Кровавое приданое

До меня донеслась острая сладость лаванды и соблазнительный пряный запах его крови, усилившийся без защищавшей его маски. Несомненно, ты приказал ее снять, чтобы показать свою власть, – ну а еще так было легче свернуть ему шею или впиться зубами в его нежное горло.

– Я врач телесных болезней, меня обучили в Риме и прислали в Бухарест, – сказал он – теперь, когда он оказался лицом к лицу с тобой, его голос звучал немного тише. Ему пришлось поднять глаза, чтобы заговорить. – Я служил и в благородных домах, и в лачугах тех, кому повезло в жизни меньше всего, диагностируя болезни и назначая лекарства.

– Очень впечатляет. Но что тебе нужно от меня?

Юноша сглотнул. В его глазах читался истинный страх. Но боялся он не тебя.

– Я пришел, чтобы сообщить новость о болезни, распространяющейся по этому краю, как лесной пожар. Врачи Бухареста сбились с ног, пытаясь ее побороть, и мы сделали все возможное, чтобы предотвратить распространение инфекции. Мне очень жаль, но мы не преуспели. Болезнь добралась и до отдаленных городов. И до вашего тоже, господин. Только сегодня я видел пятерых заболевших в городе прямо за вашими стенами. Я попросил, чтобы вам немедленно отправили письмо, но никто в городе не захотел… – Он сглотнул, не зная, как продолжить. – Люди, э-э, суеверны, и…

– Они считают, будто я дьявол, который поедает младенцев, – добавил ты с сердечной улыбкой – из-за нее казалось, будто ты представляешься мне. – Это хорошо известно. Как я и сказал, у нас не так много посетителей. Должно быть, положение дел действительно ужасное, раз вы пришли сюда сами.

Доктор обхватил руками свой посох.

– Я скажу так: все… смертельно серьезно. Я подумал, что вы как правитель этого края заслуживаете знать. Я не уверен, как вы обходитесь с маленькими городами, но люди считают вас своим господином. Я выяснил, что, если правитель в разгар чумы действует быстро, иногда катастрофу можно предотвратить.

Твои губы тронула тонкая улыбка. Улыбка кота, довольного дракой, которую затевает мышь.

– И что, по-твоему, я как правитель должен сделать?

– Используйте свою власть, чтобы донести всем эту весть. Скажите людям, чтобы они избегали рынков под открытым небом, выгребных ям и мусорных куч. Пусть не дышат грязным воздухом; он заразен. А зараженных нужно полностью изолировать при постельном режиме.

Ты пренебрежительно махнул рукой, уже отворачиваясь от него. Я шагнула вперед, готовясь проводить нашего гостя за дверь.

– Эти люди передо мной ответа не держат. Пусть разбираются сами.

Доктор сделал несколько шагов к тебе, и я уже было решила, что он сейчас схватит тебя за руку, будто обычного торговца. Каков смельчак.

– У вас столько богатств и власти, господин. Люди будут почитать вас как своего спасителя и благодетеля, если вы придете им на помощь. Это, без сомнений, только укрепит их верность; вам это тоже на пользу. Вы сами сказали, что в вашем огромном доме никого, кроме вас и вашей леди. Возможно, вы могли бы пожертвовать врачам и монахиням, ухаживающим за больными, флигель – или хотя бы поставить сторожку у ворот.

– Ты точно не святой, пришедший читать мне лекции о грехе излишеств? Моли об этой благотворительности Констанцу. Лишь она тут страдает набожностью.

– Меня обучали монахи, – пробормотал доктор. – И в их словах есть смысл. Но я бы не осмелился просить вас пожертвовать собственным комфортом, чтобы лишь сохранить то немногое, что доставляет удовольствие его светлости…

– Разговор окончен, – сказал ты, делая мне незаметный жест, который означал, что мне нужно отослать юношу. – Доброго вам дня. Больше не приходите.

Я подобрала юбки и открыла рот, намереваясь выпроводить нашего гостя, но тут гнев юноши взял верх над здравым смыслом и языком.

– Вы бы решили иначе, если бы видели, что происходит с вашими людьми, – резко произнес доктор. – На их коже появляются нарывы загадочного происхождения, они гноятся и чернеют за несколько часов; детей рвет кровью, а старики лишаются носа из-за гангрены; здоровые молодые мужчины умирают за один день! Не думайте, что каменные стены защитят вас от этой чумы, господин. Вам нужно подготовиться.

