Исход

Я смотрю в глаза сестре и говорю, что картина будет для неё. Прошу её, чтобы она никогда её не продавала. Сестра с беспокойством смотрит на меня – она чувствует, что это произведение будет особенным. Я улыбаюсь: говорить тайну своей последней картины не буду. Мне кажется, сестра и так всё понимает, и от этого понимания волнуется. Но волноваться не нужно: конец для меня даже радостен, в какой-то мере. Страшно, конечно, но так, чуть. Хотя, лукавлю. Страшно очень, но и радостно тоже. Я не верю в загробную жизнь, в рай или в другие сказки. Мне кажется, мне просто выключат свет, и я растворюсь в вечной безмолвной тьме… Может, я настолько устала, что просто хочу, чтобы это было действительно так.

А вензельки вкусные, даже очень – с заварным кремом и сахаром; чай крепкий, терпкий – как я люблю. Говорю сестре, что начну писать картину завтра. Она кивает и рассказывает, что младший сын старшей дочери планирует поступать в художественный университет. Я согласно закрываю глаза и вижу себя в его возрасте: я тоже готовилась в художественное училище. Я знала, что учиться вместе со всеми будет очень сложно. Но я мечтала стать настоящим художником, даже если для этого пришлось бы ещё больше страдать. Так и вышло. Только вот настоящим художником я всё равно не стала.

Помню, как папа купил мне первый мольберт, когда я поступила в училище. Из светлого дерева, с медными гвоздиками-креплениями. Мольберт пах свежим деревом, будто только выстругали. Я тогда очень радовалась.

Сестра говорит о внуке своими красивыми руками. Говорит о фирме зятя, об очередной пассии внучки, и о том, что мир изменился, и она его уже не узнаёт. Отвечаю ей, что мир меняется постоянно, но однажды перестаём меняться мы. Отвечаю, а сама думаю о том времени, когда ещё мечтала измениться я.

Первый год училища был тяжёлым. В школе для глухонемых я была как все, другими были учителя. Теперь другой была я. Но это был мой сознательный выбор. Преподаватели училища знали о моём недуге, я была особенной ученицей. Ученицей, на которую смотрят с сочувствием, которую учат иначе. К таким, как я, нужен специальный подход. Более всего меня расстраивало то, что мне завышали оценки. Остальные студенты очень ревностно ко мне относились, ведь я была далеко не лучшей в художественном ремесле. Но я очень хотела научиться. Я помню ночи без сна, когда рисовала напролёт. Я хотела соответствовать своим отличным отметкам. Я ещё верила в то, что могу разрушить стену между мной и остальным миром, разрушить искусством, написать краской о своих чувствах. Эти ночи – самые счастливые в моей жизни. Днём я была одинокой, а дома за мольбертом мне казалось, что всё возможно изменить.

Сейчас так думают сестринские внуки. После прожитых лет понимаешь, что, наверное, недуг здесь даже не при чём. Существуют успешные слепые певцы и инвалиды-паралимпийцы. Существуют гении, здоровые и умные, но умирающие в бедности и безызвестности. Сейчас я думаю, что у меня так и не хватило духа выбрать себя. Кто смог поверить в себя, искренне поверить, тот оказывается выбранным другими. И никак иначе.

Зачем-то рассказываю свои мысли сестре. Она хмурится и отвечает, что она не столь категорична. Она полагает, что есть вещи более масштабные, чем то, что наполняет нашу жизнь. Она верит в Бога и в то, что у всего происходящего есть смысл. Даже у самых незначительных поступков. Даже у несправедливых трагедий. Даже у самой смерти. Просто мы не в состоянии понять его.

Я пытаюсь улыбаться, но предательские слёзы подступают к горлу. Свой великий смыл я так и не нашла. Я не могу принять то, что все страдания этой моей единственной жизни не напрасны и ведут к какому-то высшему плану бытия. Думаю о том, что верующим живётся легче. Но как научиться верить? Я бы очень этого хотела.

