Хроники Энска

Павел Широков

Хроники Энска

© П. Широков, 2023

© Интернациональный Союз писателей, 2023

Когда деревья были большими

Люся и велосипед

Карнауховы снимали дачу в Мамонтовке на все лето. Василий Карнаухов работал личным водителем в аппарате председателя Верховного Совета СССР, его супруга Нина Николаевна Карнаухова – в Минсельхоззаготпроме, так что хорошая зарплата и положение позволяли им снимать целый дом.

Дом принадлежал электрику мамонтовской фабрики Петру Дерюгину и его жене Ефросинье. Они только что его отстроили. Ефросинья родила Петру Иванычу трех дочерей, и необходимо было новое жилье. Новый дом поставили посреди утопающего в зелени участка, на котором росли в основном старые липы и ели, несколько раскидистых берез. Участок находился в глубине дачного поселка на равном расстоянии от железнодорожных путей и Ярославского шоссе, так что не было слышно проезжающих поездов и шума дороги.

Старая, покосившаяся избушка, где они жили до этого, частично использовалась под дровяной сарай и сеновал. За домом в пристройке они держали коз, которых охранял верный пес Пудик, сами ютились впятером в одной маленькой комнате с печкой.

Новый дом было решено строить в 1945 году, когда Люся подросла и ей исполнилось три годика, а закончили стройку, когда ей было уже шесть. По сравнению со старой избой, новый дом казался просторнее, выше, и окошки были украшены резьбой по-старинному. Уже на середине строительства нового дома стало ясно, что денег, отложенных на строительство, не хватит и придется пожить еще какое-то время в стесненных условиях, чтобы раздать долги.

И им повезло. Место, где они жили, понравилось Нине Николаевне, когда она с мужем объезжала на правительственном ЗИМе дачный поселок. Она остановила машину напротив забора из ровного штакетника и тоном, не терпящим возражений, сказала мужу:

– Дачу мы будем снимать здесь.

– Почему здесь?

– А потому, что если у людей такой ровный и аккуратный забор, значит, и хозяева они приличные. Пойди спроси, не сдают ли они дом на лето.

У Ефросиньи и Петра Иваныча давно все было обговорено – как только появятся потенциальные жильцы, сдать новый дом под дачу. И когда она увидела большой черный блестящий автомобиль, обрадовалась и в глубине души сказала себе:

– Ну вот и слава Тебе Господи, не зря молилась.

И пошла навстречу гостям. Так они познакомились, Ефросинья и Нина Николаевна.

– Здравствуйте, хозяйка, вы дачу не сдаете?

– Сдаем, коли люди хорошие.

– Разрешите посмотреть?

– А чего ж не разрешить. Проходите.

Дом сразу понравился Нине Николаевне. Он еще пах свежей древесиной, в нем не было никакой мебели, и Нина Николаевна решила, что на полуторке привезет свою. Вскоре подоспел и Петр Иваныч, сговорились о цене.

Девочки наблюдали этот визит из окна своей старой избы, разглядывая во все глаза гостью, ее платье и туфли, оценивая манеры. Зинка тут же передразнила московскую тетку и прошлась по комнате задрав нос.

Вскоре дачники приехали снова, но уже со своим добром и стали обустраиваться. На это ушло две недели. Нина Николаевна была строгой деловой женщиной, но умела создать комфорт и уют в доме.

Столы, венские стулья с изогнутыми спинками, комод, величественный платяной шкаф с зеркальной дверцей, перед которой, пока он стоял, сгруженный на узкую асфальтовую дорожку, вертелись три сестры Зинка, Ритка и Люся.

Они корчили рожи, показывали сами себе язык, рассматривали свои ситцевые, в мелкий цветочек, самосшитые платьица, крутились перед зеркалом, особенно старшая Зинка. Остальные повторяли за ней.

С помощью мужа Нина расставила все на свой вкус. Кисейные занавески дополнили картину, а зеленый абажур на лампочку добавил уюта.

Готовила Нина на даче сама, несмотря на то, что в ее московской квартире у нее была домработница, которая занималась и кухней. Вася привез с собой небольшой примус, а когда на даче собирались московские гости, он жарил шашлыки на костре прямо во дворе.

Люся росла очень любопытной девочкой, ее интересовало все: и огромная черная машина ЗИМ, на которой приезжал Василий Андреевич, и большой шкаф с зеркальными дверцами, каких она никогда раньше не видела, и примус, который заправлялся керосином. Но самой интересной вещью был велосипед, на котором Василий Андреич ездил на речку на рыбалку.

