Неокантианство. Четвертый том

3. Тождество и противоречие – и это наш самый важный результат – по своей изначальной природе являются не объективными понятиями, а психическими законами познания. Психические законы познания! Они выражают то, как ведет себя наша психика по отношению к объективному познанию. (4)

Поэтому они выражают две вещи: противопоставление субъективно действительного и объективно истинного и импульс или принуждение, как это можно назвать, к переходу от психически действительного к тому, что является более чем психически действительным. Мы должны рассмотреть эти два момента, прежде чем решать нашу задачу, и показать связь, в которой законность психики стоит с законом объективности, выходящей за пределы субъективно-психологического.

Сначала попытаемся сделать понятным контраст, еще так мало понимаемый, между субъективной фактичностью и требованием, предъявляемым самой психикой к объективной фактичности, отличной от нее. Это можно сделать на примере обычного опыта.

Например, когда я занят в своей комнате, я слышу снаружи раскаты грома. Конечно, я сразу же думаю: это гремит гром. Теперь я подхожу к окну и вижу только чистое голубое небо. Значит, это не мог быть гром. Но теперь неизбежно возникает вопрос: «Что же это было?». Мы не удовлетворены тем, что слышали этот звук, но хотим чего-то большего. Правда, ничто из того, что мы могли бы добавить, не может изменить того факта, что мы слышали этот звук, что он имел совершенно определенный, неопределимый характер. Этот психический факт остается фактом. Контекст, в котором мы его услышали, также остается неизменным. Мы услышали его, когда стояли там или около того, сразу после того, как у нас возникла совершенно определенная мысль. Все это остается неизменным, что бы к этому ни добавлялось. Тем не менее, мы требуем большего, когда мы спрашиваем: «Что это был за звук?», и мы требуем в ответе связи этого звука, которая не имеет ничего общего с серией фактов как таковых, связи с объективным контекстом, который совершенно чужд этой серии фактов.

Это в принципе самоочевидное различие между субъективной фактичностью идей как таковых и чудесным образом всегда требуемой объективной фактичностью, которая часто отклоняется от нее, совершенно неправильно понимается в своем значении широко распространенным сегодня философским течением, так называемым позитивизмом, и таким образом глубокое различие между истиной и фактичностью полностью размывается. Например, один из самых крайних позитивистов, Шуберт фон Зольдерн (15), который хочет объяснить мир как связь данных сознания, говорит: «Насколько что-то мыслится, настолько оно истинно». Истина, однако, не завершена, потому что «каждый вновь добавленный факт, каждый вновь добавленный акт мысли может сделать нынешнюю мыслимость немыслимой». Вряд ли можно представить более полное сочетание ментальной фактичности воображения и эпистемологической фактичности объективного положения вещей. Лишь несколько вопросов должны показать несостоятельность подобных констелляций. Действительно ли новая мысль отменяет предыдущую? Не остается ли предыдущая мысль неизменной, даже если новая мысль должна быть противоположной? А что в нем противоположного? Его содержание? Этого не может быть, ибо его содержание так же реально в свое время, как и содержание первой мысли в то время. Ни одно из них не отменяет другого. Но если бы актуальность и истинность были одним и тем же, то либо моя новая мысль должна была бы полностью аннулировать старую, т.е. я не мог бы больше думать старую мысль в силу новой; либо обе мысли оставались бы истинными рядом. То, что я могу снова думать прежнюю мысль, хотя и сознаю ее ложность, доказывает, конечно, что на вопрос об истине нельзя ответить, указывая на фактичность мысли, что здесь открывается проблема, которую, как бы она ни была замечательна, следует держать в узде и не размывать. Тот, кто закрывает книгу над загадкой, не разгадал ее тем самым; и даже если мы не попытаемся решить последнюю и здесь, мы, по крайней мере, подготовили ее решение, установив и осветив загадку.