Делаю глоток и отламываю кусочек вензелька. Руки трясутся. Заварной крем капает на тарелку и растекается по белому фарфору маленькой лужицей. Если рассуждать как сестра, значит, крем капнул не случайно? И лужица на тарелке необходима этому миру?

Сестра улыбается и говорит, что всё так и есть. Она говорит, что впервые подумала об этом, когда умер её муж. Жизнь виделась ей страшно несправедливой: он ушёл, а она осталась – осталась одна с детьми и инвалидом-сестрой. Сестра мне говорит, что через сорок дней после смерти ей приснился покойный муж. Она никому прежде не рассказывала этот сон. Сон, который был настолько реальным, ярким и живым, что сестра удивилась, когда проснулась в настоящем мире. Во сне муж взял её за руку и сказал, что жизнь земная – лишь миг. И что они ещё обязательно встретятся. Обязательно. Ей надо просто немного подождать. Сестра смахивает навернувшуюся слезу. Знаешь, говорит, он сказал это по-настоящему. И рука его была тёплая, живая. И тогда я поверила.

Я ничего не отвечаю. Я допиваю чай. Сестра тоже не поднимает рук для разговора. Мы молчим в полной тишине. В стеклянном заварнике чай горит пожаром; на белом блюдце застывает капля заварного крема. Кто знает, быть может, ничего важнее этого самого мгновения действительно не существует. Мгновения, в котором мы, две сестры из прошлого, пьём терпкий чай настоящего. И капля застывшего крема – есть событие, которое послужит отправной точкой для новой истории. Вечной истории о нас.

Я медленно поднимаюсь, целую сестру и иду в свою мастерскую. Нет, сегодня я не буду писать картину. Просто там, в мастерской, я чувствую себя дома. Дома, среди своих картин. И среди книг. Кто бы мог подумать, но с возрастом я полюбила это ужасное занятие – чтение. Теперь я понимаю, зачем мне пришлось тратить столько времени на его освоение. В юности не понимала, книга была для меня пыткой. Но сейчас…

Прохожу гостиную. За большими окнами алеет закат. Если бы я могла слышать, то, наверное, услышала бы шум берёз. В книгах я читала, что такой звук называют шелестом. Шелест листвы. Интересно, как это?

За гостиной начинается маленький коридор, который ведёт в мастерскую. Стеклянную, но тёплую веранду. Её для меня переделал папа, когда я, будучи ещё школьницей, серьёзно занялась рисованием. Папа очень любил меня. Как и мама.

Папа сделал так, что из веранды можно сразу попасть в мою комнату, которая на первом этаже. Для этого отец вырезал в стене веранды дверь, и мой путь в храм искусства стал короче. Храм искусства. Так веранду назвал папа. Он плохо освоил язык немых, он писал мне записки, которые я переводила на язык жестов. Так я практиковалась в ненавистном чтении, а папа старался выучить жестовый язык. Золотое было время, не смотря ни на что.

Открываю чуть покосившуюся дверь веранды. Храм искусства благоухает ароматом масляных красок и растворителей. Для кого-то этот запах кажется невыносимым, но для меня – самый лучший аромат на свете. Так пахнет творчество. Это запах моего беззвучного мира, моей тихой Вселенной. Аромат моей мечты.

