Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика

10 июля. Сегодня был особенно жаркий день. Все движения сковывала жара, и ни о чем не хотелось думать, даже книга валилась из рук. Мы несколько раз бегали к Днепру купаться, погружая разгоряченные тела в струи воды, но вода была теплая и освежала нас ненадолго. Всюду было томительно душно, и мы не находили себе места, ища прохладу, и ждали наступления вечера. Когда, наконец, пришел желанный вечер, из-за Днепра поползли свинцовые тучи и покрыли все небо. Вдали гремел гром, и в небе сверкали частые молнии. Гроза приближалась. Мы побежали на берег Днепра. Одна половина реки, там, где туча закрыла солнце, была бледно-розового цвета, и в этом месте и небо было розовое; временами сквозь темную тучу пробивался солнечный луч и окрашивал природу самыми причудливыми тонами. Другая половина Днепра была темно-голубого цвета, вода и небо вдали сливались в серо-голубой дымке. Вода отражала, как в зеркале, все оттенки неба, по временам меняя цвета и тона, и это было необычно. Я не знала, теряясь, где сочетание оттенков было красивее. Постепенно все больше темнело, а в небе ослепительней вспыхивали зигзаги молний, прорезая тучи от середины небосвода до самой земли. Свет молний был так ярок, что невольно дрожали ресницы, а страшные удары грома потрясали небо и землю. Когда застучали частые, крупные капли дождя, мы побежали домой мокрые, шлепая босыми ногами по большим лужам. А беспрерывные молнии озаряли небо, и сердито гремел гром. Мое сердце билось сильнее, казалось, что золотые стрелы молнии обжигают меня своим огнем, и я всем сердцем рвалась навстречу бушующей грозе. К ночи гроза утихла, и только капли дождя продолжали стучать по зеленым листьям.

11 июля. Мы решили сегодня устроить маскарад. Катя одела мамино длинное платье, сделала прическу, а я одела Борин костюм и в длинных брюках была похожа на молодого человека. Боря и Алеша одели наши платья, шляпы и стали хорошенькими девочками, на которых без смеха невозможно было смотреть, особенно на их походку и движения. В таком виде мы решили погулять по селу и навестить наших знакомых. Впереди шли за руку две девочки, а я вела под руку Катю, с папироской во рту, занимая ее разговорами. Моя дама была не только мила, но очень хороша в мамином платье, которое к ней шло, и я любовалась ею. Девочки же, идущие впереди, были бесподобны: все время ссорясь между собой и о чем-то споря, они махали руками, толкая друг друга. И, глядя на них, не смеяться было невозможно. Деревенские женщины, встречаясь с нами, изумленно смотрели нам вслед, о чем-то перешептываясь, а девчата выскакивали из ворот и провожали нас долгим любопытным взглядом. Чем дальше мы шли, тем больше нас окружала толпа ребятишек, которые следовали за нами. Когда мы приходили к знакомым, они сразу нас не узнавали и встречали с недоумением, а когда узнавали, то поднимался страшный смех.

