Колыбельная Аушвица. Мы перестаем существовать, когда не остается никого, кто нас любит

Мои же глаза были прикованы к мальчику с огромными темными глазами – он казался мне настоящим персидским принцем. Но мы почти никогда не разговаривали. Иногда нам разрешали поиграть в мяч во дворе, но мы только смотрели друг на друга, неловко пиная мяч туда-сюда. Иоганн понравился моим родителям. Они позаботились о том, чтобы он окончил среднюю школу, а потом оплатили его обучение в консерватории.

Однажды утром отец Иоганна принес в наш дом старые карманные часы и поклялся моему отцу, что они кварцевые с золотой инкрустацией. Поторговавшись некоторое время, отец купил часы. Через две недели они перестали работать, а золото оказалось латунью. Мужчины довольно долгое время не разговаривали, но Иоганна мои родители продолжали поддерживать. И наши чувства друг к другу постепенно росли, хотя о предложении речь не заходила до тех пор, пока он не окончил обучение. Довольно скоро он стал одним из лучших скрипачей страны.

Когда я призналась родителям, что влюблена в Иоганна, они предупредили меня, чтобы я хорошенько все обдумала и не сделала неверного шага. Но в конце концов любовь преодолела препятствия и предрассудки окружающего нас мира. Естественно, после свадьбы нам пришлось многое пережить. С одной стороны, законы против цыган были очень строгими, да и цыгане не одобряли смешанных браков. Один из пасторов попытался отговорить нас от брака, называя его «противоестественным союзом», но мы, несмотря ни на что, были счастливы и никого не слушали.

Теперь все эти воспоминания и былые трудности казались мне неимоверно далекими, всего лишь каплей в той глубокой, ужасающей бездне, в которую мы погружались.

На следующее утро мы остановились на несколько часов на станции под названием Прушкув, что подтвердило наши догадки о том, что нас везут в Польшу. К тому времени нас уже сводили с ума жажда и вонь от рвоты, мочи и фекалий. Дышать в вагоне было почти невозможно. Когда в единственное крошечное окошко вагона заглянул солдат СС, люди стали умолять его дать им воды и еды.

Но он, направив в окно свой «люгер», закричал:

– Давайте все ценное, что у вас есть с собой!

Иоганн помог другим собрать наручные часы, кольца и другие украшения. В обмен солдат принес ведро воды. Всего лишь одно ведро – ничтожно мало для почти ста человек. Каждому досталось лишь по глотку теплой, пахнущей тиной воды. Когда очередь дошла до нас, первой несколько крошечных глотков сделала Адалия, за ней последовали близнецы и Отис.

Блаз посмотрел на меня, проведя языком по пересохшим губам, и передал мне ведро, не выпив. Он понимал, что вода гораздо нужнее больным и малышам. На глазах у меня выступили слезы; его мужество поразило меня: он решил терпеть жажду, чтобы ее могли утолить другие люди.

К полудню второго дня у нескольких детей в вагоне поднялась температура, а некоторые пожилые пассажиры выглядели серьезно больными. Мы ехали уже полтора дня почти без еды и воды и почти без сна. Вторая ночь была еще хуже первой. У пожилого мужчины случился сердечный приступ, и он упал прямо рядом с нами. И мы ничем не могли ему помочь. Мужчины перенесли его в угол вагона, где уже лежало несколько трупов.

– Сколько нам еще ехать? – спросила я Иоганна.

– Не думаю, что так уж долго. Лагерь должен находиться где-то в Польше. Поскольку идет война, у них должны там располагаться лагеря для пленных, – сказал Иоганн.

Я надеялась, что он прав и что наша поездка близка к завершению. Ведь, будучи медсестрой, я знала, что через два-три дня без еды и воды начнут массово умирать дети, потом пожилые и слабые взрослые. У нас оставался всего один день, чтобы продержаться в этих ужасных условиях.

Наше нынешнее бедственное положение заставило меня вспомнить наш первый дом. После свадьбы мы переехали на окраину города, к тетке и дяде Иоганна, разрешившим нам спать в маленькой, сырой комнатушке. Но мы были настолько счастливы просто находиться вместе, что почти все ночи напролет смеялись, накрывшись одеялом, стараясь не беспокоить старших. Однажды, когда Иоганн ушел, его тетя набросилась на меня, обвинив меня в том, что я ничего не делаю по дому. Покончив с оскорблениями, она вытолкала меня из дома. На улице был безумный снегопад. Я сидела на чемоданах, промокшая и дрожащая, и ждала возвращения Иоганна.