Первый просмотр в училище. Мы развешиваем работы. На серую ткань, в паспарту. Со мной папа, помогает. Но мне стыдно. Все ребята развешивают свои работы сами, а со мной пришли родители. Я вижу, как они общаются, что-то говорят, показывая на мои рисунки. А я не слышу. Не понимаю, о чём беседует мой папа с другими студентами. Иногда они улыбаются. Некоторые слова мне удаётся разобрать по губам, но в единый образ они не складываются: люди говорят слишком быстро. Они говорят, а я – так, у стенки стою. Стою и смотрю. А папа – с ними. Папа с ними. Я никогда прежде так не думала. Но сейчас я вдруг это поняла: мои родители, они вместе с ними. Вместе с остальными. Мои родители принадлежат миру. А я – одна в этом царстве вечной тишины. И за это я ненавижу их. Ненавижу себя. Ненавижу, что они улыбаются, ненавижу, что им понятно, ненавижу… Ненавижу! Слёзы стоят в горле комом, но я, сжав кулаки и стиснув зубы, сдерживаюсь. За что мне всё это? Почему я? Чёрт возьми, и это только начало! Моя жизнь только начинается. Лучше бы не рождаться. Я так не хочу. Я больше не могу. Не могу!

Я выхожу из аудитории и бегу по коридору. Кто-то пытается остановить меня, но я вырываюсь. Бегу по лестнице на пятый этаж, самый высокий этаж училища. Забегаю в коридор, пробегаю его и оказываюсь в холле. Ни души. За большими окнами ярко светит солнце и искрится декабрьский снег. Ярко так, пронзительно. Подбегаю к окну, хватаюсь за ручку и замираю: насколько прекрасна зима… Лазурное небо и кристально чистый воздух. Крыши домов отражают солнце, а узор из веток деревьев сверкает серебром. Смотрю вниз: дорогу, огибающую здание училища, расчищает дворник. Расчищает метлой: пушистый снег лёгок и податлив. Будто ощутив на себе мой взгляд, дворник останавливается и поправляет шапку. Смотрит наверх, пожимает плечами и возвращается к своей работе. А я понимаю, что не могу. Не могу прыгнуть. И тут слёзы вырываются из меня. Я не могу. Не могу… Медленно опускаюсь вниз и закрываю руками голову. Я настолько слаба и бездарна, что даже не могу покончить со своими мучениями.

Тут чья-то ладонь ложиться на моё плечо. Я поднимаю взгляд – папа. Он с любовью и беспокойством смотрит на меня. Его руки спрашивают, что случилось? Я знаками отвечаю, что ничего. Ведь я не могу рассказать ему, что только что хотела прыгнуть из окна. Да и сейчас, наверное, всё ещё хочу. Просто у меня не хватает смелости, папа. Не хватает духу причинить вам с мамой столько боли. Хотя, не легче ли вам было бы без меня? Но я молчу. Я берусь за папину тёплую ладонь и поднимаюсь. Папа обнимает меня, а я складываю руками «прости».

Прости меня, папа. Сейчас мне очень стыдно перед тобой за то, о чём ты никогда не узнаешь. Но мы с тобой скоро встретимся, я всё тебе расскажу, и мне станет легче. Я надеюсь, что смогу поверить. Поверить до того, как мне, наконец-то, выключат свет.

Захожу на веранду. Со временем мастерская превратилась в склад моих картин. Работы хранятся везде: у стены, напротив окон, под самими окнами и на стеллажах. За всю жизнь я продала всего несколько работ. Кто же станет покупать живопись у бездарного самоучки? Диплом я так и не получила… Иногда мне кажется, что два года, проведённые в училище, были просто сном. Сном о нелепой надежде и глупой мечте. Но я мечтаю до сих пор. Думаю, не только я. Моя сестра до сих пор мечтает проснуться и увидеть рядом с собой человека, которого не стало четверть века назад. Думаю, даже смерть не может забрать мечту. Поэтому в мастерской всё ещё пахнет маслом и стоят мольберты и неразобранные натюрморты. Гипсовые головы и даже статуя Венеры. Здесь живёт моя мечта. Я уйду, а она останется. Она будет жить вечно. Вместе с той легендой, которую оставил здесь век назад юродивый слепой.