После обеда пришла Фомина и позвала нас с мамой пойти в лагерь. С нами пошли супруги Гордейко. Мы с Катей одели свои лучшие платья, а светлые туфли несли в руках. Шли мы самой кратчайшей дорогой. Чета Гордейко – забавная пара, к тому же они всегда ссорятся друг с другом, говоря колкости и не оставаясь в долгу друг у друга. Сам бы Гордейко был не прочь поухаживать слегка за нами и весело с нами посмеяться, но жена достаточно ревнива, и за это ему бы хорошо влетело; на всякий случай он осторожен. Всю дорогу они без конца ссорились из-за всякого пустяка, перебрасываясь соответствующими комплиментами, и мы, смотря на них, не могли не посмеяться. Елена Михайловна заставляла мужа нести на руках маленького сына, и они об этом долго спорили. Около одного небольшого болота мы застряли. Через ручей было переброшено два тонких деревца, по которым все благополучно перешли на другую сторону. Но Елена Михайловна запротестовала, боясь дальше идти, и они снова начали спорить, а мы, слушая, как Гордейко изощряется в своем остроумии, высмеивая собственную жену, хохотали. Наконец он нашел два дерева, с трудом свалил их в воду, и Елена Михайловна перебралась на нашу сторону. Дальше мы пошли по сокращенной дороге, ведущей к лагерю, но никто точно не знал ее, кроме Фоминой. Однако, пока мы возились с переправой, Фомина далеко ушла от нас, и мы пошли наугад. Гордейко продолжал нести на плечах своего сына, который всю дорогу кричал «хочу к маме», а папа его утешал: «Не плачь, твоя мама никуда не денется, она не пропадет, а если бы и пропала, то плакать не будем, другую найдем получше». Подошли снова к болоту, в котором много гадюк, и долго спорили, пока уговорили Елену Михайловну, не боясь, перейти по бревнам, брошенным через топкие места. Перед самым лагерем мы в ручье вымыли ноги, одели чулки и туфли. В лагере нас встретил Фомин и повел в столовую, по дороге показав папину палатку. Лагерь мне понравился. Он в лесу, всюду чистота, среди густой зелени деревьев белыми пятнами мелькают палатки. Ровные, усыпанные желтым песком дорожки, клумбы с цветами, красивый ленинский уголок в сквозной беседке с резьбой и вокруг посаженными цветами. К нам подошел папа, и мы пошли на коновязь посмотреть папину лошадь Пьеро. На ней ездил наш наездник всеми аллюрами и даже скакал через барьер. Папа осенью обещал мне дать на Пьеро покататься. В столовой мы с папой и Фоминым обедали, а потом сидели у папы в его палатке и поиграли в крокет. Домой возвращались вечером в повозке вместе с Лисицким и командиром Жаровым. По дороге к дому встретили жену Жарова, она шла его встречать. Мы ее посадили в повозку и познакомились с ней. Ее зовут Шурой, ей 18 лет, она приехала из Ленинграда, славная, и совсем девочка. Жаров женат на ней в третий раз. Мама с Фоминым приехали домой раньше нас в экипаже.

Вечером, когда было совсем темно, к нам пришла Сергеева[105] в украинском костюме, и мы ее вначале не узнали. Катя тоже достала украинский костюм у дочери нашей хозяйки, одела его, и он очень к ней шел. Я одела Борин костюм, и мы пошли по дороге встречать папу, который должен был ехать из лагеря. Ночь была светлая, лунная. Вскоре появился экипаж, и, когда он поравнялся с нами, Сергеева крикнула: «Товарищи, пидвезить нас трохи до хаты, бо мы дуже заморились». Папа сказал: «Наверно, это пьяные бабы, оттого они такие смелые», – а ехавший с ним Фомин крикнул: «Сидайте, дивчата, мы добре подвезем». Катя засмеялась. «А вот почему Боря с ними здесь?» – сказал папа, приняв меня за Борю. Мы пошли, смеясь, дальше, а они, ничего не поняв, поехали домой. Приехав, папа спросил маму: «А где твои дети?» – «Как где? Гуляют, конечно», – ответила мама. – «Хорошо гуляют, шляются по селу с пьяными бабами, я их сейчас видел. Они приставали к нам, чтоб мы их подвезли». Мама засмеялась и объяснила, что никаких там пьяных не было, что там все свои. Когда мы вернулись домой, у нас сидел Фомин и хохотал, смотря на нас. Весь вечер он любовался Катей, которая была хорошенькой украинкой в этот вечер. Под конец он заявил: «Эх, жаль, что у меня нет украинского костюма, я бы его сейчас одел и пошел с Катюшей добре гулять».