Ничего подобного Люся еще никогда не видела. Синяя блестящая рама, белые крылья над колесами, никелированные обода, блестящие на солнце, спицы колес, которые пускали солнечных зайчиков, так что от них рябило в глазах.

Толстые шины мягко катили велосипед по дорожкам поселка, посыпанным печной золой. Под рулем был установлен фонарик для езды в темноте, электричество к нему подавалось от небольшой динамо-машинки, привинченной к вилке переднего колеса. На самой раме была закреплена табличка с буквами «ХВЗ» и ласточкой в лучах восходящего солнца. Харьковский велосипедный завод.

Завертелась дачная жизнь. Нина Николаевна была гостеприимной хозяйкой и деловой женщиной. У нее всегда кто-то гостил в доме, подавали шашлыки и грузинское вино для ее московских подруг и сослуживиц, имевших, в свою очередь, нужные связи и знакомства.

Бывало, к ней заезжали несколько семей и даже один артист из театра Моссовета. Он-то и обратил внимание на трех сестер. И слегка хмельной артист предложил устроить на даче театр, пускай девочки показывают разные сценки. Петр Иванович тогда соорудил некое подобие театральных кулис, нашлось два куска старой ткани, которую употребили на занавес. Девочки выступали на импровизированной сцене. Старшая, рыжеволосая и зеленоглазая Зинка, стала главной артисткой, и им самим это все понравилось. Сами спектакли получались все лучше и лучше. Дети старались, а подвыпившие профсоюзные деятели и прочие «нужные» персоны то ковырялись в зубах, то хлопали им в ладоши от души.

Так шло время. Василий Андреич каждый погожий день брал снасти, садился на велосипед, сверкающий спицами и никелированными ободами колес, и спешил по первому солнышку на реку, закинуть удочки.

Люся вставала рано, так как иногда ходила пасти козу вместе с Зинкой. Она несла с собой маленькую скамеечку. Девочки отводили козу на поле и, вбив колышек, оставляли ее на привязи, Люська сторожила козу, пока Зинка и Ритка не придут за ней и не сменят.

И всякий раз она видела велосипед у крыльца нового дома. Это чудо техники. Ей так хотелось на нем покататься, что она готова была сделать что угодно для дяди Васи. Но она очень боялась Нину Николаевну и всю ее не очень приятную компанию. Нина Николаевна всегда подчеркнуто держала дистанцию и говорила хотя и ласково и вроде бы приветливо, но Люся чувствовала, что это неискренне и брезгливо.

Конечно, Карнауховы не могли не заметить, что девочка хочет покататься на велосипеде, они догадались, что она впервые в жизни видит велосипед. Но сами не предлагали, вдруг не сможет, упадет с велосипеда, разобьется и покалечится.

Ефросинья тоже видела, что дочь часто ходит вокруг велосипеда, и догадалась, о чем та размечталась.

Все гости, завсегдатаи Нины Николаевны, уже хорошо знали девочек, и каждый норовил их чем-нибудь побаловать. Сергей Саныч, директор одного из столичных гастрономов Москвы, всегда привозил им шоколадных конфет, подполковник МГБ Сибирцев подарил роговой гребень Зинке, как он называл ее, по-взрослому, Зинаиде, и она всегда выступала, втыкая его в свои пышные, густые рыжие волосы.

Ефросинье не нравились эти подарки, но отказаться от них простая колхозница не решалась, чтобы чем-нибудь не обидеть постояльцев. Она все время одергивала девочек, чтобы те не испортили подарков, и в будние дни припрятывала гребешки и косыночки в ящик комода, выдавая детям только при гостях.

Но Люсе не хотелось почему-то ни конфет, ни косыночек. Она совершенно не завидовала Зинке, как Ритка. Ей хотелось покататься на велосипеде. Она иногда закрывала глаза и представляла, как мчится по дороге, вдоль заборов, по улицам поселка, к речке, с горки, по тропинкам, по полю, а спицы блестят на солнце, и она, подобно черно-белой ласточке, летит в лучах восхода навстречу будущей счастливой жизни.

Так она стала мечтать всегда: когда подметала пол в избе, когда полола грядки на огороде, за домом, когда собирала крыжовник и даже когда пасла козу.