Впервые о слепом мне рассказала мама, она лучше папы владела языком жестов. Я тогда училась в начальной школе. Мы с мамой сидели на диване, в гостиной. Я делилась с мамой переживаниями о том, что никогда не смогу научиться читать, никогда не смогу общаться с другими людьми и никогда не смогу нормально жить. Я часто плакала из-за своей болезни. Чем старше я становилась, тем яснее понимала, какая пропасть отделяет меня от остального мира. Были в этом мире ещё такие, как я, были. Но я не хотела быть как они, не хотела быть особенной. И тогда мама рассказала мне семейное предание. Маме легенду поведал папа, а мама рассказала историю мне. Мама села напротив меня и вскинула руки. Даже мамины руки не обладали той грацией, которой наделена сестра. Мама говорила размашисто и резко, отрывисто. Часто думала над тем, как сказать. Но она говорила. Как мне не хватает тебя, мама. Твоих резких движений и мягкого лица. Солнечного запаха твоих волос и доброй улыбки.

Знаешь, сказала мне мама много лет назад, даже слепые видят мир. Иначе, но видят. У папиного деда останавливался слепой. Странствующий святой, который путешествовал по миру, будучи незрячим. Представляешь? Он странствовал в полной темноте. И он мог предсказывать грядущее. Твой папа говорил, что слепой странник предсказал судьбу мира его бабушке, Елене. Правда, самого предсказания Елена не сохранила. Ты, наверное, думаешь, что это сказка, что так не бывает. Но слепой тоже видит, просто не так, как мы. Его мир – это запахи, звуки и осязание. Его мир не менее прекрасный, чем мой или твой. Ты тоже слышишь мир. Слышишь через образы, через запахи, слышишь через улыбки и глаза. Не забывай об этом. Ведь самое главное – это не слова, а суть. И эту самую суть ты видишь. Ты видишь.

Наверное, именно это предание и помогало мне жить дальше. Жить, когда моё бытие превращалось в невыносимую пытку. Мне помогали несколько слов о человеке, которого я никогда не видела, а быть может, которого никогда и не существовало. Он даже сделался героем моих картин. Слепой путешественник, бредущий из ниоткуда в никуда. Сейчас, в свои восемьдесят с лишним лет, я думаю, что все мы – слепые путешественники. Все мы бредём из ниоткуда в никуда, стараясь, по мере сил, наполнить своё существование вымышленным смыслом.

Я медленно бреду среди своих картин. Полотна с несуществующими мирами внутри. Пронзительно-синее небо, а рядом – горящий медным пожаром закат. Недописанный натюрморт и портрет сестры. Странник и Королева. А я-то думала, что их гораздо больше. Как мало я оставляю своей мечте. Как мало.

Захожу в свою комнату. Включаю свет. Сюда я не пускаю время. Здесь храм моей тишины. Маленькая кровать, старый шкаф и всё те же картины. Краски и мольберты. Когда веранда перестала вмещать мои инструменты, в мастерскую превратилась и часть моей спальни. Благо, никто из семьи сюда не заходит. Здесь даже остались старые обои, и на потолке облупилась извёстка. Но я не хочу делать ремонт: потолок белили папины руки, а обои клеили мы с мамой. Для меня эти воспоминания дороже самого современного ремонта. В этих старых стенах моя золотая страна. Моя потерянная Шамбала.

Сажусь на кровать, и мой взгляд падает на картину напротив. Она прислонена к батарее под окном. На картине среди серых песчаных дюн бредёт слепой странник. Его мир погиб давным-давно, но он этого не видел. Он, как и я, никогда не слышал пения птиц. Он слышит, как и все, но его мир немой. У самого горизонта, на безликом небе, клубятся облака. Но дождя не будет. Будет идти снег, больше похожий на пепел. Небесный пепел укроет мёртвую землю до лучших времён, которые никогда не наступят. Над этой землёй уже не взойдёт солнце. Но слепой ничего не увидит. Он будет жить в своей вечной тьме, жить и верить в то, что никогда не существовало. Он будет строить мир там, где его никогда не было. Он будет жить так же, как и все мы.