Даже Лаас, вероятно, один из самых осмотрительных философов-позитивистов, не в состоянии ясно понять эту идею. Он говорит (6): «Самым реальным для каждого индивида была и остается прочно обоснованная, самоочевидная фактичность того, что присутствует в сознании в каждый момент времени». Мы должны спросить, что означает «самое реальное». Означает ли оно тот факт, что настоящее содержание действительно и безусловно является настоящим содержанием? Тогда это утверждение – простая тавтология. Ни одна теория не станет отрицать, что нынешние идеи в моей психике являются самыми реальными вещами в ней. Но Лаас имеет в виду совсем не это, ибо он добавляет: «В зрелой жизни, безусловно, всегда существует едва еще распадающаяся цепочка чистых фактов и ассоциативных, а также апперцептивных воспоминаний, фантазий и категорий (продуктов развития, выросших из фактов и потребностей): Все это зажато в частично данной, частично воображаемой оппозиции Я и не-Я». Таким образом, согласно Лаасу, в «самом настоящем» лежит связь настоящего содержания с содержанием других моментов жизни. Но какими должны быть эти содержания, чтобы содержать то, что является наиболее реальным, что мы называем истинным, – вот в чем вопрос. Лаас своим списком полностью затушевал этот вопрос.

Несколько примеров могут показать, насколько простая фактичность актов сознания отличается от истины. Если я пропускаю через свое сознание череду мыслей, которые представляют себе какое-то событие, произошедшее ранее, то эта череда мыслей, несомненно, реальна, а значит, согласно определению Лааса, является чем-то очень реальным. Однако, как правило, мы не спрашиваем об этой реальности, мы даже не думаем о ней, когда спрашиваем об истинности ряда мыслей, о которых идет речь. Скорее, сознательно или бессознательно, мы вообще отворачиваемся от нее и направляем свой взгляд на совершенно иную ее реальность, которая полностью выходит за рамки ее характера как наличного ряда идей. Ибо мы спрашиваем, действительно ли его – по общему признанию, настоящее – содержание делает прошлое событие воображаемым, на которое оно направлено, воображает ли оно то же самое, что произошло в действительности, когда оно присутствовало. И если, к примеру, мы относим два или более разделенных во времени представления к одному и тому же свету, то, когда мы объявляем эти представления истинными, мы вовсе не имеем в виду тот факт, что мы несколько раз испытывали одни и те же световые ощущения или представления, и что более поздние акты несли в себе мысль об одном и том же предмете. Напротив, мы убеждены, что они справедливо относятся к одному и тому же предмету. Напротив, мы убеждены, что они справедливо относятся к одному и тому же предмету. Мы объявляем ложной мысль того, кто читает обменянные книги и всегда думает, что у него в руках одна и та же книга, хотя его мысль, согласно психическому процессу, ничем не отличается от той, благодаря которой мы правильно представляем себе один и тот же свет. Если мы все же скажем, что мы мыслим истинное здесь, ложное там, то на этот вопрос нельзя ответить, исходя из фактичности психического содержания. Напротив, он полностью выходит за пределы этой фактичности, не просто игнорирует психическое воображение, но заявляет, что то, что таким образом воображается, было бы действительным, даже если бы оно вообще не воображалось. Таким образом, более раннее событие было бы и оставалось актуальным, даже если бы оно никогда не воображалось сознанием. Сознание, таким образом, противопоставляет субъективную фактичность воображения объективной фактичности бытия или события, которая никак не обусловлена первой, но должна обусловить вторую, если хочет называться истинной. Таким образом, отношения субъективного воображения истинны не сами по себе, а только в силу представленной таким образом объективной фактичности.

Однако это последнее, и это необходимо подчеркнуть, никогда не содержится в настоящем представлении как таковом. Когда я представляю себе одну из своих прежних мыслей, она не присутствует как таковая и никогда не может стать таковой. Нынешнее сознание выходит за пределы себя и своего нынешнего содержания, делая объектом нынешней мысли то, что было вчера. И если я воспринимаю свет, который я только что воспринял, и который продолжал существовать, пока мои мысли не были заняты им, и, возможно, даже не могли получить никакого восприятия его, то я выхожу не только за пределы моего настоящего, но и за пределы всего моего субъективного сознания, объявляя истинной мысль, объект которой, согласно утверждению этой мысли, даже не мог быть в моем сознании.