Наконец однажды субботним вечером в очередной раз собралась компания московских дачников и Нина Николаевна принимала гостей, Сергей Саныча с супругой, подполковника Сибирцева, тоже с женой, артиста из театра Моссовета и еще несколько человек из профкома и отдела, где работала радушная хозяйка. Это случилось. Все ожидали Василия Андреича с рыбалки, и уже было предложено выпить по стаканчику портвейна, привезенного Сергей Санычем из Массандры. Никто не отказался, портвейн оценили положительно и тут же выпили по второму.

И тут в калитку вкатился велосипед, сверкая спицами, как бы хитро подмигивая Люське. Она как раз стояла на крыльце со скатертью для стола, который уже накрывали под липами.

– О-о-о-о! Кто к нам пожаловал, – распахнула объятья подвыпившая компания для Василия Андреича.

– Какие люди – и без охраны! – пошутил подполковник Сибирцев.

– А ну-ка покажи улов, – протянул артист Моссовета.

Белые дачные шляпы и костюмы, парусиновые теннисные тапочки, туфли-лодочки на каблуке, узкие в талии и широкие книзу платья оживились и зашуршали. Василий Андреич в закатанных до колен брюках и сандалиях, тоже в соломенной шляпе и в клетчатой ситцевой рубахе, довольный, демонстрировал собравшимся улов в бидоне, отвязывал от рамы снасти, а велосипед прислонил к стене дома.

Люся подошла к велосипеду и провела рукой по никелированному рулю и фонарику. В этот момент ее кто-то тронул за плечо:

– Ну что, хочешь покататься?

Это был Сибирцев.

– Хочу, – просто ответила Люся.

– Василь Андреич, дай ребенку велосипед напрокат, – выдохнул легким запахом крымского вина подполковник.

– Нет-нет, – запротестовала Нина Николаевна, – ребенок убьется и велосипед поломает!

– Товарищи, поддержите меня, я ее научу, – взмолился подполковник.

– А чего, пусть попробует, – поддержал Сибирцева Сергей Саныч.

– Николавна, будь человеком, – сказал профсоюзный деятель. – Пусть девчушка поучится.

– Сибирцев подстрахует.

– Ну чего стоишь – бери! – сказал Сибирцев Люське.

– Правда можно? – все еще недоверчиво смотрела Люся на Нину Николаевну.

– Можно, – смилостивилась та.

Сибирцев взял Люсю за руку, другой рукой велосипед за крестовину руля, и они вышли за калитку. С седла до педалей Люся еще не доставала, тогда Сибирцев показал ей, как встать на педали под рамой и держать равновесие рулем.

– Держи вот так. Не бойся.

Он, держа велосипед сзади за седло, шел с ней рядом. Люся осторожно нажимала на педали и поворачивала рулем и первый раз чуть не завалилась. Но Сибирцев удержал велосипед:

– Куда ты? Руль надо поворачивать туда, куда ты падаешь. Куда падаешь, туда и руль. Поняла?

– Поняла, – проговорила счастливая, раскрасневшаяся Люська. И дело пошло-поехало.

Она смелее стала нажимать на педали, думая, что Сибирцев все еще держит ее. Он действительно какое-то время бежал рядом, но затем отстал. И Люська уже катилась без него, без страховки, сама. Мимо заборов, по посыпанной печной золой тропинке, вдоль домов. Ветер развевал ее кудрявые черные волосы. Велосипед послушно шуршал протектором шин. В конце улицы она самостоятельно развернулась и припустила еще быстрее…

Они вернулись с Сибирцевым во двор. От охватившего ее счастья и быстрой езды Люся еще больше раскраснелась, и то ли от волнения, то ли оттого, что ей сильно захотелось пить, она вдруг стала икать, да так, что не могла сказать ни слова. Она сама вела велосипед от калитки к дому, прислонила его к стене. Она подошла к ведру с водой, зачерпнула кружкой и начала жадно пить, но икота не проходила.

– Люся! А где велосипед?! – строгим голосом спросила Нина Николаевна. Повисла пауза.

Люсю вдруг прошиб холодный пот. Велосипед? Где велосипед? Она не закрыла калитку… Она метнулась к калитке, думая, что велосипед украли, он пропал. Как стояла с кружкой в руке, так почти побежала со двора… От испуга она перестала икать.

– Вот же он, стоит у стены, – сказала Люся. Все рассмеялись.

– Чтоб ребенок перестал икать, его надо напугать! – менторским тоном изрекла Нина Николаевна.

