Настройщик

Эдгар сам собрал свои инструменты. Поскольку военные так и не предоставили ему подробной информации о состоянии фортепиано, он нанес визит в магазин, где оно было куплено, и долго беседовал с хозяином об особенностях именно этого “Эрара”, о том, насколько большим переделкам он подвергался, что осталось от оригинальных деталей. Из-за ограниченности места он мог взять с собой лишь инструменты и запасные детали, нужные для восстановления этого конкретного фортепиано. Но все равно инструменты заняли половину одного из его дорожных сундуков.

За неделю до его отъезда Катерина устроила маленькое прощальное чаепитие. У них было немного друзей, большинство – тоже настройщики: мистер Виггерс, специализирующийся на “Броадвудах”, мистер д’Арженс, француз, чьей страстью были венские кабинетные инструменты, и мистер Поффи, который на самом деле не был настоящим фортепианным настройщиком, так как в основном чинил органы.

– Это хорошо, – однажды объяснил Эдгар Катерине, – иметь какое-то разнообразие в друзьях.

Конечно, это далеко не покрывало всего разнообразия Людей, Имеющих Отношение к Фортепиано. В одном только лондонском справочнике, между Фармацевтами и Хирургами, значились Фортепиано, производители; Фортепиано, производители механической части; Фортепиано, внешняя отделка, а также мастера, занимающиеся сборкой молоточков, изготовлением деталей для них, отбеливанием слоновой кости и резкой по ней, производством клавиш, колков, шелковой внутренней обивки, тонкой отделкой; изготовители струн и, наконец, настройщики. Примечательным было отсутствие на вечеринке мистера Хастингса, также специалиста по “Эрарам”, который не желал иметь дела с Эдгаром с того момента, как тот повесил на дверях объявление, сообщавшее: “Уехал в Бирму заниматься настройкой по поручению Ее Величества; с мелкими заказами, которые не могут ждать моего возвращения, пожалуйста, обращайтесь к мистеру Клоду Хастингсу”.

Всех присутствующих чрезвычайно будоражила необычная миссия Эдгара, и они засиделись допоздна, пытаясь угадать, в чем же проблема с инструментом. В какой-то момент утомленная дискуссией Катерина оставила мужчин одних и отправилась в постель, взяв с собой “Бирму”, чудесный этнографический труд, написанный журналистом, недавно получившим должность в Бирманской Комиссии. Автор, некий мистер Скотт, выбрал в качестве псевдонима бирманское имя Шве Ю, “Правдивейший”, что для Катерины послужило очередным доказательством верности ее убеждения, что война – это всего лишь “ребячьи игры”. Тем не менее это почему-то растревожило ее, и, засыпая, она напомнила себе обязательно сказать Эдгару, чтобы он не возвращался с подобным нелепым новым именем.

Прошли и эти дни. Катерина ожидала лихорадочной вспышки последних приготовлений, но за три дня до назначенной даты отбытия они с Эдгаром, проснувшись утром, обнаружили, что им больше нечего готовить и собирать. Чемоданы были уложены, инструменты вычищены и упакованы, мастерская закрыта.

Они пошли прогуляться к Темзе, сели на набережной и стали наблюдать за движением судов. Какая-то поразительная ясность и чистота, думал Эдгар, сегодня во всем – в небе, в прикосновении ее руки; до полного совершенства момента не хватало лишь музыки. С детства у него была привычка подбирать не только чувства к мелодии, но и мелодию к чувствам. Он рассказал об этом Катерине в письме, написанном вскоре после первого визита в ее дом, сравнив тогда свои эмоции с “allegro con brio из Сонаты № 50 ре мажор Гайдна”. Тогда она посмеялась над этим, гадая, серьезно ли он говорит или это такая шутка, которую вполне способен понять лишь настройщик. Ее подруги решили, что это определенно шутка, хотя и несколько странная, и Катерина обнаружила, что соглашается с ними, и это продолжалось до тех пор, пока она не купила партитуру сонаты и не сыграла ее, и тогда из свеженастроенного фортепиано полилась песнь захватывающего предвкушения, заставившая ее подумать о бабочках, только не тех, которые пробуждаются по весне, а о полупрозрачных мерцающих тенях, поселяющихся в груди у того, кто молод и влюблен.

Пока они сидели вместе у реки, в голове Эдгара, как в оркестре, разыгрывающемся перед выступлением, начинали звучать и тут же обрывались фрагменты мелодий, пока наконец одна из них не заглушила прочие, которые постепенно исчезли. Он начал напевать себе под нос.