Ты застыл – темная фигура в одной из каменных арок.

– Нарывы? – повторил ты.

– Иногда да. Или скорее припухлости на шее, под мышками, в паху…

– Не зайдешь ли ты в кабинет? – внезапно спросил ты. Твои глаза горели странным, настойчивым огнем. Мы с доктором обменялись взглядами, пораженные этой внезапной сменой настроения, но ты был настойчив. – Прошу. Я хочу услышать больше об этой чуме.

– Ты слышал, что сказал мой господин, – произнесла я, ведя нашего гостя в темноту дома. Он послушно шел следом, но его губы были плотно сжаты. Недоверчивый. Слишком умный.

Мы провели его в тесную комнату, где стоял письменный стол и хранился пергамент, практически тобой позабытый. Ты умел писать, говорил на стольких языках, что иные я никогда и не слышала, но нам почти не с кем было переписываться.

– Ты сказал, что тебя обучали в монастыре? – спросил ты, найдя скудный запас не успевших еще высохнуть чернил. – Тогда опиши мне все симптомы. Начиная с самых первых и вплоть до смерти пациента, не скупись на подробности.

Доктор нерешительно взял перо, бросив настороженный взгляд в мою сторону.

– Чтобы я мог различить у своих подданных признаки болезни, – добавил ты вкрадчиво, как воск, растекающийся вокруг гаснущей свечи.

Юный доктор уверенно кивнул, довольный тем, что перед ним поставили достойную задачу. Он скрупулезно выводил на листе список, пока ты нависал над ним, упершись рукой в стол и заглядывая ему через плечо. Рядом с тобой он казался таким маленьким. Меня вновь поразило осознание: он был всего лишь мальчишкой со скудным медицинским образованием за плечами, попавшим во враждебный мир.

– Симптомы не всегда появляются именно в этом порядке, но проявляются они быстро. Иногда нагноению препятствует втирание в язвы нарезанного лука, и зелье Уксуса Четырех Воров тоже помогало – я видел это своими глазами. Но полного лекарства нет, господин, и многие умирают еще до начала лечения.

– Интересно, – пробормотал ты, поднимая лист бумаги. По голосу было слышно, что тебя интересует не лекарство, а лишь болезнь. Доктор озадаченно наблюдал, как ты, ведя ногтем по странице, изучаешь каждую деталь. Почувствовав едва заметную перемену в твоем настроении, я придвинулась ближе.

Ветер переменился. Ты сделал для себя какой-то вывод.

– Кому в деревне известно, что ты здесь? – спросил ты, не отрывая взгляда от бумаги.

– Никому, господин, – сказал доктор, и у меня свело судорогой живот. Честный мальчик, значит, глупец. – Я пришел один, по собственной воле.

– Славно, – сказал ты, откладывая бумагу и улыбаясь ему. – Славно.

Ты бросился к нему прежде, чем он успел закричать, схватил его за волосы и откинул его голову назад, обнажая горло. Зубы вонзились в плоть, будто иглы в шелк, и ты принялся пить, крепко держа его и не обращая внимания на хрипы и булькающие звуки. Затем его трахея разорвалась и быстро заполнилась жидкостью. Маска упала на пол, и у твоих ног рассыпались цветы. Кровь стекала на них по шее – от острого запаха железа рот наполнился слюной.

К тому времени насилие стало для меня привычным, но у меня все равно скрутило желудок. Я думала, ты оставишь его в живых. А может быть, лишь надеялась на это.

Ты толкнул его извивающееся тело на стол и стал вытирать рот кружевным носовым платком, пока он задыхался, как бьющаяся на крючке рыба.

– Пей, Констанца. Силы тебе понадобятся.

Я стояла, вцепившись побелевшими пальцами в подол платья, и смотрела, как мальчишка медленно истекает кровью. Его страдания выглядели соблазнительно, но как бы мне ни хотелось припасть к луже крови, расползавшейся на столе, меня жег изнутри один вопрос – и он взял надо мной верх.

– Он их единственный врач, – выдавила я. В животе защемило. – Без него люди погибнут от чумы. Зачем нам его убивать?

– Потому что он слишком умен, чтобы жить, и от него слишком много проблем. Если жители деревни услышат, что он ходил отстаивать их интересы перед бессердечным аристократом, если начнут умирать и не дождутся помощи с холмов, они ополчатся на нас. Стоит им решить, что их спасет моя казна, и они ворвутся в поместье, даже если будут практически мертвы и перестанут трезво соображать от чумы. Я уже видел подобное.