Это посягательство субъективно актуального воображения на ряд объектов, который реально воображается как независимый от первого, можно теперь назвать непостижимым, можно назвать чудом, можно – чего мы не делаем – отчаяться разрешить эту загадку: в любом случае не следует делать одного; не следует стремиться устранить загадку из мира путем ее упущения и отрицания. Особенно когда занимаешься философией фактов, нужно прежде всего признать тот смущающий факт, что вопрос истины лежит не в субъективной фактичности как таковой, не в возможной трансцендентальной фактичности как таковой, а во всеохватывающем отношении субъективного воображения к фактичности, лежащей за ее пределами. Мы должны осознать, что эта мысль господствует над нами повсюду как в обычной жизни, так и в науке, что отношение к объекту никак не может быть разрешено в субъективную фактичность воображения и оппозицию Я и не-Я в нем, и что отрицание этого обстоятельства означает более чем протагоровское отречение от всякой истины.

Но этот выход за пределы настоящего и чисто индивидуального к чему-то всеобщему, «истинному» происходит в психике, можно как угодно объяснять этот выход за пределы, как и само истинное. Именно индивидуальное воображение выходит за пределы самого себя и своего нынешнего содержания. «Я», как уже неоднократно говорилось, чувствует себя зажатым и встревоженным, когда не может найти объективно истинную связь; его охватывает беспокойство, когда в противоречии он понимает, что ссылался неправильно. Мы чувствуем желание изменить наши ассоциации идей и хотим, чтобы они были соответствующим образом связаны с объективным требованием. Тогда возникает вопрос, что может заставить наше эго выдвинуть такое требование или подчиниться такому требованию, предъявленному самому себе.

Этот вопрос заставляет нас рассмотреть эго, этот самый известный и в то же время самый загадочный из фактов сознания, с нескольких сторон.

Связность нашего сознания, или единство сознания, имеет совершенно разный вид, в зависимости от того, с какой точки зрения его рассматривать. Как лес, при поверхностном рассмотрении, можно считать просто группой деревьев, стоящих вместе, а при рефлексии – множеством органических образований, черпающих питание из одной и той же связной почвы; так и сознание можно рассматривать, с одной стороны, как ряд психических явлений, с другой – как цепь сознаний, удерживаемых вместе единством непрерывной связи, то есть как обладателя закономерно упорядоченного объективного мира идей.

С первой из этих точек зрения мы видим не что иное, как постоянную череду отдельных идей, неразрывно связанных со взвешиванием и сгущением чувств и стремлений различного рода. Некоторые из этих идей вообще не имеют видимой связи, другие образуют группы и связи, подобно ветвям и сучьям дерева, действительно, некоторые, собранные вместе, представляют образ красочного, разнообразного мира, некоторые – систематически упорядоченную цепь, другие – причудливое переплетение произвольных связей других цепей мыслей и образов идей. Эти группы меняются, как картинки в калейдоскопе; связи расширяются и сужаются, соединяются и разъединяются, меняют свой порядок в самых разных направлениях. Да, целые ряды и группы исчезают, как бы освобождая место для других, которые выстраиваются на их месте.

При таком рассмотрении игра явлений сознания напоминает игру волн, которые следуют друг за другом, пересекаются и переплетаются, усиливаются и ослабевают, иногда более высокие и четко разделенные, иногда более незаметные и запутанные, танцующие на поверхности водоема. И сам дух, эго, сознание есть не что иное, как постоянная взаимосвязь явлений на поверхности темного, неведомого потока воды.