– Клементи, соната фа-диез минор, – сказала Катерина, и он кивнул.

Однажды он рассказал ей, что ему представляется, что это произведение рассказывает о моряке, затерявшемся в океане. Его возлюбленная все ждет его на берегу. Он слышал в нотах плеск волн и крики чаек.

Они сидели и слушали.

– Он вернулся?

– В этой версии – да.

Внизу, под набережной, рабочие разгружали ящики с небольших речных судов. Чайки голосили в ожидании отбросов, окликали друг друга, описывая круги над водой. Эдгар и Катерина неторопливо шли вдоль берега. Когда наконец они повернули от реки, возвращаясь домой, Эдгар переплел свои пальцы с пальцами жены. Из настройщиков получаются прекрасные мужья, говорила она подругам по возвращении из свадебного путешествия. Настройщик умеет слушать, и его прикосновения нежнее, чем у пианиста: только настройщик знает, что у пианино внутри. Молодые женщины хихикали, усматривая в этих словах неприличный намек. Теперь, восемнадцать лет спустя, она знала до мельчайших деталей расположение и происхождение каждой мозоли на его руках. Однажды он разъяснил ей их смысл, как человек с татуировками разъясняет смысл изображений на своем теле. Вот эта, с внутренней стороны большого пальца, – от отвертки, царапины на запястье – от самого корпуса инструмента, я часто кладу руки вот так, когда прослушиваю его, мозоли на первом и третьем пальцах правой руки от того, что ими я начинаю закручивать колки, прежде чем взяться за них плоскогубцами. Средним пальцем я не работаю, не знаю почему, привычка с юности. Сломанные ногти – из-за струн, это признак спешки.

Они идут к дому, разговаривая о разных несвязанных между собой вещах вроде того, сколько пар чулок он положил, как часто он будет писать, какие подарки он должен привезти, как не подцепить в тропиках какую-нибудь болезнь. Разговор течет неровно; никто не предполагал, что прощание окажется отягощено подобными банальностями. В книгах все бывает не так, думает он, и в театре тоже, и испытывает жгучее желание заговорить о своей миссии, о долге, о любви. Они добираются до дома, закрывают за собой дверь, а он так и не отпустил ее руки. Там, где не получается ничего сказать, на помощь приходят прикосновения.

Три дня, два, и он не может спать. Самым ранним утром он выходит из дома пройтись, еще темно, выбирается из теплого гнезда ароматной постели. Она ворочается, в полусне: Эдгар? А он: спи, любимая, и она засыпает, опять зарывшись в одеяло, мурлыча что-то уютное. Он спускает ноги с кровати, навстречу холодному поцелую половиц, и идет в другой конец комнаты. Быстро одевается. Ботинки он несет в руках, чтобы не разбудить ее, и тихонько выскальзывает в дверь, вниз по лестнице, покрытой волнами ковра.

Снаружи холодно и все темное, кроме кучи листьев, закрученной вихрем, который по ошибке залетел на Франклин-Мьюз, совершил кульбит и помчался обратно по узкой улочке. Звезд не видно. Он плотнее запахивает воротник пальто и глубже надвигает шляпу. Он следует тем же путем, которым улетел ветер, он гуляет. По пустым мощеным улицам, мимо выстроившихся в ряд домов с задернутыми занавесками, похожими на закрытые глаза спящих. Сбоку какое-то движение – наверное, бродячие коты, а может, и люди. Темно, а на этих улицах пока не провели электричество, и он замечает лампы и свечи, прячущиеся в глубине домов. Он тоже прячется – глубже в свое пальто – и идет, и ночь неуловимо превращается в рассвет.

Два дня, потом один. Она присоединяется к нему, разгадав его раннее пробуждение, и они вдвоем гуляют среди пустоты Регент-парка. Они практически одни. Они держатся за руки, и с ними по широким аллеям гуляет только ветер, морща воду в лужах и шевеля мокрые листья, ковром устлавшие газоны, все пытается тащить их за собой. Они останавливаются и садятся под крышей стеклянного павильона, наблюдают за редкими прохожими, не побоявшимися выйти в дождь, прячущимися под зонтами, которые хочет вырвать у них крепчающий ветер: одинокий старик, супружеские пары, детишки, вприпрыжку поспевающие за мамашами, наверное, в зоосад.