13 июля. 12 июля праздновали именины папы. Погода в этот день была чудная, день был жаркий, и мы с утра, взяв большую лодку, поехали на остров купаться. К обеду к нам с папой из лагеря приехал Виктор Захарьевич Малыхин[106], начальник штаба папиного полка, а позднее Жуков, командир батареи, молодой, веселый, симпатичный. Жена его с детьми была на курорте. Во время Гражданской войны она командовала эскадроном, была контужена в голову, получила орден Красного Знамени и пожизненную пенсию. Это женщина хрупкая и женственная; не верилось, что она такая смелая, мужественная, с большим волевым характером. Я ее видела, когда была в Днепропетровске, и она мне понравилась. За обедом, как всегда, пили мед, было оживленно и весело, был хороший обед с вкусным маминым пирогом и подарками от нас. К вечернему чаю пришли Сергеевы, Фомины, Гордейко, Мухины. Чай пили и ели мороженое, которое мы сами по очереди крутили. После чая Сергеев предложил покататься на лодке и с Борей пошел за веслами. Жуков взял меня под руку, и мы пошли к берегу. Катя шла с Фоминым и Гордейко, весело смеясь. Вечер был тихий, ясный. К берегу подъехали две лодки, в которых мы разместились. Я ехала в лодке с Борей, Алешей и Жуковым, а Катя – с Сергеевыми. Фомин и Гордейко с нами не поехали. Гордейко заявил, что обязанности отца и мужа ему не разрешают ехать, и вернулся к жене. Наши лодки медленно скользили по спокойной серебристой глади реки. На западе угасала красная полоса заката, на фоне которой чернели силуэты темных деревьев и на горе крылатая мельница. Когда угасла розовая полоска и мрак окутал небо и землю темным покровом, в небе заблестел серебряный месяц и вспыхнули огоньками звезды. По воде пробежала блестящая дорожка. Два весла медленно опускались и поднимались, и маленькие капельки воды, искрясь, стекали с весел. Все дальше от нас уплывал зеленый берег. Было приятно скользить по Днепру, смотря в звездное небо, отыскивая любимые созвездия, наслаждаясь полной тишиной и покоем угасавшего дня. Я расспрашивала Жукова о его жене, о Гражданской войне, и он много мне рассказал интересного. Когда мы вернулись домой, гостей уже не было. Жукову подали верховую лошадь, и он уехал в лагерь. Прощаясь, он приглашал нас чаще приходить в лагерь и шутил, обещая нас познакомить с молодыми, интересными, холостыми командирами, чтобы нам веселее было гулять по лугам и полям. В этот вечер Жуков снимал несколько раз меня и Катю и обещал привезти нам карточки. Мухин был красив в белом штатском костюме. Белая рубашка красиво оттеняла его загорелое лицо и голову с блестящими, черными, гладко зачесанными волосами; я втихомолку любовалась им, но я не раз замечала, что он и сам знает, что он достаточно красив, чтобы им можно было любоваться. Это чувствовалось в его движениях, проскальзывало во взгляде красивых голубых глаз.

15 июля. Мама и Фомина лечат зубы и ездят к зубному врачу в Старое. Мы с Катей уговорили маму взять нас с собой. Так как в экипаже места было мало, то Катя ехала на козлах, и временами по хорошей дороге красноармеец Кравчук давал ей вожжи и она правила парой лошадей, а обратно на козлах ехала я. Кравчук – украинец, и мы с ним всю дорогу балакали по-украински. Мы проезжали Святое озеро, в густом лиственном лесу. Оно большое, красиво расположенное среди развесистых старых деревьев, которые купают в нем мохнатые зеленые ветви, отражаясь как в зеркале, а на его поверхности растут нежные белые лилии, и чашечки их цветов тихо покоятся на широких зеленых листьях. В этом озере много водится раков и змей. Дальше начинается сосновый лес, в котором приятно пахнет хвоей, и весь он чистенький, усыпанный зеленовато-желтой хвоей. Мы видели совсем близко убегающего зайца, и пушистая белочка с пушистым хвостом перебегала по ветвям. В таком лесу в жаркий день дышится особенно хорошо. Наши лошади бежали мелкой рысцой, и жара почти не чувствовалась. По дороге мы заехали на хутор, где росло много вишен, и мы купили их на варенье, а дорогой утоляли жажду сочной ягодой. Домой вернулись к обеду, довольные своей поездкой. Боря на нас ворчал, что мы долго ездили, что без нас ему с Алешей было скучно. Это время я довольно часто каталась верхом на лошади Мухина «Лебеда»[107] с его ординарцем Пикусом.