Картина сознания совершенно иная, когда мы смотрим на игру идей со стороны, как описано выше, но когда мы смотрим на постоянную живую связь, которая связывает все эти идеи вместе. Правда, отсюда мы также видим тот поток идей, которые проносятся друг за другом и в смятении. Но здесь мы сталкиваемся с моментом, который не встречается подобным образом ни в одном внешнем предмете: с тем, что в каждый момент живое настоящее сознание обращается к предшествующим представлениям, рассматривает их как свои собственные и таким образом объединяет в единство прежнюю и настоящую живость. Именно настоящее сознание устанавливает это единство, и в тот момент, когда оно его устанавливает, оно также уже принадлежит прошлому. Это изначальное, непостижимое сознание, непостижимое, как и само настоящее, которое мы можем представить себе только в отражении прошлого. Вернее, это то сознание, которое, постоянно объективируя свои содержания и связывая их с другими, всегда со-объективирует себя как прошлое, и, с одной стороны, противопоставляет себя как настоящее этому прошлому, а с другой – признает себя единым с ним. Она порождает сознание времени, объединяя непостижимое настоящее. Оно также порождает самосознание. Ведь постоянно обращаясь к прошлым идеям во всех своих фантазиях, оно неявно смотрит на себя в своем прошлом, и ему нужна лишь абстракция, правда, осуществляемая с опозданием и обычно нечетко, чтобы прийти к сознанию себя, к идее «я». Эта идея «Я», таким образом, не просто объект, на который смотрят, и не просто субъект, на который смотрят, а единство субъекта-объекта, порожденное постоянным отношением нынешнего сознания к более раннему живому.

Но «Я» может прийти к этому имплицитно возникающему постоянному отношению к себе в своем более раннем воображении только потому, что у него есть воображения. И эти представления, согласно их содержанию, изначально не относятся к «Я» как к объекту. Отдельное объективное отношение к нему может возникнуть только после появления действительного самосознания. Первоначальное, а затем и преобладающее объектное отношение идет к объектам, которые не мыслятся как лежащие в «Я». Другой объект-мир является постоянным коррелятом субъективного воображения, мира, который, если рассматривать наше воображение только как ментальный акт, находится полностью внутри нас, но который, если рассматривать его как место связи этих ментальных актов, мы воображаем вне себя, и в котором эго, если оно само рассматривается как объект, занимает со всеми своими воображениями лишь исчезающее пространство.

В этом отношении психики к внутренне или внешне объективной фактичности возникает проблема, которая еще ждет своего полного решения, – контраст между рассеянностью и субъективностью самого воображения и законностью того, что таким образом воображается, что не зависит от нашей воли. Некоторые из наших идей, хотя они и принадлежат «Я», как бы полностью отбрасываются как фантазии, ошибки и тому подобное, хотя они не могут быть тем самым выведены из единства «Я». Другие мы считаем истинными, но, тем не менее, воображение происходит в совершенно иных рамках, в совершенно ином порядке, чем то, что таким образом воображается. Зеленый цвет приводит мое сознание к лугу, эта мысль – к тому времени, когда я катался там на коньках с другом, эта – снова к мысли об Америке, куда он отправился в путешествие, и так далее. И во всем этом, в этом воображении, которое ходит туда-сюда, я представляю себе порядок, связь, в которой все эти идеи должны претендовать на свое место, свое время, свою причинную связь абсолютно фиксированным образом, связь, в которой даже наши собственные, совершенно несовпадающие поезда мыслей, да, наши ошибки и фантазии, имеют временное, пространственное и причинно обусловленное место, даже если мы не всегда способны это распознать.

Вопрос о том, откуда у психики берется право называть такую связь с претензией на истинность, является великой загадкой познавательной критики. В любом случае, однако, существует факт, что это происходит, и несомненно, что «Я», с одной стороны, в своем воображении все же субъективно мыслит и как бы производит эту связь, хотя и должно рассматривать ее как лежащую вне его, и что, с другой стороны, оно может утверждать свое личностное единство, только подчиняясь законам этой связи.