Этого странника я написала в конце второго курса. В то время он был моей любимой работой. Но учителя меня не поняли. Они попросили не приносить странника на итоговый просмотр. Написали мне на листочке, что эта работа годится только для творческой выставки, что она не академична. Я тогда спросила, а как же чувства? Разве смыл искусства не в том, чтобы взывать к душе? Ответом мне было, что необходимо освоить изобразительную грамоту, а уже потом обращаться к душам. При этом многие из комиссии как-то странно улыбнулись. Я написала вновь: разве развитие образности в работах не должно идти параллельно с развитием академического мастерства? Но профессора были непреклонны. На просмотр приносить работы строго по заданиям.

Сейчас я их понимаю. Удивительно, но понимаю. Но тогда я чувствовала искреннюю обиду: они отвергли мой мир. Это была моя первая творческая работа, которую я представила комиссии. И они её не поняли. Они не поняли меня.

После просмотра был праздник. Маленький студенческий праздник, на который я не пошла. Я никогда не ходила на студенческие праздники – мне хватало дневного обучения. Но именно тогда, в день того самого просмотра, одногруппницы пришли за мной. И родители их пустили. Помню: сижу на кровати, как и сейчас, ко мне заходит мама, а с ней две сокурсницы. Мама говорит жестами, что девочки приглашают меня на праздник. Девочки улыбаются, а я вижу усмешки вместо улыбок. Почему они решили дружить со мной только через два года? Прошу маму перевести им. Мама хмурится, но исполняет мою просьбу. Девочки меняются в лице: от их фальшивой радости не остаётся и следа. Я смотрю на их неубедительные попытки объяснить происходящее маме и улыбаюсь так же, как минуту назад улыбались они: я-то знаю, что за мной их послали учителя. Девочки не хотели идти, не хотели звать меня.

И тут мною овладевает чёрная злость. Последнее время я всё чаще её испытываю. Её и обиду. Обиду на весь несправедливый мир. Они все притворяются: учителя, которые смеются над моими работами, а для моих родителей ставят отличные отметки; ребята, которые приходят за мной только по просьбе учителей; люди, которые за искусственными улыбками неумело прячут жалость и презрение. Я не могу слышать, но я вижу. Вижу то, что не видят остальные, или не хотят видеть. Ложь. Кругом одна ложь. Слёзы душат меня, слёзы и ненависть. И я не выдерживаю. Я встаю с постели и пытаюсь кричать. Прикладываю к горлу ребром руку и чувствую, насколько сильны вибрации. Вибрирует не только моё горло, мне кажется, дрожит весь мир. Чтобы не видеть его дрожи, зажмуриваюсь и кричу в полной тишине. Кричу и ничего не слышу. Кричу и чувствую, как по щекам текут слёзы.

Больше в училище я не пошла. Убедила родителей забрать документы.

Но рисовать я не перестала. Родители даже пытались организовать моё надомное обучение, чтобы у меня был диплом. Но не вышло. Получилось только нанять учителей. Родителям я за это очень благодарна. Учителя часто мне говорили, что продолжить обучение в училище никогда не поздно. Это вселяло надежду. Я каждый год готовилась к поступлению, чтобы не поступить никогда. Правда, тогда я ещё не знала об этом – не знала, что проживу всю жизнь в своей келье. Каждый год я ждала чуда, каждый год надеялась, что всё изменится, у меня хватит смелости, и я выйду в мир…

Чувствую, как немощное тело морит сон. За окном почти стемнело, но ещё рано. Совсем рано. И пусть. Значит, сегодня лягу спать рано.

Встаю, чтобы выключить свет. Ложусь. Постепенно глаза привыкают к полумраку, и очертания комнаты проявляются из тёмного воздуха, как привидения. Привидения окружают меня, колышутся. Они – мои вечные тени. Призраки моего прошлого.