Доктор прижал дрожащую руку к рваной ране на шее, сквозь его пальцы сочилась кровь. Он бросил на меня умоляющий взгляд, беззвучно шевеля губами.

– Он еще не умер, – сказала я. – Возможно, он сможет выжить.

– Нет, он увидел слишком много. Если хочешь сегодня поужинать, то приступай. Мы не сможем останавливаться, чтобы поесть в дороге.

– В дороге? – повторила я, почти что взвизгнув. Комната начала вращаться у меня перед глазами все быстрее и быстрее. Я вдруг почувствовала дикий голод.

– Мы уезжаем, – объявил ты, уже выходя за дверь и поднимаясь по лестнице. – Сегодня же ночью.

Я подавила подступившие к горлу слезы и голод. И моя решимость треснула. Я издала тихий жалобный звук и бросилась на все еще дышавшего доктора. Обхватила ртом алую рану и крепко держала его, пока он бился подо мной в конвульсиях. Горячая кровь била мне в рот все более слабеющими струями, и вскоре на столе уже лежало мертвое тело.

Я вытерла рот краем рукава, чувствуя, как слезы обжигают глаза, а затем вышла, почти что выбежала из комнаты. Окровавленные цветы под моими ногами рассыпались в пыль.

Ты был наверху, складывал наши вещи в большие сундуки. Мои туфли, платья, мои швейные иглы и шпильки. Все было аккуратно уложено, будто сундуки предстояло везти на рынок для продажи.

– Отвяжи лошадей, – приказал ты. – Подведи их к экипажу.

Ты всегда держал в конюшне пару сильных черных кобыл и на протяжении всей нашей жизни иногда заменял их точно такими же. Как бы ты ни стремился к новшествам, твоя домашняя жизнь должна была оставаться неизменной.

– Почему мы бежим? – спросила я, все еще немного не в себе после недавнего ужина. На полный желудок крови мне всегда хотелось свернуться калачиком и как следует вздремнуть. – Мы не можем заболеть или умереть. Ты сам говорил. Нам ничего не угрожает.

Ты оторвался от своего занятия и сделал глубокий вдох. Потом посмотрел на меня такими темными и затравленными глазами, что я чуть не отшатнулась.

– Я уже видел подобное. Эпидемии приходят и уходят – а потом снова возвращаются, Констанца. Это один из величайших постоянных факторов жизни. Мы не поддадимся болезни, но поверь мне на слово: когда она настигнет город, нам придется несладко. Ты не хочешь знать, как выглядит цивилизация, когда половина ее населения умирает на улицах.

Я инстинктивно поднесла руку ко рту, словно пытаясь отогнать миазмы.

– Разумеется.

Ты захлопнул крышку сундука, быстро и надежно закрыл его на защелку.

– Я был еще мальчишкой, когда то же самое произошло в Афинах. Но память у меня цепкая, и я не смогу забыть увиденное ни через сто, ни через тысячу лет. Мы уезжаем. Заканчивай с вещами.

Той ночью мы сбежали в скрипучем экипаже, набитом самыми ценными нашими вещами.

Те годы в моей памяти слились в одно темное пятно; все плывет и размывается. Чума лишает жизни не только жертв, но и целые города, замораживает торговлю, разоряет церковные приходы, отгоняет от любовного ложа, превращает взросление детей в танец со смертью. Но что самое главное, она крадет время. Проведенные взаперти в лечебнице дни сливаются в однообразный серый водоворот. Чумное время чувствуется иначе, оно растягивается, замедляется – признаюсь, я мало что помню из десятилетий, которые мы провели, переезжая из города в город в поисках очередного ненадежного убежища, в городские ворота которого тоже вскоре неумолимо стучалась болезнь.

Но, в конце концов, чума выгорела дотла. Мы уже могли оставаться в городах на более длительное время, и я перестала ощущать тошнотворный привкус болезни в крови каждой новой жертвы. В конце концов, настало время выбрать новый дом, пустить корни и снова выстроить нашу маленькую империю из крови и золота.

Твой проницательный взгляд пал на Вену – в Вену мы и отправились.

Вена для моего провинциального сознания казалась вихрем звуков и красок, и в целом она была к нам добрее, чем Румыния. Мы вместе кружились в сияющей новизне 1452 года – одна из немногих дат, которые я помню отчетливо. Город чествовал австрийского императора Священной Римской империи и упивался своим политическим и коммерческим превосходством крупного центра торговли.