Люся почему-то решила, что смеются над ней, убежала в старую избу и ткнулась матери в живот.

– Что с тобой, деточка, ты что такая бледная? – спросила ее Ефросинья.

– Я велосипед чуть не забыла, – вся дрожа, проговорила она.

– Господь с тобой! Вертись там поменьше, – строго сказала ей мать, обняла дочь и, прикусив губу, гладила ее непослушные кудрявые волосы.

Прощеное воскресенье

Ласковое февральское солнце заглянуло в окна старого крестьянского дома. Чистые широкие половицы блестели, отражая свет, падающий в комнату сквозь прямоугольники окон жирными плотными столбами. Солнечный свет преломлялся на маленьких пылинках и ворсинках, которые во взвешенном состоянии плавали в утренних лучах в полутемной комнате.

Дом был прочно сложен вручную из толстых обработанных бревен, которые от времени пошли широкими трещинами. Гладко обработанные плотницким топором струганые бревна служили стенами. Нагретые, они отдавали тепло внутрь и, казалось, дышали. От ощущения этого живого домашнего тепла всегда становилось как-то очень уютно и спокойно на душе.

Павлик любил гостить у бабушки. Родители приводили его в пятницу, на выходные с ночевкой. Бабушка всегда стелила ему в большой комнате, на диване под образами.

В доме была одна большая комната, разделенная пополам перегородкой из досок, которые от времени пожелтели и стали матовыми. Кухня была пристроена к срубу ниже по уровню. Налево от кухни располагалась спальня тети Натальи, младшей дочери бабушки. Маленький мезонин над входом в дом, куда вела внутренняя боковая лестница, использовался как чулан. Там пылился всякий хлам, и Павлика всегда тянуло туда поиграть.

По левую стену, снаружи, лепилась остекленная летняя терраса. Летом она стояла почти полностью скрытая листьями дикого винограда. Павлуша помнил, как ее строили, хотя тогда ему было чуть больше четырех лет.

Сам сруб дома смотрел окнами на юго-запад, так, что солнечный свет целый день, с восхода до заката, падал в окна. Кухню от комнаты отделял высокий порог, на котором было очень удобно присесть.

В большой части комнаты, считавшейся гостиной, в восточном углу, висели образа. Иисус Христос, Богородица, Серафим Саровский и святой Пантелеймон. Полумрак комнаты почти полностью скрывал их от глаз. Лики освещала маленькая лампадка, огонек которой едва теплился, отражаясь легким мерцанием в серебре окладов. И это неровное, почти неподвижное мерцание делало выражение их глаз живым настолько, что вечером Павлуша немного даже боялся спать на диване. Ему казалось, что Иисус Христос смотрит на него так строго, что хотелось накрыться с головой. Он накрывался и как-то сразу засыпал.

Справа у перегородки стоял двухэтажный сервант, в котором хранилась посуда для праздничных случаев, скатерти и другая утварь про запас. На верхних полках, за стеклянными створками, стояли рюмки, бокалы из стекла, салатницы из хрусталя, переливавшиеся всеми цветами радуги, розетки для варенья и чайный сервиз.

Над сервантом висели настенные часы с маятником, в шкафчике из желтого дерева, покрытого лаком, которые бабушка регулярно заводила маленьким черным железным ключиком. За ходом часов она строго следила и никогда не забывала их подзаводить. Во всем доме стояла такая тишина, что их тиканье слышалось очень ясно.

В доме было тихо и пусто. В кухне гудела невысокая чугунная печка-плита, которая топилась углем. Покрашенная серебрянкой, она грела уже вовсю. Ведро с углем и совок с кочергой стояли тут же. Значит, бабушка уже поднялась, сходила в сарай. Дедушка Павел, хозяин дома, оставил этот мир, когда Павлику исполнился всего месяц, Павлик не помнил деда, но ему рассказывали, что все в этом доме сделано его руками, отопление работало исправно, и печка грела горячо.

Павлуша проснулся около девяти часов утра и рассматривал из-под одеяла дом, деревянный потолок, плетеный абажур, лучи зимнего солнца и как плавают в столбах света крошечные ворсинки, а теплый воздух в комнате то поднимает их вверх, то опускает вниз. А они отражали свет, который падал на них сквозь слегка заиндевевшие стекла окон.