Увидев меня, он тут же подбежал ко мне, обнял и попытался передать мне все тепло своего тела. Ту ночь мы провели в дешевой гостинице, а на следующий день нашли небольшой дом с кухней и крошечной ванной. Через две недели Иоганн получил место в консерватории, и понемногу наши дела пошли в гору.

Третий день нашего путешествия выдался особенно холодным. Мы надели на себя все, что только можно, но стены в вагоне для перевозки скота не могли защитить людей от пронизывающего ветра. На очередной остановке тот же солдат, что и накануне, снова предложил нам немного воды в обмен на драгоценности и ценные вещи. На какое-то время мы уняли жажду, но затем она стала еще непереносимее. К тому моменту уже пять человек упали в обморок, но самое печальное было то, что на руках у своей молодой матери Алисы скончался младенец. Ее родственники уговаривали положить безжизненное тельце сына к другим трупам, но Алиса отказывалась верить, что ее малыш умер и продолжала укачивать его и вполголоса пела ему колыбельные. Я боялась, что через час, два или через день тоже могу оказаться на ее месте, и при мысли об этом мое сердце разрывалось. Я вспоминала все счастливые проведенные вместе с детьми дни и не могла осознать всю реальность происходящего. Мои дети были совершенно невинны. Единственным их преступлением было то, что их отец – цыган. Эта война сводила с ума весь мир.

Снова наступила ночь. Дети рядом со мной лежали совершенно неподвижно. У бедняжек не осталось сил. Усталость, жажда и голод грозили в любую минуту потушить их жизни, как дрожащее на ветру пламя свечей. Иоганн держал Адалию на руках – вялую, с сухой от обезвоживания кожей. Единственное, что она хотела – спать, спать и спать.

Я пробралась к деревянным стенам вагона и постаралась рассмотреть что-нибудь сквозь щели. Моему взору предстал огромный вокзал с высокой башней. Затем мы снова тронулись, и вдоль железной дороги потянулся длинный забор из колючей проволоки. Мощные прожекторы освещали территорию за ним. Это был лагерь – огромный и ужасный, но, по крайней мере, предоставляющий какую-то надежду на то, что мы наконец-то выберемся из этого адского вагона.

Когда поезд остановился, люди заволновались и начали готовится к выходу, но прошло четыре часа, а к нашему вагону так никто и не подошел. Измученные, все легли на пол и свернулись калачиком, стараясь держаться как можно дальше от трупов и пытаясь хотя бы немного поспать. Рядом с трупами оставалась только мать умершего ребенка, как будто смирившись с тем, что и ее скоро унесет тьма.

Моя семья спала крепко, словно подойдя к самой грани небытия, а я тихо плакала, ощущая себя виноватой. Виноватой за то, что не догадалась заранее, к чему приведет все это нацистское безумие. Нам нужно было бежать в Испанию или в Америку, постараться оказаться как можно дальше от овладевшего нашей страной и почти всей Европой сумасшествия. Я надеялась, что люди однажды очнутся и увидят, что представляют собой Гитлер и его приспешники, но никто не очнулся. Все соглашались с его фанатичными бреднями, превращающими мир в голодный и воюющий ад.

На рассвете нас разбудил лай собак и топот ног по гравию вдоль железной дороги. Дверь распахнулась, и в проеме мы увидели около пятидесяти солдат, офицера СС и переводчика, который дублировал приказы на нескольких языках.

Мы поспешили выбраться из кошмарного вагона, не понимая, что попадаем из огня да в полымя.

Из других вагонов тоже спускались люди, вливаясь в огромную толпу. Солдаты и заключенные в полосатых робах разделяли всех на колонны.

– А ну живее! – крикнул нам один из них.

В нескольких метрах от нас располагались сторожевые башни, а вдали виднелись огромные трубы, из которых валил дым. Но времени как следует осмотреться не было.

Иоганн спрыгнул из вагона, а затем помог спуститься мне и детям. Мои ноги казались ватными, мышцы болели, холод пробирал до костей.