– Мама, а что там будет?

– Ш-ш-ш! Веди себя хорошо, там бенгальские тигры и бирманские питоны, они кушают непослушных детей.

Они гуляют. По сумрачным садам, где дождь смял последние цветы. Небо нависает низко, листья желтеют. Она берет его за руку и ведет прочь от бесконечных проспектов по изумрудным газонам – две хрупкие фигурки, пересекающие зеленую гладь. Он не спрашивает, куда они идут, просто слушает, как некрасиво чавкает грязь под подошвами ботинок. Небо нависает над ними, низкое и серое, солнца нет.

Она приводит его к маленькой беседке, там сухо, и он отводит мокрые волосы с ее лица. У нее холодный нос. Он будет это помнить.

День превращается в ночь.

И наступает 26 ноября 1886 года.

К пристани Принца Альберта подъезжает экипаж. Из него выходят двое в отутюженной военной форме и открывают дверцы перед мужчиной и женщиной средних лет. Они осторожно ступают на землю, словно это была их первая в жизни поездка в военном транспорте, ступеньки у экипажа выше обычного, а рессоры толще, чтобы проще было ездить по неровной местности. Один из военных указывает на корабль, и мужчина смотрит на него, а потом оборачивается к женщине. Они стоят рядом, и он легонько целует ее. Потом он поворачивается и идет следом за военными к кораблю. Каждый из них несет по чемодану, а сам пассажир – сумку поменьше.

Отплытие происходит без шумихи и звона бутылок, разбивающихся о нос, – этот обычай в ходу при крещении нового судна да у пьяниц, ночующих в доках и иногда выбирающихся освежиться на ярмарочную площадь. Уже поднявшиеся на палубу пассажиры машут толпе провожающих. Те машут им в ответ.

Начинает пыхтеть мотор.

Когда они отправляются, над рекой сгущается туман. Как театральный занавес, он скрывает дома, и пирс, и тех, кто пришел проводить пароход. На середине реки туман еще гуще, он застилает причал и даже пассажиров друг от друга.

Медленно, один за одним, пассажиры расходятся по каютам, и Эдгар остается в одиночестве. Влага оседает на стеклах очков, и он снимает их, чтобы вытереть о жилет. Он пытается разглядеть что-нибудь в тумане, но берега, мимо которых они плывут, будто растворились бесследно. Туман съедает даже пароходную трубу у него за спиной, и ему кажется, что он плывет в пустоте. Он вытягивает руку и смотрит, как белые клочья обвиваются вокруг нее, оседая крохотными капельками.

Белое. Как чистый лист бумаги, как необработанная слоновая кость; в начале истории все еще белое.

3

30 ноября 1886

Дорогая Катерина!

Вот уже пять дней, как я покинул Лондон. Прости, что я не написал тебе раньше, но после Марселя наша первая почтовая стоянка только в Александрии, и я решил, что лучше подождать, чем отправлять тебе письмо, в котором были бы сплошь старые мысли.

Моя милая, возлюбленная Катерина, просто не знаю, как рассказать тебе о последних нескольких днях! Ты и представить себе не можешь, как бы я хотел, чтобы ты отправилась в это путешествие вместе со мной и могла своими глазами увидеть все, что вижу я! Лишь вчера утром по правому борту показалась новая земля, и я спросил одного из матросов, что это. “Африка”, – ответил он, и, кажется, мой вопрос весьма удивил его. Конечно, я почувствовал себя глупо, но я был просто не в состоянии скрыть свое возбуждение. Этот мир кажется одновременно таким маленьким и таким беспредельным.

Я хочу написать о многом, но в первую очередь позволь рассказать о нашем путешествии до этого момента, начиная с того, как мы попрощались. Путь от Лондона до Кале оказался небогат на события. Туман был очень густой и редко расступался настолько, чтобы мы могли разглядеть что-либо, кроме воды. Этот отрезок занял всего несколько часов. В Кале мы прибыли ночью, и нас отвезли на железнодорожный вокзал, где мы сели на поезд в Париж. Ты знаешь, как я всегда мечтал посетить дом, где жил Себастьян Эрар. Но не успели мы приехать, как уже были в другом поезде, идущем на юг. Франция – действительно очень красивая страна, мы проезжали мимо золотых пастбищ, виноградников и даже целых полей лаванды (из которой делают знаменитые духи – обещаю привезти их тебе, когда вернусь). Что до самих французов, здесь у меня не столько добрых слов, ибо ни один из местных жителей, с которыми мне довелось пообщаться, ничего не слышал ни об Эраре, ни о mйcanisme а йtrier[5], величайшем изобретении Эрара. В ответ на мои вопросы они глядели на меня как на сумасшедшего.