Он прислушивался к тишине, в которой приглушенно, но настойчиво тикали часы. Тик-так, тик-так, тик-так. И из-за этого сама тишина казалась еще более глубокой. Иисус Христос был на месте и все так же смотрел на него. Лампадка по-прежнему едва теплилась. Однако не было страшно, а наоборот, светло, спокойно и радостно.

Долго лежать на диване становилось жарко, и Павлуша выполз из-под толстого ватного одеяла. Дом протопился. Доски пола, совсем теплые, поскрипывали при каждом шаге, а самотканые половички приглушали этот скрип.

Бабушка всегда вставала рано, засветло и первым делом шла в церковь к заутрене. В любое время года, в любую погоду она ходила пешком через старое летное поле, проделывая путь около трех километров, и всегда успевала к самому началу. Она выстаивала в храме всю литургию от начала до конца, возвращалась домой и занималась обычными делами по хозяйству.

Несколько лет тому назад бабушка перенесла тяжелую операцию, такую, что должна была провести в больнице долгий месяц. Но как только она смогла снова ходить, снова стала жить тем же порядком, который сама для себя назначила.

Каждую среду и пятницу бабушка постилась. Она ела с небольшой тарелочки несколько долек жаренной на душистом постном масле картошки, кусочек черного хлеба и пила чай с кусочком сахара, размачивая его в блюдечке. А иногда и без него. До самой глубокой старости она читала без очков газету «Труд» и Псалтирь.

В этот раз была Масленица. Ожидались гости, и бабушка хлопотала в сенях. Павлуша стал умываться холодной водой из цинкового рукомойника с желтым латунным краником. Вода из него текла тонкой струйкой, приятно пахло земляничным мылом.

Уже скоро должны были съезжаться гости, Павлушкины тетушки и двоюродные братья и сестра. Тетя Наташа, самая младшая из сестер, давно помогала бабушке. Павлик, перекусив большим бутербродом с сыром, отправился во двор чистить от снега дорожку, ведущую от калитки к дому. Он возился в снегу с деревянной лопатой, и ему очень нравилось первым встречать гостей, смотреть, как они идут вдоль дома от калитки к крыльцу по расчищенной им тропинке. Гости уже начинали прибывать. Первыми приехали Захаровы: тетя Рита, Галка и Мишка, дядя Вася, следом за ними тетя Зина, самая старшая дочь, со своими сыновьями, Сашкой и Сережкой, дядя Валя, ее муж, Валентин Сергеевич.

Дом постепенно наполнялся гостями, вся вешалка была уже занята шубами и одеждой. Павлуша пришел с морозца румяный, розовощекий, весь в снегу, и тетя Рита дала ему веник и послала на крыльцо отряхивать пальто и валенки от снега. Все были оживлены, шел разговор людей близких, но давно не видевших друг друга. Взрослые женщины были родными сестрами, две из них, тетя Зина и тетя Рита, были москвичками, средняя, мать Павлика, жила в соседнем с поселком городе, а младшая Наталья вместе с бабушкой.

Раскладной стол уже стоял посреди комнаты застеленный белой скатертью и тонкой прозрачной клеенкой с цветочным рисунком. Расставлялись тарелки, в кухне нарезали свежую колбасу, заправляли салаты, все раскладывалось по вазочкам и тарелочкам и отправлялось в комнату, на праздничный стол, который был почти полностью накрыт. На середине стола уже стояла большая тарелка с горкой румяных золотисто-желтых блинов в тончайшую мелкую дырочку, которые непонятно когда успела напечь бабушка. Павлуша любил взять такой блин и посмотреть на просвет в маленькие дырочки.

Уже выставили на стол водку в маленьком запотевшем графинчике со стеклянной пробкой, украшенном полосками – двумя широкими перламутровыми и одной тонкой у горлышка. Тут же был армянский коньяк с золотыми звездочками на этикетке.

Около полудня наконец все угощение было расставлено, и бабушка позвала всех к обеду. Все разместились вокруг большого стола. Встав перед входом в комнату, лицом к образам, она, поправив на волосах белый, в мелкий цветочек платок, осенила себя крестным знамением и тихим, но твердым голосом сказала:

– Господи, Отец наш небесный, Иже еси на небеси, – что-то еще, чего Павлик не разобрал. – Хлебушка насущного даждь нам днесь. – И потом еще что-то, перекрестилась и поклонилась.

– Мам, а почему бабушка хлебушка просит, вон же сколько всего! – изумленно спросил Павлик. Все стоявшие в кухне взрослые рассмеялись, бабушка смутилась, но виду не подала.