20 июля. В лагерь сегодня прибыл командующий войсками Украины. Об этом мы узнали случайно, когда, придя на берег Днепра, увидели моторную лодку, в которой он приехал. Мы сели в лодку на берегу и решили наблюдать, что будет дальше. Спустя некоторое время мы увидели на Днепре вдали плывущий пароход, который быстро приближался к нам. Когда он был совсем близко от берега, матрос с помощью шеста выпрыгнул на берег и перебросил мостик, по которому сошел на берег капитан парохода. Оказалось, что по дороге моторная лодка села на мель и этот пароход вышел ей на помощь, но лодка справилась сама благополучно без помощи. Матросов на пароходе было мало, но они все были рослые, загорелые, чернобровые украинцы. Мне особенно понравился кочегар, выпачканный сажей, веселый, белозубый, смеющийся. После обеда, чтобы чувствовать себя свободней, мы с Катей одели украинские костюмы и, превратившись в «девчат», пришли на берег. Красноармейцы моторной лодки нас не узнали и, приняв за настоящих «девчат», усиленно нас звали покататься на лодке, перебрасываясь с нами украинскими словами. Когда они, наконец, догадались о нашем маскараде, то посмеялись и говорили, что мы «таки дуже гарны девчата». Вскоре пароход отплыл, а мы покачались на волнах от плывущего парохода на моторной лодке. Боря с Алешей побывали на пароходе.

Когда начало темнеть, на берегу показалось много экипажей и военных. Многие из них подошли к моторной лодке, а многие начали садиться в нее. В каюте зажглось электричество и все и всех осветило внутри. Мы с Катей, воспользовавшись тем, что были одеты украинками, не стесняясь, заглядывали в освещенные окна лодки. Я видела много знакомых из начальствующего комсостава, которые, приезжая в наш полк, не раз останавливались у нас. Наконец, лодка дала свисток, мотор зашумел и катер плавно понесся, рассекая воду и поднимая белую клубящуюся пену. Мы пошли домой. По дороге нас нагнал экипаж и красноармеец, задерживая лошадей, крикнул нам: «Яки гарны дивчата! Сидайте, я пидвизу до хаты». – «Та ни, вже темно, треба до дому, дякую», – ответила я. Он возражал, но когда я увидела ехавший экипаж папы и услышала новое предложение «пидвезти до хаты», я сказала: «Добре, пидвизить трохи, дуже заморились. Катря, сидай!» Экипаж остановился, мы сели и поехали домой. Всю дорогу мы смеялись с Посмитным[108], который вначале нас не узнал.

