он делает это по крайней мере со времен Шекспира – «шелестящий шагающий шатающийся лес». В ее переводах Шекспира сказалось наследие эмоционализма. На сцене эти переводы были успешны, но критики упрекали их то в грубости, то в буквальности. Вот интересная трактовка, явственно связывающая радловских «Макбета» и «Гамлета» с ее ранними опытами: «Радлова сводит Шекспира с тех ходулей, на которые его ставили переводчики, режиссеры, актеры. Она хочет вернуть Шекспира земле. Не риторический, ораторский, адвокатский Шекспир, а вся его плоть и кровь, его мясо и мускулы. В этом крупная культурная заслуга Радловой. Но не слишком ли много этой „плоти“, этой „земли“»[2].

Адресат ее ранних стихов – херувим, голубь, ангел, легкое животворящее начало; его призывает, без страха ждет и в лучшие свои моменты получает героиня. Само название «Крылатый гость» с его пушкинской подкладкой спорит с мужским миром греха и возмездия. Символ благой вести, непорочного зачатия, экстатического радения, «Крылатый гость» противопоставлен «Каменному гостю», тяжелому носителю смерти, вечному страху грешного мужчины. Слияние женщины-поэта с ангелом-демоном не свободно от истории; в отличие от вдохновлявших ее сюжетов Пушкина и Лермонтова, жертвенный экстаз Радловой воплощает в себе остро переживаемую современность.

Была ты как все страны странойС фабриками, трамваями и калеками <…>И были еще просторные поля, буйный ветер                                        и раскольничьи песни —– Сударь мой, белый голубь, воскресни <…>Плоть твою голубь расклевал и развеял по полю ветер,Снится в горький вечер пустому миру —Ни трамваи, ни фабрики, ни Шаляпины, а песня —Сударь мой, белый голубь, воскресни.

Именно раскольничьи песни отличают Россию от других стран; без них Россия станет «как все», в них ее тайна, мечта и обаяние. Белый голубь, знак скопчества, приобретает черты национального символа. Русская трагедия связана с этим голубем, – он расклевал плоть России, но он же спасет ее душу. Только он и снится пустому миру, только он и интересен в этот горький вечер культуры. Стихотворение подписано январем 1921 года и, таким образом, немного предшествует «Богородицыну кораблю», в котором эти мотивы получают бурное развитие. Стихотворение «Разговор» рассказывает о внутренним конфликте людей этой страны, которая еще недавно была «как все страны страной». Собеседник или, возможно, собеседница говорит о том, что людям больше не нужна любовь: «Не до любви нам, поправшим смерть смертью. Был бы хлеб да Бог, а любви не надо». Ему или ей возражают: победа над любовью всегда неполна, – «над сердцем бывают только Пирровы победы». Дело было в Южной Италии в III веке до н. э. С помощью слонов эпирский царь Пирр одержал победу над захватническим Римским войском. Потери его были так велики, что он сказал: еще одной победы мы не выдержим. «Можно из людей и слонов воздвигнуть к небу пирамиды туш», – пишет Радлова, но человек не победит собственное сердце; или, победив однажды, он почувствует, что второй победы не выдержит. Так и Пирр, победивший Рим эллин, с тоской предвидел месть империи. Предчувствуя победу зла, Радлова ищет трагических способов выражения. Сам

Бог уподобляется коршуну, разрывающему авторское тело: «Стало солнце – тьма, а луна – кровь.

Боже мой, это твоя любовь. …Плоть разорвалась, хлынула кровь – Боже мой, это Твоя любовь». Мистический порыв ведет не к торжеству любви, как это бывало у Блока, но к расставанию с телом: «Твое брошенное тело как отслужившая змеиная чешуя,

А пламенный дух летает и реет и веет». Любoвь в близости смерти становится центральной темой Радловой: любовь между мужчиной и женщиной, между человеком и Богом.

Жанр

«Ни один художник не писал такой Богородицы», сказано в одном из стихотворений «Крылатого гостя». В короткой трагедии «Богородицын корабль» Радлова использует поэтическую технику Шекспира для переложения апокрифической легенды скопцов.