Нас разделили на две огромные группы: женщины и дети с одной стороны, мужчины – с другой. Поначалу я пыталась держаться рядом с Иоганном, сжимала его руку, пока один из заключенных не подошел и не сказал спокойно:

– Вы увидитесь позже. Не волнуйтесь, мадам.

Передав мне чемоданы, Иоганн перешел в другую колонну. Он попытался улыбнуться, чтобы успокоить нас, но его губы, скорее, искривились от невыносимого страдания.

– Почему папа не с нами? – спросила Эмили, потирая покрасневшие глаза.

Что я могла ответить? Онемев от горя, я просто не могла осознать бессмысленность всего происходящего. Опустив глаза, чтобы дочка не видела моих слез, я просто погладила ее по голове.

– С нами пойдут мужчины от двадцати до сорока лет, – крикнул один из эсэсовцев.

Иоганна и еще несколько сотен мужчин увели прочь. Муж шел впереди колонны, так что я лишь пару секунд видела его удалявшуюся спину и темные кудрявые волосы. Уже много лет все мое существование вращалось вокруг него. А с его уходом душа моя опустела. Жизнь без Иоганна не имела смысла. Затем я перевела взгляд на наших детей. Они смотрели на меня широко раскрытыми глазами, пытаясь прочесть мои мысли. В этот момент я поняла, что быть матерью – это гораздо больше, чем растить детей. Это значит напрягать свою душу до тех пор, пока мое «я» навсегда не пропитает их прекрасные, невинные лица.

Колонна мужчин была уже довольно далеко, а я все еще кусала губы, чтобы не заплакать. За Иоганном шло много других мужчин, скрывающих его. Я молила небеса позволить мне увидеть мужа еще раз.

Глава 3

Май 1943 годаАушвиц

По мере того как наша колонна двигалась вдоль бесконечного забора из колючей проволоки, моя тревога росла и приобретала фантасмагорические очертания. Прерываясь лишь короткими, поросшими травой участками, перед нами тянулась бесконечная череда деревянных бараков, похожих на остовы выброшенных на берег кораблей. Вокруг них стояли «жертвы кораблекрушения» – худые, больше напоминающие тени, люди с потухшими взглядами. Они напоминали пациентов какой-то психиатрической больницы. Бритые головы, полосатая форма, отсутствующее выражение на лицах. Кто все эти люди? И почему нас привели сюда?

В воздухе витал жуткий сладковатый запах, робкие лучи утреннего солнца затуманивал серый дым. Тем временем женщины-охранники гнали нас, словно солдат на марше, не переставая отдавать приказы. Дети были измучены и голодны и уже еле держались на ногах, но нам не дали возможности хоть немного передохнуть и не покормили. Потом прежде, чем войти, мы почти два часа простояли перед небольшим зданием с надписью на немецком «Регистрация».

Внутри четыре женщины в арестантской одежде, выглядевшие немного лучше тех, которых мы видели за колючей проволокой, вручили нам по зеленому листу бумаги, на котором нужно было написать свои имена и личные данные, а также по белому листу с предписанием из центрального аппарата Рейха немедленно поместить нас в лагерь. Заполнение документов заняло у меня некоторое время, потому что Адалия не давала себя посадить, а остальные дети цеплялись за мое пальто.

– Быстрее, женщина. Мы не собираемся возиться тут целый день, – нетерпеливо сказала работница из числа заключенных.

У следующего стола несколько мужчин-заключенных наносили на тела вновь прибывших татуировки с номерами, указанными на зеленом листе. Уколы были довольно болезненными, но мужчина быстро закончил. Сразу понятно, что эта работа для него привычна. Без всякого выражения в голосе он сказал:

– А теперь дети.

– Дети? – переспросила я в ужасе.

– Да, таков приказ.

За круглыми очками виднелись пустые глаза. Он напоминал робота, полностью лишенного всех чувств.

Блаз как самый старший без колебаний протянул руку, и снова мое материнское сердце сжалось от гордости за него. Его примеру последовал Отис, а затем близнецы. Они немного покривились от боли, но никто из них не дергался и не мешал делать татуировку.

– У младшей такая тонкая рука, – показала я на Адалию.

– Мы нанесем ей номер на бедро, – сказал заключенный.

Мне пришлось спустить белые колготки Адалии и обнажить молочно-белую ногу, на которую мужчина нанес номер с предшествующей ему буквой Z – Zigeuner, «цыган».