22 июля. Вчера мы все ездили в Гусеницы[109] на призовую стрельбу. Выехали мы из дома рано утром, слегка моросил мелкий дождик, но было тепло. Папа из-за погоды не хотел было нас брать, но мы запротестовали. Все мы ехали на парной повозке, в которой было много сена, а сверху мама постлала рядно. Мухин и папа ехали с нами верхом. Я ехала в мужском костюме, спрятав платье в чемодан. Когда мы проехали деревню Кальное[110], выехали за село, миновав болота, и въехали в сосновый лес, папа слез с лошади и пересел в повозку, а я поехала верхом на его лошади Нероне. Ко мне подъехал Мухин, и мы помчались крупной рысью вперед. Позади нас ехали ординарцы. Мы быстро обгоняли встречные повозки и долгое время ехали по смешанному лесу. Дождик давно прекратился, и утреннее солнце, выглянув, озолотило верхушки деревьев, но его лучи еще не проникали сквозь густые ветки, и в лесу было много тенистых уголков, в листве которых, не смолкая, пели птицы. Утренний холодок был приятен, и воздух особенно чист. С каждой минутой все выше поднималось солнце, разгораясь все ярче, и заливало светом радостно проснувшуюся природу, лаская ее теплотой. Но вот утренняя прохлада сменилась настоящим приятным теплом летнего дня, и день обещал быть жарким. Дорога была красива. На поверхности тихих, неподвижных болот, мимо которых мы проезжали, росли нежные, крупные цветы белых лилий, задумчивых и бледных. Болота были окружены лесом, иногда лес рос в самом болоте, и деревья отражались в воде. Появились болота, поросшие кустарником, который постепенно переходил в густой зеленый лес, где стояли тонкие белоствольные березы с узорчатой листвой и росли молодые крепкие дубки. Дальше мы проезжали сказочный лес, в котором деревья росли в зеркальной воде, отражавшей все сплетения веток, а в просветах в воду смотрелось голубое небо. Так четко и ясно было отражение, что, казалось, лес растет без корней своими верхушками, опрокинутыми в воду. В этом лесу было много необыкновенного, и меня влекло вглубь неподвижных вод, где, казалось, таятся призрачные тени, полные чудес. Я думала, как было бы интересно очутиться здесь ночью, когда луна освещает все серебристым светом, и холодные лучи скользят среди темных деревьев, дрожа в воде, и небо усеяно звездами, и каждое упавшее дерево или могучие корни пней приобретают причудливые формы.

Наша дорога постепенно поднималась в гору, по бокам которой теперь рос смешанный лес, и в его тени, не смолкая, пели птицы. Мы ехали шагом, делясь своими впечатлениями от этого чудного утра. Дальше попадались красивые полянки, на которых росли радостные, яркие цветы, прыгали зеленые кузнечики, сверкая на солнце крыльями, летали стрекозы. В низких местах в тени росли большие папоротники, и, глядя на них, вспоминалась красивая легенда, как в ночь под Ивана Купала среди тьмы, ярко вспыхивая, распускается алым огнем цветок папоротника. Но вот мое внимание остановилось на раскрывшемся перед нами ковре крупных голубых незабудок, и я не могла сдержать своего восторга. Кончился лес, дорога пошла ровнее, начались поля, где золотые колосья ржи, как волны, качались под дуновением ветра. Я вдыхала пьянящий аромат полей и лесов, мне дышалось легко, и я сливалась всем своим существом с природой. Вскоре поля сменились песками, и лошади медленно вытаскивали из песка ноги, поднимаясь в гору. Мы остановили лошадей и решили подождать отставших. Нет слов, которыми я могла бы передать, какое большое удовольствие я получила от этой поездки верхом. Когда к нам подъехала повозка, папа пересел на Нерона, и они с Мухиным поехали вперед.

Вот мы и в Гусеницах. Длинной лентой тянется украинское село, утопающее в зелени садов. Мы заехали к Кормиловым, где нас ждали. Теперь Корми-лов в должности помощника начальника полигона и живет в хорошем домике с садом, где много цветов. Они были нам рады и по окончании стрельбы пригласили нас к себе на обед. Мы быстро переоделись, и я заменила свои брюки и сапоги легким розовым платьем, одев светлые туфли. Полигон начинался в конце села, и, когда мы подъехали, нас встретил Мухин и повел на место, откуда можно было смотреть стрельбу. Сначала стреляли из легких орудий. То из одного, то из другого вылетало яркое пламя, с звенящим шумом снаряд рассекал воздух и гулко разрывался вдали, поднимая клубы дыма. Гул выстрелов становился с каждым разом оглушительней, все чаще вспыхивал огонь, пробегая по цепи орудий. Когда стреляли гаубицы, к нам подошли Мухин и Фомин, и мы в полевые бинокли следили, как черной точкой проносился снаряд, появляясь в блеске огня, и разрывался там, где стояли мишени. Испуганные лошади дрожали и подымались на дыбы. Особенно когда стреляло несколько гаубиц. Это была захватывающая картина; казалось, земля дрожала, и сердце невольно сжималось.