В первом отношении ясно, что без индивидуального единства сознания, без нашей способности ссылаться на прошлые представления как на свои собственные, без нашей способности считать их равными или неравными, без нашей способности помнить их прежние отношения, никогда не было бы сознания объективной связи. То, что, наоборот, субъективное единство эго было бы невозможно без объективного, не кажется столь очевидным. И все же это так. Ведь хорошо известно, что человек обращается к объектам раньше, чем к собственному «Я». Отношение к собственным представлениям протекает неявно как бы рядом, и требуется много времени, чтобы оно выросло отдельно в сознание «Я». В том же акте сознания, в котором я говорю, что солнце – то же самое, что светило вчера, я обращаюсь к прошлому сознанию, только ссылаясь на объективное единство «солнце». Заявляя, что оно то же самое, я заявляю, даже если не в отдельном воображении, что я уже представлял его однажды. И если бы я не делал этого и не был вынужден это делать, я бы никогда не возвел последний факт в отдельное сознание, то есть не пришел бы к концепции эго. На мой взгляд, это также является ведущей основной идеей «Опровержения идеализма» Канта. Субъективное единство сознания возможно только при условии некоторого объективного единства.

Но если, с одной стороны, личное единство сознания необходимо для распознавания объектов, а с другой стороны, отношение его к объективному единству необходимо для сохранения личного единства, то здесь показан путь, по которому можно найти мост между объективностью и субъективностью, и дана возможность объяснить тот своеобразный факт, что представления имеют отношение, независимое от их психической связи, направленное к объективному единству, которое стоит, как бы, как фиксированная определенная норма напротив субъективной игры представлений. Это прежде всего, в том, что касается нашей сегодняшней задачи, позволяет объяснить тот факт, что субъективная единица сознания чувствует себя потревоженной противоречиями и побуждается к установлению объективно законной связи. Этой последней задаче и будут посвящены два последних раздела.

Примечания

1) STAUDINGER, Identität und Apriori, Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie, 1889; ср. NATORP, Einleitung in die Psychologie nach kritischer Methode, Freiburg 1888, pp. 41f.

2) NATORP, Введение и др. указ. соч.; ср. также, среди прочих, SIGWART, Logik I, стр. 82 и др.

3) Ср. SIGWART, Logik I, pp. 134f. Он называет «противоречием» только то, что мы здесь называем несовместимостью.

4) Таким образом, мы проводим различие, которое хотим еще раз подчеркнуть во избежание недоразумений: 1. между чисто субъективными представлениями (фантазиями, ошибками), 2. логическим, научным процессом, посредством которого мы овладеваем объективным познанием, вернее, психическими законами познания, которые обусловливают этот процесс, 3. результатом этого процесса познания, самим объективным познавательным контекстом. Мы считаем методологически неприемлемым смешивать второе и третье, поскольку это легко вводит в заблуждение.

5) RICHARD von SCHUBERT-SOLDERN, Grundlagen einer Erkenntnistheorie, Leipzig 1884, page 184.

6) ЭРНСТ ЛААС, Идеализм и позитивизм III, страница 137.

LITERATUR – Franz Staudinger, Der Widerspruch in theoretischer und praktischer Bedeutung, Philosophische Monatshefte, Bd. 25, Heidelberg 1889.

Логика Когена чистого познания

Старый учитель неокантианства ГЕРМАНН КОХЕН в Марбурге недавно опубликовал первый том новой работы после долгого перерыва. «System der Philosophie, Erster Teil, Logik der reinen Erkenntnis» (Berlin 1902). За этим последует вторая часть, которая, как сказано в предисловии к первой части, должна принести систематические, фактические и исторические дополнения, а также полемику с современниками из среды людей, занимающихся этим предметом, и научных исследователей. Настоящая первая часть, по сути, содержит почти только споры с исследователями вплоть до Канта. Ее намерение – дать «законы и правила пользования разумом» не только формально, но «во всем его объеме и в его единообразии» и отнести его ко «всем направлениям культуры», но прежде всего к науке.