И среди них я вижу утро. Чистое и прозрачное. Сочная зелёная трава простирается до самого горизонта. А в траве растут маленькие ромашки, их головки безмолвно дрожат на ветру. Ромашковое поле пересекает лента голубой реки, которая переливается в небо, как краска из тюбика. Лазурная и виридоновая зелёная. Белила и неаполитанская жёлтая.

На правом берегу – берёзовая рощица. Листва – кобальт зелёный тёмный, стволы – белила и сажа газовая. За рощей – деревня из белоснежных домиков. Их недавно построили. Натянули, как палатки. Когда темнеет, и в деревне включают свет, домики становятся похожими на светлячков. На фоне ультрамарина неба – кадмий жёлтый и лимонная. Вспоминается «Звёздная ночь» Ван Гога. Интересно, он тоже видел маленькую сказку?

Но пока ещё утро. Темнеть будет не скоро, и не скоро напишет свой шедевр мастер. А пока я спускаюсь с холма и иду вдоль реки. Свежий ветер лёгок и мягок. Он нежно гладит меня по голове, как мама в детстве. Пока иду, думаю о том, что надо взять из библиотеки книгу, хочу ещё раз прочитать про импрессионистов. На ум приходят слова Ги де Мопассана из его «Жизни пейзажиста»: «Порой я останавливаюсь в изумлении перед ослепительными вещами, о которых никогда не подозревал. Посмотри на деревья и траву, ярко озарённые солнцем, и попробуй их написать… Надо уметь видеть, или, вернее, уметь открывать».

Надо уметь открывать. Да. Надо уметь открывать. Останавливаюсь и вдыхаю полной грудью. Господи, как же хорошо. Лучше не бывает.

Иду сквозь берёзовую рощу. Кроны молодых зелёных деревьев волнуются наверху: наверное, они шелестят. Так пишут в книгах, что листья шелестят. И сквозь листву пробиваются солнечные лучи. Свет струится водопадами, колышется, словно лёгкий тюль на ветру. Только вот я не слышу. Я никогда ничего не слышу. Вечная тишина искрящегося света сменяется россыпью алмазных звёзд. Я замираю, насколько прекрасна ночь. «Звёздная ночь» Ван Гога.

Меня привезли на выставку. Шедевры на фоне молочно-белых стен. Печаль будет длиться вечно[4]. Как мне близки эти слова, произнесённые мастером перед смертью. Даже если Ван Гог их и не говорил, даже если Теодор Ван Гог[5] их придумал, они – моя истина, вечное состояние души, пленённой тишиной.

Иду по галерее картин, по галерее вечности. В каждом полотне – свой слепок мира. Мира, в котором была создана картина. Например, Рафаэль. Его полотна дышат неспешностью времени, поэзией образа, недоступного настоящему миру. Или улыбка Джоконды. Разве можно познать вечность, потеряв себя в лабиринтах времени? Что мы приобрели и что потеряли? Но я вижу чудо. Чудо. Настоящее чудо – иметь возможность заглянуть на несколько веков назад или вперёд. Время в галерее относительно. Наверное, его здесь просто нет. Нет границ – только душа и образ мира. Того самого мира, что существовал когда-то, но которого уже нет и никогда не будет.

Художник – вечности заложник. Твоя кисть мгновение запечатлеть должна.

Надо же, думаю стихами. Чувствую ритм. Как такое возможно?

И тут я останавливаюсь: в белом зале вижу полотно. Мир на нём полыхает пожаром. Не губительным пожаром, а другим, живым. Пламя обнимает умирающий город, поедает его, но только лишь для того, чтобы воскресить вновь. Чтобы начать сначала, переписать грустную историю. Мир воскреснет в огне, а хан отстроит заново свой дворец нетленный. И сквозь языки пламени я вижу его. Человека, к которому я так и не решилась подойти. Человека, который даже не знает о моём существовании. Человека, которого я до сих пор люблю. Всегда любила и любить буду. Такое вот у меня проклятие.