Война – самое большое бедствие, какое может быть в жизни, полное ужаса и смерти. Но есть своя красота в бою, где побеждает сильный, смелый, когда все силы человеческой души напряжены до предела в жажде победить или умереть, когда сильнее бьется сердце в груди и жарко пылает кровь. Только теперь в войне не будет ни такого боя, ни такой героики. Ужасно погибать в войне, в которой побеждает техника, а не личная сила и смелость. Но, может быть, война окажется немыслима уже потому, что жертвами станут беззащитные тылы, будут разрушены все вековые достижения человечества?

После окончания стрельбы начался ее разбор, и мы поехали к Кормиловым, где нас ждали обедать. На стрельбе я мельком видела нашего Пьеро, его наездник Рудков[111] проезжал, чтобы он не боялся выстрелов. Вскоре приехал папа, и Ольга Николаевна[112] буквально не знала, чем нас угостить, закармливая своими пирогами. Тину[113] теперь было не узнать, так она выросла и похорошела. Теперь, встретясь с Борей, она все время смущалась, разговаривая. Это была уже не прежняя девочка, которая всюду бегала за Борей и, смотря в окно, приходила в восторг от проезжающих «тутуликов».

Вечером после чая папа на моторной лодке уехал в Стайки[114], чтобы оттуда ехать пароходом в Киев, а мы на двуколке возвращались домой той же дорогой. На лугу мы останавливали повозку и, соскочив, рвали большие букеты цветов. На болоте, где росли крупные незабудки, Боря и Алеша собрали их целые охапки. Всю дорогу мы болтали, часто споря с Алешей, который шалил и не слушался Кати. Наш ездовой Посмитный, красивый чернобровый украинец с серыми большими глазами, прикрытыми длинными темными ресницами, много нам рассказывал о встречных высоких курганах в степи. Я люблю украинскую старину, озаренную романтикой. Много битв видели широкие степи, поросшие высокой травой. И все это осталось в прошлом, и нам об этом говорят лишь «высоки могилы, з витром размовляючи», да поют звонкие украинские песни. Глядя на Посмитного, я подумала, как было бы хорошо одеть его в казацкий запорожский костюм.

3 августа. Бедная Катюша, объелась всякой зелени и фруктов и лежит в постели. Алеша целый день пристает ко мне с поцелуями, а с Борей они не всегда ладят, уж очень они разные. Мы стараемся чем-нибудь помочь маме, накрываем на стол, моем посуду, чистим картофель и исполняем разные поручения; Алеша всегда старается многое сделать за меня, но не даром, а с уговором за 10–12 поцелуев, смотря по работе. Теперь их набралось слишком много, целая тысяча, вот я и расплачиваюсь целый день. Противный мальчишка, он сегодня надоел мне, а Боря его высмеивает. По вечерам, когда мы ложимся спать в клуне, я сквозь сон слышу пение девчат и хлопцев и засыпаю убаюканная их звонкими молодыми голосами.

Из лагеря приехал папа и привез наши карточки, которые ему передал для нас Жуков. Вышли все хорошо. В воскресенье в Рудяках вечером на площади будет кино, сказал папа. Из лагеря привезут аппарат и будет играть оркестр музыки. Мы собираемся пойти посмотреть. Катя все время подсмеивается надо мной, что я слишком нравлюсь Сергееву. Ну и некрасивый же он! Лицо круглое, как луна, толстенный нос, а сам большой, неуклюжий, толстый, настоящий «бегемот». Мы с Катей его называем за глаза «Жорой», как называет его жена. Он часто приходит к нам, зовет кататься на лодке и старается нам помочь сесть в лодку, беря за руку выше локтя, что нам с Катей не нравится. При этом он делает уморительные гримасы, через каждые пять минут отсыпая мне комплименты, называя меня «путеводной звездочкой» и самыми ласковыми именами. Мы решили, что ездить с ним на лодке лучше в компании его жены.