Ты купил один из прекрасных особняков на рыночной площади – я не могла ни сосчитать, сколько у тебя было золота, ни проследить, откуда оно появлялось, – и наполнил его всеми удобствами, которые только можно было купить за деньги. Внезапно для себя я нырнула в город, где могла в любой момент щелкнуть пальцами и в моем распоряжении оказывались любые портнихи, горничные, ювелиры и мясники. Людей звали в дом, чтобы снять с меня мерки для платьев и доставить изысканную мебель; они уходили так же быстро, как и приходили, но мое сердце все равно трепетало каждый раз, когда раздавался стук в дверь.

Я так привыкла к твоему обществу, что забыла, в какой восторг приводили меня другие люди, но Вена вернула меня к жизни. Я видела это в зеркале: глаза снова блестели, на помертвелых щеках появился призрак румянца. Я будто опять влюбилась – но вместо того, чтобы пылать страстью к повелителю смерти, я была влюблена в кипящую, шумную неразбериху жизни за пределами дома. Я привыкла рано просыпаться, чтобы, устроившись в постели и укрывшись от проникающего сквозь окна жгучего света, наблюдать, как городские жители спешат домой на ужин.

Тебя же не впечатляли визжащие на улицах дети или прачки, в любое время дня и ночи перекрикивающиеся друг с другом на городской площади. Тебя манил лишь университет, и ты часами бродил по лекционным залам с блокнотом в перепачканных чернилами пальцах. Я все еще была не совсем уверена, что ты изучал: карты, абак или обескровленные трупы, которые ты мог рассмотреть, не теряя головы. Но ты выскальзывал на улицу в сумерках, чтобы посетить как можно больше вечерних занятий, и возвращался с залегшей между бровями морщиной, говорившей о напряженной работе мысли.

В те дни мы охотились вместе: ты высокой тенью следовал за мной по узким переулкам. Весь город был нашим охотничьим угодьем, и еды в самых темных уголках Вены было много. Ты предпочитал хорошеньких девушек с горящими надеждой глазами или юных студентов-собутыльников, которых ты поражал своим умом. Но я так и не переросла свою жажду мести и охотилась только на самых порочных членов общества. На мужчин – всех тех, кто на моих глазах плевал в детей-попрошаек или хватал уличную девушку за руку так сильно, что у той оставались синяки. С особым садизмом я обходилась с серийными насильниками и любителями распускать руки. Я мнила себя прекрасным божьим ангелом правосудия, пришедшим, чтобы обнажить меч божественного гнева против тех, кто действительно этого заслуживал.

Ты с присущим тебе цинизмом высмеял мои высокие устремления.

– Мы не вершители правосудия, Констанца, – сказал ты, когда я сбросила в выгребную яму тело выпитого мною негодяя. Судья, хорошо известный в городе тем, что сквозь пальцы просматривал свои гроссбухи и таскал жену по дому за волосы, когда был на нее зол. – Когда кончится твой нелепый крестовый поход?

– Для женщины, которой больше не нужно съеживаться от страха, в нем нет ничего нелепого, я уверена, – сказала я, принимая из твоих рук носовой платок и вытирая рот.

– Не останется ли она без гроша в кармане без доходов мужа, на которые жила до этого?

В тот день ты, как это бывало иногда, был несговорчив, и я изо всех сил старалась не обращать на это внимания.

– И бедняки, которым после его смерти не будет угрожать нищета, не назвали бы это нелепостью.

– «Ибо нищих всегда имеете с собою»; разве не так говорил ваш Христос? – спросил ты с насмешкой.

Я отпрянула. Неожиданное резкое слово от тебя могло сравниться с пощечиной от любого другого мужчины, а в последнее время ты становился все более вспыльчивым. Вена раздражала тебя с той же силой, с какой она позволяла расцвести мне. Только позже я поняла: ты стал раздражительным именно потому, что я расцвела, потому что в моей жизни внезапно появилось очень много источников радости помимо тебя рядом.

– Почему я не могу питаться там, где мне заблагорассудится? Ты же именно так и делаешь. Так много юных умов погибло в самом расцвете сил…

– Ты меня критикуешь? – спросил ты смертельно тихим голосом. И вдруг оказался очень близко: обычно, когда ты так нависал надо мной, я чувствовала себя защищенной, но в тот раз это произвело на меня обратный эффект.