Невольные слёзы душат, подступают к горлу тяжёлым комом. И я не выдерживаю, я открываю глаза.

За окном – рассвет. Пепельный, облачный. Сегодня будет дождь. Не знаю, откуда у меня такая уверенность. Но мне кажется, что обязательно будет дождь.

Перевожу взгляд на часы – половина шестого утра. Домашние ещё спят. Но я уже не усну, вчера я легла рано. Дверь в комнату приоткрыта – значит, вчера приходили звать меня к ужину, но решили не будить. И я не буду их будить. В моей мастерской есть электрический чайник и, кажется, печенье. Для завтрака вполне сойдёт.

Поднимаюсь и застилаю кровать. Я не помню своего сна, но кажется, этой ночью мне снилось нечто особенное. Сон в ночь перед тем днём, когда я начну писать свою прощальную картину.

Вхожу в мастерскую. Тут прохладно, даже зябко. Холодный свет рассвета тускло освещает мебель и картины, теряется в мягких глубоких тенях. Но я не включаю свет. Я ставлю чайник и насыпаю прямо в кружку чай. Нахожу в шкафу печенье и устраиваюсь у маленького столика подле решётчатого окна.

Была у меня в жизни целая эпоха пленэров. Мне тогда было немногим больше двадцати. Я решила готовиться к поступлению в университет. Надеялась, что хватит духу. Поэтому ходила на пленэры не только на природу, но и ездила в город. После своих городских прогулок с блокнотом, перед тем, как идти на вокзал, дабы возвратиться домой, я заходила в кафе с большими окнами, что находилось недалеко от вокзала. Там я располагалась у окна и, пока ждала кофе, делала быстрые зарисовки улицы. Волшебные были мгновения. В кафе пахло свежей выпечкой, а убранство было тёплым, деревянным. Очень уютно, и кажется, что всё хорошо. И даже не смущает тишина. За окном – городская суета, крутится, как кинолента. А ты сидишь в совершенно другом мире, мире тихом и спокойном. Сидишь и останавливаешь время – рисуешь. Эти свои наброски я называла зарисовки состояний. «Лето. Знойный полдень». Или «Дрожащая суета». Были ещё «Обеденный перерыв», «Бег», «Меланхолия города», «Скука», «Солнечный свет». Больше сейчас и не вспомню. Я подписывала свои работы на обратной стороне.

Иногда я тайком рисовала посетителей. Особенно интересны были лица пожилых, а ещё лучше – старых. Они у меня получались лучше всех. Колоритные, хара́ктерные. Сейчас я понимаю, почему. Тогда же я просто рисовала.

Тот день я помню особенно ярко, как будто это было вчера. Или как будто это происходит сейчас. Сейчас я рисую город так долго, что даже пропускаю свою электричку. Следующий поезд только в девять вечера. Прихожу в кафе и располагаюсь у своего столика у окна. Яркое летнее солнце заливает город: отражается золотом в стёклах многоэтажных домов, освещает едущие машины и вечно спешащих людей. Ко мне подходит официант, и я показываю на любимые блюда в меню. Официант вежливо улыбается, уходит, а я достаю альбом. Беру карандаш и замираю: в кафе входит компания молодых людей. Три девушки и два молодых человека. Мои ровесники, улыбаются. Солнце, преломлённое стёклами кафе, играет в их волосах. И среди них – он. Я не знаю, что в его внешности меня так зацепило. Я бы не сказала, что этот человек особенно красив. Он – как все. Только другой. Будто я его знаю, несмотря на то, что впервые вижу. Нет… Я его всегда знала. Какое странное, щемящее чувство. Молодой человек высокий, у него тёмные вьющиеся волосы и немного грустный взгляд. Мне чудится, будто в его чёрных глазах – целая Вселенная. Он улыбается и что-то говорит девушке с пепельными волосами, которая держит его под руку. Они садятся за столик у стены, а я начинаю его рисовать.