На улице нас снова построили в длинную колонну, чтобы отправить в цыганский лагерь.

Симпатичная охранница – позже я узнала, что ее звали Ирма Грезе, – отдала приказ двигаться. Мы двигались длинной вереницей по опушке небольшого леса, начинавшего зеленеть после суровой польской зимы. Контраст между полными жизни деревьями и грязными дорогами лагеря заставил меня задуматься о жалких способностях человека: только мы, люди, можем уничтожить природную красоту и превратить мир в негостеприимное место.

В цыганском лагере, который немцы называли «Zigeunerlager Auschwitz», сначала нас встретили длинные бараки, служившие кухнями и складами. За ними стояло около тридцати бараков для проживания заключенных, лазарет и уборные.

На выданной нам бумаге был указан номер барака, в котором мы должны были жить, но все были настолько ошеломлены, измучены и голодны, что передвигались как зомби, не понимая, куда идем и что делаем.

Наконец я собралась с силами и прежде, чем одна из уже терявших терпение охранниц ударила меня дубинкой, поняла, что нас определили в барак номер четыре.

Главная дорога представляла собой сплошное грязное месиво, но, добравшись до нашего барака, мы с изумлением увидели огромные грязные лужи и внутри. Это был даже не барак, а какой-то поганый хлев, в котором даже жестокий хозяин не рискнул бы держать коров, овец или свиней. Вот кем мы были для нацистов – дикими, бесправными животными, и именно так они с нами обращались.

От нашего нового жилья несло потом, мочой и грязью. Большая кирпичная печь делила помещение на две части. С каждой стороны стояли три ряда нар. В каждой секции этих деревянных клеток помещалось до двадцати человек. Кто-то спал на голых досках, а единственной защитой было истрепанное одеяло, кишмя кишевшие блохами. Кому повезло чуть больше, имели мешки, набитые опилками, которые можно было использовать как матрас. Но таких «коек» на всех не хватало, и большинству приходилось спать на грязной земле или на каменной скамье, тянувшейся вдоль всего барака.

– Тут где-нибудь есть свободное место? – спросила я у нескольких женщин, сидящих на скамейке.

Они посмотрели на меня и загоготали. Никто из них не говорил по-немецки. Наверное, они были цыганками из России.

С чемоданами в руках я искала, куда бы приткнуться, но безрезультатно. Дети начали хныкать. Они провели почти целый день на ногах и проголодались.

Одна из женщин сказала, что есть полка в последнем ряду нар, но все мы там точно не поместимся и кому-то придется спать на полу. Во всяком случае, пока где-то не освободится место.

Я не поняла. Как это – «пока не освободится место»? Значит, кого-то могут отправить домой? При этой мысли во мне затеплилась надежда – надежда на то, что мы с Иоганном воссоединимся и вернемся к нормальной жизни. А там и война закончится и все, все разъедутся по своим домам. Лишь позже я узнала, что это значит, когда в бараке освобождается какая-то полка. Либо какая-то пленница умерла от болезни или невыносимых условий жизни, либо погибла от рук охранников.

Дети попытались забраться на нары, но начальница блока сказала, что для отдыха есть строго установленные часы и ложиться на койки можно только с наступлением ночи.

Блаз попросился выйти на улицу, и, хотя шел дождь, я решила, что для детей будет лучше не находится в удушливой атмосфере барака.

– А где уборные и душевые? – спросила я надзирательницу.

– В тридцать пятом и тридцать шестом бараках в конце лагеря, но их можно посещать утром или в установленные часы днем. Душевые только утром, – нахмурилась она, очевидно, недовольная тем, что я задаю так много вопросов.

Она говорила с сильным русским акцентом, и я с трудом ее понимала.

– А как же дети? Маленькие вряд ли смогут терпеть, – спросила я.

– Они могут ходить в угол барака. Ночью там стоит ведро, и новенькие, как ты, должны выносить его, когда оно наполнится.

От одной мысли об этом у меня внутри все затрепетало. Я с трудом могла представить себе, как через несколько часов моча достигнет краев ведра, и мне придется выходить с ним на улицу и опорожнять его в ледяной темноте.

– Через полчаса все должны быть в бараке. Потом принесут ужин, и после этого мы не сможем выходить на улицу до завтрашнего утра. Если вас поймают снаружи, наказание будет суровым, – сказала женщина тоном, не терпящим возражений.