Я попятилась и ушибла икру о лоток, набитый гниющей капустой.

– Нет. Нет, конечно, – ответила я сдавленно. То был голос испуганной девчонки, а не женщины.

– Хорошо. – Ты потянулся ко мне, и в твоем взгляде вдруг снова появилась нежность, голос стал вкрадчивым и сладким. – К чему этот мрачный взгляд, моя дорогая? Давай поищем себе новых развлечений. В городе сейчас бродячие артисты; хочешь на них посмотреть?

Я улыбнулась смущенно, но в то же время радостно. С тех пор как мы переехали в Вену, во мне горела ненасытная страсть к театру, и стоило нам оказаться в толпе, я старалась разглядеть фрагменты моралите. Но ты не терпел «банальных» развлечений и всегда жаловался, что после падения Афин люди потеряли талант к драматическому искусству. Красочное представление бродячих артистов при свете факелов – именно так я представляла себе отличный вечер; но я сомневаюсь, что ты придерживался того же мнения.

– Да, очень хочу.

Ты великодушно улыбнулся и обнял меня, уводя от выпитой жертвы навстречу ночи, полной представлений пожирания огня и предсказаний судьбы. Я была очарована изяществом и талантом исполнителей, но все равно время от времени бросала на тебя нервные взгляды. В подрагивающем свете факелов ты иногда казался мне совсем другим. В твоих глазах была темнота, ты плотно сжимал губы; этого я раньше не замечала – или, возможно, не хотела замечать.

Светлое пятно, которым стала в моей памяти Вена, расчерчено и другими тенями. Тогда я не понимала, с какой силой ты презираешь человеческое общество. К нам в дом приходила вышивальщица: она украшала манжеты рукавов и корсажи моих платьев замысловатыми узорами. Молодая женщина с ясными глазами, примерно того же возраста, в котором была я, когда ты сделал меня своей. У Ханны был звонкий смех, смуглая кожа и тугие локоны, которые она всегда собирала в пучок. Она была умной, милой и умела создавать целые пейзажи крошечными стежками ниток.

Мы наслаждались совместным времяпрепровождением, обществом друг друга, и я начала приглашать ее в дом все чаще, всегда под предлогом того, чтобы в последний момент расшить какую-нибудь подушку или сорочку. Мы делились своими историями и секретами, много смеялись, пока она работала. Я изо всех сил старалась ставить перед ней тарелки с сыром и яблоками, хотя к тому времени уже начала терять вкус к пище смертных. Думаю, если бы мне предоставили такой шанс, я могла бы ее полюбить.

– Кто это? – резко спросил ты однажды, когда она ушла. Я наблюдала за ней из окна гостиной, восхищаясь тем, как кружился вокруг ее ног зеленый плащ.

– Ханна? – спросила я в ответ, вынырнув из своих мыслей. Ты явно знал и ее имя, и ее ремесло. Ты всегда был дома, когда она приходила, запирался в своей подвальной лаборатории или читал наверху, в нашей комнате.

– И кем ты считаешь эту Ханну? – Ты выплюнул ее имя, будто ругательство.

Я отшатнулась, вжимаясь спиной в изящную спинку стула.

– Она моя… вышивальщица? Моя подруга, она…

– Тебя обуяло постыдное увлечение слабой смертной девчонкой, – огрызнулся ты, пересекая комнату; ты схватил подушку, на которой она вышила маргаритки и певчую птицу, и оскалился, – торговкой безделушками.

Ты бросил подушку на диван рядом со мной, с силой чуть большей, чем требовалось.

– Что на тебя нашло? – спросила я. Сердце билось где-то в глотке, я дышала часто и неглубоко. Я чувствовала себя так, будто пропустила смертельно важный разворот в нашем танце.

– Ты хочешь сбежать и жить с ней в ее лачуге, как какая-то деревенщина, не так ли?

– Что? Нет! Мой господин, я бы никогда… Я люблю тебя! Ты и только ты владеешь моим сердцем.

– Не трудись, – сказал ты. Твоя ярость сменилась изнеможением. Плечи поникли, нахмуренные брови жалко разъехались. Тебя вдруг обуяла грусть, как будто ты вспомнил о какой-то полузабытой трагедии.

Я неуверенно встала со стула и подошла к тебе.

– Я бы никогда тебя не оставила, любовь моя. Ни разу за всю мою вторую жизнь. – В твоих глазах было так много боли и подозрения, но ты позволил мне протянуть руку и нежно прижать ее к твоей груди. – Клянусь.