Согласно этой легенде, настоящая дочь Петра I, Елисавета, отказалась взойти на престол, оставив вместо себя фрейлину. Бежав из отцовской столицы, Елисавета стала хлыстовской богородицей Акулиной Ивановной (хлысты и скопцы называли богородицей женского лидера общины, а христом – ее мужского лидера). Сын ее вырос в божественного Кондратия Селиванова, основателя скопческой веры. Историческая фигура, Селиванов был неистовым пророком и одаренным писателем. Прошло время, и им увлекались Толстой и Розанов; оба они публиковали его сочинения и интерпретировали их. Но только Радлова сумела найти художественный язык для новой, современной репрезентации этих небывалых идей и практик. Напряжение в тексте «Богородицына корабля» создается сочетанием варварской легенды с изысканным стихом Радловой. В своем тексте Радлова творит то, что, по ее замыслу, старалась на деле совершить Елизавета Петровна: бежит от высокой культуры и ее постылой власти, чтобы слиться с речью народа и его чувствами. Совмещение архаического содержания с авангардной техникой письма осуществляет синтез, который только на этом уровне и возможен: что не могла сделать императрица, то может сделать поэтесса. Мечта культуры об отказе от самой себя, которую так трудно реализовать в истории, осуществляется в тексте.

В этом эксперименте у Радловой были предшественники. Блок в «Песне судьбы» показал великолепную Фаину, которая бежала от раскольничьего самосожжения, чтобы стать эстрадной певицей. Она бьет героя бичом, крестит его «вторым крещеньем» и с легкостью, характерной для хлыстовских биографий, переносится из своего скита на промышленную выставку. Она совершает восходящее движение из народа в культуру, но вынуждает влюбленного в нее героя к нисхождению из культуры в народ. Андрей Белый в «Серебряном голубе» дал свою версию встречи поэта с сектантами. Его герой влюблен, подобно блоковскому Герману, но трагический сюжет доведен до конца. Герой Белого разочаровывается в своих иллюзиях, чтобы погибнуть от руки тех, кого любил. Демистифицируя сюжет, Белый возражал не только Блоку, но и всей народнической традиции русской литературы.

За «Серебряным голубем» последовала серия реплик, таких как «Пламень» Пимена Карпова, «Пятая язва» Алексея Ремизова, «Сатана» Георгия Чулкова и «Антихрист» Валентина Свенцицкого: везде интеллигентные герои общаются с людьми из народа, как правило сектантами, и влюбляются в их красавиц, в результате чего гибнут. Мистическая сила русского народа и эротическая притягательность его женщин ведут героев к гибели; но за этой мрачной картиной часто сохраняется исходная вера в народную утопию, которую автор с трудом, будто в предсмертном ужасе, пытается удержать даже после гибели своего двойника-героя.

Женский вариант этого сюжета оказался более оптимистичным. В забытой повести Веры Жуковской «Сестра Варенька» автор читает дневник подруги своей бабушки, современницы Александра I. Варенька живет в поместье, окруженная русской экзотикой: то она встречает на болоте старичка, который пророчит ей об антихристе, то видит языческую пляску своей служанки-мордовки, то узнает, что ее родная тетя сама крестит младенцев. Довольно скоро Варенька оказывается на хлыстовском радении, теряет сознание, оказывается в объятиях незнакомца… «Лишь подниму глаза от тетради, так и кажется мне, что кружится в глазах моих вся горница, и сладостная истома в грудь мою вливается», – записывает она[3]. Скоро она участвует в новом большом радении. «Ах, почему ничего, сему подобного, никогда в храме слышать мне не доводилось? <…>

Мнилося мне, отделяюся я вовсе от земли и глаз не могу отвести от зрелища чудесного. Все казалося мне, что вижу я льдины белые, как по весне <…> кружатся оне, стеная <…> так кружилися рубахи сии белые в дыму голубом, кружася, падая, вновь вздымаясь, преграды телесные разрушив»[4]. В библиотеке своего родового имения она читает Сен-Мартена, а сердечному другу декламирует «Светлану»

Жуковского. Но любовь Вареньки разрушена соперницей, и она бежит из дома, чтобы странствовать в поисках Невидимого Града. По дороге она встречает скопца. «Отсечь надлежит с корнем самый ключ, к бездне ведущий», – учит он[5]. Очередное радение кончается попыткой оскопить Вареньку; но та спасается, видит град Китеж и слышит звон его колоколов.