Я ничего не понимала. Правила казались абсурдными и бессмысленными. Я много лет проработала в больницах медсестрой и знала, что порядок необходим, но в услышанном не было никакой логики.

Я повела младших в барак, где были уборные, и увидела, что Блаз разговаривает с мальчиками примерно его возраста. Он присоединился к нам.

– Что это за место, мама? – спросил он.

Я понимала, что не смогу его обмануть. Пока его младших братьев и сестер не было рядом, я попыталась объяснить ему ситуацию.

– Нас привезли сюда, потому что мы цыгане, – сказала я. – Не знаю, как долго нас тут продержат, но мы должны вести себя как можно тише и не привлекать к себе лишнего внимания.

– Хорошо, я понял тебя, мама. Я позабочусь о малышах и постараюсь найти нам какую-нибудь еду.

– Пойдем, немного приведем себя в порядок, – ответила я, взъерошив его темные волосы.

Когда мы вошли в барак, где я предполагала увидеть душевые, сердце мое упало. Здесь воняло еще хуже, чем в спальном бараке. Внутри находилось нечто вроде длинного желоба или кормушки для животных. Внутри него была вода, но она отвратительно воняла серой и была темно-коричневого цвета. Я не верила своим глазам. Как мыть в ней детей?

– Не трогай воду! – крикнула я, когда Отис шагнул вперед, чтобы попить.

– Но мы хотим пить, – заныл он.

– Эта вода заразная, – сказала я, отводя их от длинного желоба.

Их глаза расширились в недоверии. Их перепачканные после поездки в вагоне для скота лица, сухая от обезвоживания кожа, мешки под глазами, ослабшие от голода тельца – все это лишало меня дара речи. Мне хотелось проснуться от этого кошмара, но я не должна была сдаваться. Именно это я повторяла себе, сдерживая свой гнев. Впервые в жизни я совсем не знала, что делать или говорить.

В конце так называемого «свободного часа» мы вернулись в барак и стали пробираться к отведенному нам месту. Наклонившись, чтобы достать из наших чемоданов пижамы, и с удивлением обнаружила, что они открыты и в них почти не осталось одежды. Исчезли и остатки еды, которую мы взяли с собой, мое пальто и почти все детские вещи. От отчаяния, усталости, чувства безысходности я разрыдалась. И в этот момент услышала позади себя смех, который меня разозлил. Одна из женщин прятала под своим одеялом ночную рубашку Адалии. Я подбежала к ее койке и рывком откинула одеяло.

– Что вы делаете, немецкая фрау? – закричала она с сильным акцентом.

– Это наше, – схватила я рубашку и потянула на себя.

Другая женщина схватила меня за волосы и собралась прижать меня к нарам. Но я не хотела так просто сдаваться и попыталась оттолкнуть ее, когда воровка ударила меня по лицу. И хотя ощущение несправедливости придавало мне сил, они были сильнее меня и вдвоем легко бы со мной справились, если бы не надзирательница, такая же, как и мы, заключенная. Кстати говоря, эти женщины должны были поддерживать порядок в бараках, а капо[4], тоже из числа заключенных – снаружи.

– А ну тихо! – крикнула она, оттаскивая меня в сторону.

– Они украли мои вещи!

– Неправда! – выпалила одна из женщин. – Эта проклятая нацистка просто хочет неприятностей.

– Это правда? – спросила надзирательница.

– Нет! Они забрали все, что у нас было, – ответила я с яростью.

– Все так говорят. Возвращайся к своему месту и не создавай проблем. Иначе мы сообщим блокфюреру[5], и тебя накажут. Ты мать. Тебе лучше держаться подальше от проблем с другими интернированными, – сказала надзирательница, подталкивая меня к нашим нарам.

Я вернулась на свое место с разбитым лицом и ощущением полного бессилия, но я понимала, что охранница права. Через десять минут вошли две заключенные с большим ящиком, в котором находилось непропорционально мало черствого черного хлеба – основными ингредиентами его были опилки, – чуть-чуть маргарина и немного свекольного компота. На всем этом мы должны были продержаться до следующего дня. Заключенные и дети быстро выстроились в очередь с маленькими мисками в руках. Одна женщина передала мне миску с пайком для меня и детей. Если бы не этот жест доброй воли, мы наверняка остались бы голодными. Я была почти последней в очереди.