Ты кивнул, проглатывая новые слова, грозившие вырваться наружу и выдать тебя. Но что именно выдать? Какое-то тайное горе из прошлого, которое ты переживал в мучительном одиночестве?

– Что-то случилось? – тихо спросила я. Я вдруг почувствовала себя совершенно бесполезной, как будто внутри тебя разлилась бездна боли, в которую не могла вытеснить даже моя нежная любовь. Шрамы, которые ты не позволял мне даже увидеть, не говоря уже о том, чтобы залечить.

Ты тяжело вздохнул и провел рукой по моей щеке, оценивающе глядя на меня. А затем, словно решившись, наклонился и поцеловал меня в лоб.

– Ничего, Констанца. Прости мне мою вспыльчивость.

С этими словами ты ускользнул прочь, оставив меня в замешательстве и одиночестве.

После этого ты уехал на два дня. Я до сих пор не знаю куда. Ты не предупредил меня, не объяснил, просто однажды вечером взял свою шляпу и выскользнул из дома, когда я еще спала. Я смутно помню, как видела на городской площади твою удаляющуюся фигуру, темную и ссутуленную. Ты ничего не сказал, когда вернешься, и как только стало ясно, что ты не просто вышел подышать свежим воздухом или по делам, меня охватила паника. Я не провела без тебя ни дня с тех пор, как ты меня нашел; и я с ужасом осознала, что понятия не имею, кем я была, если бы тебя не было рядом.

Ты был мертв и обезглавленный лежал где-то в грязи? Я точно не знала, что может убить таких, как мы, но в твоем представлении одним из таких способов было обезглавливание.

Я сделала что-то не так? Ты бросил меня, потому что я развлекалась с Ханной, жадно смотрела на город и его прелести? Я перебирала каждый свой неосторожный шаг, сгрызая до крови ногти и бесцельно бродя по комнатам. Город звал меня, и я отчаянно не хотела оставаться одна, но вдруг ты бы вернулся и понял, что меня нет на месте? Я бы провалила еще одно твое таинственное испытание и доказала свою слабость? Я отсылала мастеров, когда они стучались в дверь, даже мою драгоценную Ханну, с которой я больше не обменялась ни словом. Я чувствовала, что обратное было бы предательством по отношению к тебе.

Целых два дня я горела. Исходила холодным потом, будто организм пытался очиститься от опиума. Я корчилась в нашей супружеской постели, простыни липли к моей желтоватой коже, а страдание вкрадчиво касалось меня своими обжигающими пальцами. Я молила Бога, чтобы небеса разверзлись и пролили на меня дождь, который погасил бы это пламя, но так и продолжала лежать одна, в тлеющем огне болезненной лихорадки.

А затем, на второй день поздно вечером, ты появился у двери. Ты стоял на пороге, на плечах твоего плаща блестели капли хрустального дождя, твои жестокие губы покраснели от холода и выглядели еще прекраснее, чем когда-либо прежде.

Я упала к твоим ногам и плакала, пока было чем плакать, мои длинные волосы траурной вуалью покрывали твои башмаки. Ты не пытался меня поднять, пока я не задрожала, а потом заключил в объятия и завернул в свой плащ. Ты пригладил мои волосы и успокоил меня, укачивая, как младенца.

– Все в порядке, моя драгоценность, моя Констанца. Я здесь.

Я вцепилась в тебя крепко, как в саму жизнь, позволила подхватить меня на руки, будто куклу, и нежно отнести в нашу спальню.

Ты казался мне полыхавшим в лесу пожаром. Меня привлекала твоя манящая, подернутая дымкой тьма, которая все еще будоражит воспоминания о безопасности, об осени, о доме. Я касалась тебя так же, как касалась бы любого другого мужчины, пытаясь ясно передать свою близость к тебе и свое нетерпение, создать подобие близости между нами. Но это было все равно, что хвататься за пламя. Я так ни разу и не смогла проникнуть в твое пылающее сердце и уходила всегда с пустыми, обожженными пальцами.

Всякий раз, когда мы были порознь, в моих волосах, в моей одежде витал твой аромат. Я чувствовала его вкус на ветру, я дрожала и жаждала его. Пока ты был далеко, я могла думать лишь о тебе, а потом ты возвращался.

Я с радостью была готова провести бесчисленные жизни в погоне за твоим теплом, даже несмотря на то что мои глаза застилал туман.