– Это бабушка Богу молится, – ответила мама. И сказала что-то уже бабушке, как показалось Павлику, с легкой укоризной. Мама у Павлика была членом коммунистической партии Советского Союза, секретарем партийной организации крупного предприятия, а значит, убежденным атеистом.

– Мам, а Кто такой Бог? – не унимался Павлик. Но взрослые уже поднялись и стали перемещаться в комнату за стол.

Дети сидели вместе со взрослыми. За столом продолжалась беседа, начавшаяся еще в кухне, смех, шутки, разговор. Подали горячее, все выпили по первой рюмке. Помянули деда, помолчали. Затем не спеша продолжили начатый разговор. За разговором пролетело время. Плавно перешли к чаепитию и блинам. Блины подавались со сметаной, с маслом, с вишневым, яблочным и крыжовниковым вареньями.

Пир был в самом разгаре, Павлуша уплетал уже десятый блин, запивая его ароматным черным чаем – из фарфорового блюдечка, чтобы не обжечься. Перед его тарелкой стояли розетки с вареньями, сметана, чашка с ароматным чаем. Чай, его вкус был каким-то особенным, Павлик никогда в жизни ничего подобного не пил.

Его уже никто не замечал, оживление за столом достигло апогея, взрослые смеялись и перешучивались. Дети наелись блинов до отвала, вылезли из-за стола и ушли за перегородку на половину тети Зины, где Галя, двоюродная сестра, организовала игру. Сашка рисовал, Мишка и Сережка занимались какими-то своими делами…

Постепенно день приблизился к закату, бабушка вынесла большой черносмородиновый пирог. На стол снова поставили самовар. Сидели и пили чай в основном женщины, мужчины вышли – покурить и поразмяться. Женщины все говорили о чем-то своем.

Но вот москвичи засобирались на электричку. Тетя Рита, Галя, дядя Валя, тетя Зина, Мишка, Сережка и Сашка отправились на станцию. Родители Павлика также засобирались в дорогу.

Павлик оделся. Надел валенки, пальто, круглую плюшевую шапку, мать подняла ему воротник и повязала шарф поверх воротника, узлом назад. Варежки на резинке были продеты в рукава пальто и свободно болтались. Бабушка накинула пуховый платок, валенки и пошла проводить их до калитки. Прощаясь, мать обняла бабушку:

– Прости меня, если я в чем-то перед тобою виновата.

– Бог простит, – ответила та, и они расцеловались.

В шесть часов вечера было еще светло. Зимний день прибавился, хотя еще морозило. Весна уже приближалась. Павлик попрощался с бабушкой, сел в санки, и они покатились по дорожке вдоль дома, за калитку, мимо гаража тети Зины и дяди Вали, по узкой дачной боковой улице по направлению к аэродрому, старому заброшенному летному полю, которое теперь напоминало огромную заснеженную полярную пустыню. Санки тащились на веревке за отцом. Мать шла сзади, так как тропинка в снегу была протоптана в один след, и санки балансировали на гребнях по бокам, иногда проваливаясь в глубину сугроба и зачерпывая легкий снег носом, словно вездеход.

Они дошли до Ярославского шоссе, потом до архива погранвойск, затем шли лесом. В сосновом лесу было уже темно и страшновато. Деревья, заваленные снегом, в полумраке казались гигантскими чудовищами. Выглянула луна, и длинные сизые тени легли между стволов. Однако отец шел вперед, и можно было спокойно смотреть по сторонам и вверх. Небо было высоким и ясным, глубокого темно-синего цвета, первые звезды умиротворенно мерцали сквозь заснеженные кроны сосен. Павлуша теперь хорошо знал эту дорогу через лес.

Спускалась ночь. Санки легко катились по пушистому чистому снегу. Легкий мороз обжигал щеки и нос. Шарф и шапка вокруг лица покрылись белым инеем.

Вот уже они вышли из лесополосы. Глубокое темно-синее небо рассыпалось крошечными звездочками, и, когда Павлик смотрел на них долго-долго, они рассыпали маленькие тонкие лучики в разные стороны. Небо было огромным-преогромным, и маленький мальчик думал, что где-то там живет Бог. Интересно, какой Он и как Он может дать хлебушка, как об этом просила бабушка? Небо такое огромное, звезды так высоко-высоко. Где Он там живет? И слышит ли Он все то, что мы тут на земле говорим? Так думал Павлик, сидя в санках.