Эта работа, вероятно, вызовет удивление как у друзей, так и у противников старой методологической школы мысли Когена. Ведь в ней идея, которая раньше была само собой разумеющейся, но которая в некоторых местах рассматривалась почти как quantité négligeable [ничтожное количество – wp], силой выталкивается в исходную точку и центр дискуссии – учение о происхождении чистых понятий; С другой стороны, другая мысль, которая раньше казалась существенной, даже решающей, – учение о фундаментальной ценности и действительности этих понятий – теперь не только выступает в одном ряду с другой точкой зрения, но и практически отодвигается от нее; действительно, создается впечатление, что действительность должна быть установлена и гарантирована только чистым происхождением из идеи. «Только через идею чистое обретает свою методическую ценность». (стр. 6)

С самого начала мы должны признаться, что до сих пор способ преподавания Когена казался нам достойным и значительным по сравнению с другими именно потому, что он мало заботился о происхождении чистых форм и делал главный акцент на том, что он анализировал их в чистой абстракции как необходимые основы научного мышления. Было показано, что в этом отношении они, однако, должны лежать в основе нашего научного опыта a priori, если мы хотим, чтобы он развивался методично и осознанно. Однако основной акцент во втором издании теории опыта Канта (1) был сделан не на том, что элементы науки являются первичными элементами сознания, а наоборот, на том, что «элементы познающего сознания достаточны и необходимы для установления факта науки». Его необходимость как основания и его выполнение «в качестве рычага и ценностного измерителя опыта» было главным критерием. Тот факт, что Коген так безапелляционно ответил на вопрос о происхождении априорного в духе Канта, долгое время вызывал у меня разногласия.

Однако теперь в новой работе ««исток» из идеи выходит на первый план, а именно как волшебный источник, из которого вытекают сокровища знания. Из «идеи» выводится; в небытии, в бесконечно малом, обнаруживается «бытие». Развитие в этом направлении не было совершенно неожиданным после работы над принципом исчисления бесконечно малых. Тем не менее, новая работа меня поразила. Вся исходная точка знакомой ему методологии оказалась здесь измененной. Вместо того, чтобы цепляться за опыт и отталкиваться от него, это называлось цепляться за идею и от нее идти к науке. То, что всегда казалось мне ошибкой у Канта, стало центром системы.

Наша позиция по отношению к Когену, конечно, должна быть изменена. Прежде всего, мы должны методически сохранить точку зрения Канта, который, несмотря ни на что, начинает с анализа обыденного опыта, чувственного восприятия, ищет в нем конструктивные элементы и, исходя из найденных здесь синтезов, переходит к познанию в подлинном смысле слова. (2) Для нас, как и для Канта, анализ восприятия составляет методологическую основу для поиска априорного.

Затем, однако, мы должны более пристально взглянуть на само это априори. В «Теории опыта» Коген проницательно выделил три значения априори, которые можно кратко описать как априори происхождения, априори основания и априори достоверности. Согласно своему происхождению, априори «дано в разуме», как говорит Кант; согласно своему основанию, оно является составной частью, которая обязательно лежит в основе всех естественных восприятий; согласно своей действительности, оно позволяет делать необходимые и общие выводы математики и математического естествознания.

Что касается двух последних значений, то априори – это научно неопровержимое основание знания. И именно Когену принадлежит неоспоримая заслуга в том, что он особо выделил эти значения apriori и тем самым весьма выдающимся образом способствовал пониманию научных достижений Канта. – В первом значении, однако, apriori несет в себе двусмысленность. То, что оно также является составляющей сознания как элемента познания, самоочевидно; но возникает вопрос, относится ли оно, с одной стороны, только к сознанию, а с другой стороны, является ли оно автохтонным [in situ – wp] порожденным из сознания. Кант ответил на оба вопроса утвердительно, поскольку он не очень тщательно отделял психологический анализ от объективного. Однако тот факт, что априорное является необходимым основанием познания, вовсе не означает, что оно порождается в сознании. Это утверждение, которое Наторп также очень строго формулирует словами о том, что априорные конструкции «вплоть до последних компонентов являются собственными продуктами мысли» (3), по меньшей мере, является преждевременным.