Женственно-светлое восприятие русского сектантства в повести Веры Жуковской связывается с тем же историческим периодом, что и «Повесть о Татариновой». Один из героев Жуковской знает Татаринову и бывал на собраниях ее общины. «Ничего примечательного в облике ее внешнем, маленькая она и весьма худощава, но с тем самым таится сила в ней, непонятная разуму обычному <…> Голос ее проникновенный, раз в душу взойдя, из оной не уйдет, так же как и взгляд глаз ее агатовых», – рассказывает он. Интересовал Жуковскую и В. Л. Боровиковский, замечательный художник и член общины Татариновой; не забывала она и своего предка Василия Жуковского, современника Татариновой и ее возможного собеседника. Старинный опыт великосветской дамы, дружившей со скопцами, министрами и художниками, мог интересовать Жуковскую как способ оправдания ее собственного, более чем рискованного жизненного эксперимента: в 1910-х годах, как раз во время сочинения своей повести, Жуковская была близкой подругой Распутина[6].

В совсем иных обстоятельствах и почти двадцать лет спустя к сходному этнографическому сюжету обратилась Марина Цветаева в эссе «Хлыстовки». В отличие от мужчин-литераторов Цветаева в самом деле общалась с хлыстами, но исторической реальности в «Хлыстовках» нет: ни воспоминаний о Татариновой, ни особенного ритуала кружений, ни идеи о смы´ чке хлыстовства и социализма, так волновавшей современников Андрея Белого. Как и в большей части других опытов литературного переложения русского сектантства, хлыстовство здесь – сильная и экзотическая метафора, подчеркивающая национальные корни авторской речи и открывающая ей новые, не заезженные историей пути. Прекрасные хлыстовки Цветаевой олицетворяют влечение к родине, детству и невинности, воплощают тоску по утерянному раю и посмеиваются над ностальгией автора.

Опыты Радловой (1921, 1931) по времени приходятся как раз между хлыстовскими текстами Жуковской (1916) и Цветаевой (1934). В отличие от них Радлова знала о русских сектах, видимо, только из книг. Утонченный поэт, она пришла к своему особенному пониманию русской реальности после революции 1917 года. В двух ее первых поэтических сборниках («Соты», 1918; «Корабли», 1920) хлыстовская тема менее заметна; она, однако, ясно слышна в сборнике 1922 года «Крылатый гость». «Жаркая вьюга, круженье, пенье, радельный вечер» – такова атмосфера, в которой к поэтессе является ее «Ангел песнопенья». Строка о сударе – белом голубе, почти точная цитата из подлинных распевцев, – отсылает к «Белым голубям» Мельникова-Печерского. Вероятнее всего, из этого же источника Радлова позаимствовала сюжет «Богородицына корабля». В версии Мельникова легенда рассказана так:

Будучи предизбрана Богом к святому житию, императрица Елисавета Петровна царствовала только два года (а по другой версии легенды, совсем не царствовала). Отдав правление любимой фрейлине, похожей на нее лицом, она отложила царские одежды, надела нищенское платье и пошла пешком в Киев на богомолье. На пути, в Орловской губернии, познала она истинную веру людей божьих и осталась жить с ними под именем Акулины Ивановны. Сын ее, Петр Федорович, был оскоплен во время его учебы в Голштинии.

Возвратясь в Петербург и сделавшись наследником престола, он женился; супруга возненавидела его за то, что он был «убелен», т. е. оскоплен, свергла его с престола и задумала убить его. Но он, переменившись платьем с караульным солдатом, тоже скопцом, бежал из Ропши, назвал себя Кондратием Селивановым и присоединился к своей матери Акулине Ивановне. Итак, сын Елисаветы Петровны стал отцом-основателем русского скопчества[7].

Радлова в своей драме излагает эту канву событий довольно близко к легенде. Ее Елисавета бежит от престола, не взойдя на него; ею движет «шестикрылый Серафим» и еще отвращение к «господствию и власти». Понятно, что этот персонаж – двойник автора; и действительно, в апокалиптических стихах 1922 года находим точное соответствие видениям Елисаветы:

Как оперенные стрелы – глаза его, он – шестикрылый.

<…>

Гость крылатый, ты ли, ты ли?Ведь сказано – любовь изгоняет страх.