Когда дети увидели, что я принесла им поесть, они на мгновение замешкались, но голод взял верх, и они проглотили все за несколько секунд. Я разделила между ними и свою порцию, но понимала, что надолго этого не хватит.

Электричества в бараке не было, и с наступлением темноты нам всем пришлось лечь и попытаться уснуть. Дождь снаружи прекратился, но вода продолжала просачиваться внутрь отовсюду: через крышу, стены и пол. Я сняла с Адалии ботинки, попросила Блаза следить за ними и уложила младшую дочь на нарах. Затем помогла лечь рядом с ней близнецам. Рядом с нами лежали еще четыре женщины, толкавшие детей, так что тем пришлось прижаться спинами к мокрым доскам барака. Отис протиснулся между своими братьями и сестрами и нашими соседками по нарам и, несмотря на протесты женщин, сумел освободить чуть больше места для нас. Прежде чем уснуть, я посмотрела на лица своих детей. Они казались такими спокойными, несмотря на весь окружавший нас ужас.

Мы находились в грязном хлеву в окружении незнакомых людей, среди которых было немало озлобленных и настроенных против нас. Мой муж, Иоганн, исчез, а будущее было настолько неопределенным, что единственное, на что у меня хватило сил – произнести слабую молитву о сохранении моей семьи. Я не посещала церковь почти семь лет, но в тот момент обращенная в ночь мольба казалась мне единственным способом ухватиться за тонкую ниточку надежды. Голод, страх и боль топили разум, и казалось, что выживать в этом лагере – это все равно что пытаться дышать под водой.

Я снова представила прекрасное лицо мужа. Его глаза сказали все. Я увижу его снова. Он не оставит меня одну, даже в аду. Подобно Орфею, спустившемуся в подземный мир, чтобы спасти свою жену Эвридику, Иоганн придет, чтобы выхватить меня из лап самой смерти.

Ночь, казалось, длилась вечно. Я почти не спала, объятая страхом и неуверенностью, но твердо решила не сдаваться. Пока Иоганн не вернется за нами, силы мне будут придавать наши дети.

Глава 4

Май 1943 годаАушвиц

Я все еще не понимала, что единственное правило, которым руководствуется лагерь – это выжить любой ценой, не ожидая помощи ни от кого. Матери выхватывали малейшие крошки хлеба, чтобы накормить своих истощенных детей; мужчины ссорились, пытаясь получить работу получше в надежде прожить хотя бы еще один день. Женщины-надзирательницы и эсэсовцы издевались над пленницами с особой жестокостью и садизмом. Логика Аушвица не поддавалась никакому сравнению с тем, что происходило по ту сторону электрического забора с колючей проволокой.

Нас разбудили, когда до рассвета оставалось еще часа два. На сборы было отведено всего несколько минут. Было нелегко поднимать пятерых детей за такое короткое время, но Блаз помогал с Адалией, пока я занималась остальными. Хлюпая ботинками по грязи, мы побежали в уборную. Нам пришлось ждать своей очереди снаружи под дождем. Сначала я отправила детей в туалет, но они так мало съели и выпили накануне, что на эту процедуру много времени им не понадобилось. Несмотря на то что вода в корытах, служивших умывальниками, была ледяная, я заставила их умыться. Даже в таких чудовищных условиях нужно следить за собой.

– Только не пейте воду отсюда, – предупредила я детей.

Не нужно было быть медсестрой, чтобы понять, что эта вода не годится для питья.

Едва мы успели вытереться, как капо вытолкнули нас, чтобы освободить место для следующих. На обратном пути в барак мы безуспешно пытались укрыться от пронизывающего ветра. Я даже думать боялась о том, каково тут будет осенью или зимой.

Я старалась получше рассмотреть здания на территории лагеря. Все бараки выглядели одинаково, за исключением ближайших к уборным. Один назывался «Баня» и предназначался для дезинфекции заключенных, а названия другого, стоявшего рядом с ним, я прочитать не смогла. Бараки с двадцать четвертого по тридцатый походили на лазареты. Мысль о том, что начальство лагеря беспокоится о нашем здоровье, меня слегка утешила, и я подумала, что смогу предложить свои услуги. Возможно, это даже улучшит наше положение в лагере.