4 августа. Был очень жаркий солнечный день, и мы несколько раз бегали к Днепру, чтобы в его струях охладить разгоряченное тело, а когда наступил вечер, к нам пришла Сергеева и позднее ее муж. После чая мы с ними поехали кататься на лодке. Над нами было усыпанное крупными звездами небо, и Днепр отражал это небо в своих водах. Кругом были покой и тишина. Вся природа отдыхала от знойного дня. Мы ехали против течения и гребли по очереди, кроме Сергеева, который греб все время. Лодка была большая, тяжелая, и грести было нелегко, а потому Алеша быстро отказался, говоря, что он устал, и его заменил Боря. Сергеева пела украинские песни, слова которых так подходили к Днепру, к этому тихому вечеру, к золотым звездам наступающей ночи. Мягкие украинские знакомые напевы звенели, замирая, говоря о чем-то близком.

Мисяцю ясний, зирки прекрасни,Вас я благаю, грудь облегчите,Висть принесите з ридного краю[115].

И представлялась тоска в далекой чужой стороне по родному краю, где степи и луг покрыты цветущим ковром трав, где солнце светит ярко и в темном небе горят яркие звезды, маня к себе. Когда в небе показался месяц и по воде побежала блестящая ломаная дорожка, я почувствовала особенно сильно всю прелесть украинской ночи. Мои глаза устремлялись в небо, на котором бесчисленные звезды ласково мне мигали, протягивая ко мне свои блестящие лучи. Я вдыхала ночные ароматы реки, ощущая ее прохладу, и часто отвечала невпопад на вопросы Сергеева. Я думала и мечтала совсем о другом… Все о том же!

5 августа. Было еще довольно рано, когда к нам пришла Лисицкая. Я влезла на шелковицу и, сидя в ее густых ветках, наблюдала за лавочкой, на которой сидели мама и Татьяна Ивановна, разговаривая. Она много интересовалась Катей и мной: как мы проводим лето и сколько нам лет? Определенно она нас недолюбливает, и на днях расспрашивала маму, правда ли, что я каталась верхом с ее «Володичкой». Часто она бывает просто смешна, даже жалка. Она пришла попрощаться, так как они в этот день уезжали в Крым. Прибежала Катя с письмами в руках. Письма были из Детского, от Павлуши, Сережи, Леши и Бори Абрамова. Сережа писал, что с нашим отъездом Детское Село опустело и без нас стало скучно. Павлуша, как всегда, в своем письме ядовито подсмеивается над нами, высказывая свое сочувствие маме, которая получила два «таких хорошеньких экземплярчика», как я и Катя, да еще на такой долгий срок. Противный Павлуша, вечные насмешки! Но как замирало мое сердце, когда я читала это письмо, боясь выдать перед другими волнение. Я не могу не думать о нем. И как часто я грущу от этого во время веселья, в самые беспечные минуты, сама себе стараясь в этом не признаваться.

Написав ответные письма, мы после обеда достали лодку и переехали на остров. Боря и Алеша пошли искать червей для удочки, а я легла на дно лодки и следила за блеском воды сквозь полуопущенные ресницы, отдаваясь горячей ласке солнца. Над лодкой тихо склоняла свои развесистые ветви плакучая ива, а Днепр неумолчно шептал что-то ласковое. В голове всплывали неясные образы, которые быстро исчезали, и в сознании мысли были спутанными. Я не совсем была здорова, мама мне купаться запретила, и Катя купалась одна.