Елисавета бежит из столицы туда, где «дорога, и грязь, и смрад, и черная целина». Вместе с властью она отказывается от любви. Власть, любовь и кровь все связаны друг с другом. «Не пожалела я ненаглядной любви, Не пожалею ни царства, ни крови», – говорит Елисавета примерно то же, что от себя и своего поколения писала Радлова в «Крылатом госте». Как и ее героиня, автор готова предпочесть мистическое служение личному счастью любви. Как и ее героиня, автор смотрит на меняющийся мир с непониманием и отвращением. Но здесь начинается разница, в которой Радлова наверняка отдавала себе отчет: пережив революцию, она больше не могла искать идеала там, где видели его романтические предшественники – в народе. Рассказав о превращении императрицы в богородицу, Радлова ничего подобного не делала и не замышляла. О ее «нисхождении» позаботились другие и, скорее всего, слепые силы: после многих мытарств она умерла в советском трудовом лагере. Но столетие русского народничества выработало устойчивые клише, с которыми трудно было расстаться очень многим, например Мандельштаму (он рассказал об этом болезненном расставании в «Шуме времени»). Пользуясь современными ей поэтическими и драматическими средствами, Радлова развивает их на основе своего понимания истории и этнографии русских сект. К примеру, она знает, что хлысты никогда не называли себя хлыстами, а применяли такие уклончивые термины, как, к примеру, «духовные христиане»; слово «хлыст», которым пользовались миссионеры и чиновники, они считали оскорблением. В «Богородицыном корабле» этим словом пользуются только Разумовский и имперские юристы. Но в отличие от подлинных скопческих легенд текст Радловой насыщен интертекстуальными ссылками. Таков, например, синий плащ, в котором Елисавета уходит в странствие. «Ты в синий плащ печально завернулась, В сырую ночь ты из дому ушла», – писал Блок, обращаясь к жене[8]. В его же драме «Незнакомка» героиня является на землю в голубом плаще, чтобы с небесных высот впасть в земную пошлость: путь, противоположный Елисавете из драмы Радловой.

В отличие от Радловой и от Л. Д. Блок, Елисавете было куда идти: ее ждет мистический Хор, голос хлыстовской общины и тоскующей России. В партиях Хора и его пророка Гавриила автор использует подлинные хлыстовские символы: «корабль», «седьмое небо», «белые ризы», «райская птица» – все эти метафоры принадлежат хлыстовскому фольклору. Героиня страшится новой роли, но принимает ее. В ее чувствах мы вновь слышим сходство с собственными переживаниями Радловой, как они выразились в лирических стихах.

Не хочет умирать бедное человеческое сердце <…>Клювом растерзал.Крыльями разметалГолубиный Дух мою бедную плоть.Облекаюсь в Господню милость. <…>Я небесная царица, —

говорит Императрица, становясь Богородицей.

Сравните:

Птица над домом моим кружит,Птица в сердце мое летит.           Грудь расклевала, клюет и пьет,Теплая кровь тихонько поет.Господи милый, поверь, поверь,Я хорошую песню спою теперь.Плоть разорвалась, хлынула кровь —Боже мой, это Твоя любовь, —

так говорит лирическая героиня «Крылатого гостя».

Поэт и есть мистический пророк; никакие метафоры не кажутся Радловой излишними для того, чтобы утвердить это тождество. «Твое брошенное тело как отслужившая змеиная чешуя, А пламенный дух летает», – пишет она о себе. Ее Елисавета на радении говорит о своем теле словами, которыми священники говорят о причащении телом Христовом: «Сие есть тело мое еже за вы ломимое, Пейте от меня все, пылай нечеловеческая любовь!»

Четвертая сцена этой драмы – изображение хлыстовского радения, уникальное в русском театре. Радлова пишет импровизацию на тему сектантских песнопений и предлагает сценическую проработку сложного ритуала, известного лишь по отрывочным и недоброжелательным сведениям, оставленным полицейскими и миссионерами. Рафинированные современники Радловой были увлечены народным хлыстовством, и в русской литературе – у Мельникова-Печерского, Андрея Белого, Максима Горького – можно найти подробные описания радений. Но в театре поставить это действо надеялась одна Радлова. Она превратила хлыстовские песнопения, большей частью нерифмованные, в изощренную метрическую конструкцию. Например, загадочные «Втай-река, и Сладим-река и Шат-река» заимствованы прямо из хлыстовских распевцев[9]. «Не ходите на Шат-реку, Зашатает она, закружит, Памяти великой лишит, А пойдите на Втай-реку, Потайную потопите тоску», – импровизирует Радлова. Выражая вполне современные чувства на особенном фольклорном языке, едва понятном читателю, она делает то же, что делали Шекспир и Пушкин, Клюев и Платонов.