В Марселе мы погрузились на другое судно, принадлежащее той же компании, и вскоре уже бороздили воды Средиземного моря. Вот бы тебе увидеть эту красоту! Средиземное море такое синее, какого я никогда не видывал. Наиболее близкий к нему цвет – это оттенок ясного неба ранним вечером или, может быть, сапфира. Фотоаппарат, конечно, чудесное изобретение, но, к сожалению, на карточках нельзя запечатлевать истинные цвета, а мне бы так хотелось, чтобы ты собственными глазами убедилась в том, что я говорю. Тебе стоит сходить в Национальную галерею и взглянуть на “Бриг «Темерер»” Тёрнера, это самое близкое, что приходит мне в голову. Здесь очень теплая погода, и я уже позабыл о холодных лондонских зимах. Почти весь первый день я провел на палубе, и все закончилось тем, что я обгорел на солнце. Нельзя забывать про шляпу.

На второй день мы прошли через пролив Бонифацио, разделяющий острова Сардиния и Корсика. С борта корабля был виден итальянский берег. Он производит очень мирное и тихое впечатление, причем совершенно истинное. Сегодня сложно представить, какие страсти когда-то бушевали среди этих холмов, странно думать о том, что здесь – родина Верди, Вивальди, Россини и в первую очередь, конечно, Кристофори[6].

Что написать тебе о том, как я провожу время? Кроме того, что я просто сижу на палубе и гляжу на море, я много времени уделяю чтению отчетов, присланных Энтони Кэрролом. Странно думать о том, что этот человек, которым заняты мои мысли уже столько недель, до сих пор даже не знает моего имени. Хотя какая разница, зато я могу сказать, что у него исключительный вкус. Я открыл один из адресованных ему пакетов с нотами и обнаружил, что в нем содержится Фортепианный концерт № 1 Листа, Токката до мажор Шумана и так далее. Есть там и партитуры, которые незнакомы мне, и когда я попытался напеть их по нотам, то не смог уловить никакой мелодии. Обязательно расспрошу его об этом, когда доберусь до его лагеря.

Завтра – остановка в Александрии. Берег уже совсем близко, и я могу разглядеть вдалеке минареты. Сегодня утром нам встретилось маленькое рыбацкое суденышко, и рыбак-туземец долго стоял и смотрел, как мы проплываем мимо, у него из рук свисали сети, он был так близко, что я видел кристаллики соли на его коже. А ведь еще недели не прошло, как я уехал из Лондона! Жаль, но стоянка в порту очень скоротечная, и у меня не будет времени посетить пирамиды.

Сколько всего я еще хотел бы сказать тебе… Скоро полнолуние, и по ночам я часто выхожу на палубу и смотрю на луну. Я слышал, что на Востоке люди считают, что на луне виден кролик, но я так и не смог разглядеть его, только лицо человека, он подмигивает и широко ухмыляется, с удивлением и любопытством. И теперь мне кажется, я понял, почему у него такой вид, потому что, если все кажется таким чудесным с борта корабля, только представь себе, каково ему смотреть на землю с луны! Две ночи назад я не мог заснуть из-за жары и возбуждения и вышел на палубу. Я глядел в океан, когда в воде, меньше чем в сотне ярдов от нашего парохода, начало медленно разливаться мерцание. Вначале я решил, что это отблеск звездного света, но потом понял, что сияние имеет свой источник и состоит из отдельных крошечных огоньков, многочисленных, как фонари на улицах Лондона вечером. Глядя, как усиливается свечение, я ожидал появления загадочного морского существа, но оно оставалось бесформенным, свободно растекающимся по поверхности воды. Оно растянулось примерно на милю, но затем, когда мы проплыли мимо и я обернулся, чтобы взглянуть на море за кормой, свечение уже исчезло. Потом, вчера ночью, эта светящаяся субстанция появилась снова, и путешествующий натуралист, который вышел на палубу полюбоваться звездным небом, объяснил мне, что свет испускает не одно огромное чудовище, а миллионы микроскопических существ, которые называют “диатомеями”, и что этим же существам Красное море обязано своим цветом. Катерина, подумай только, в каком странном мире мы живем, если нечто, неразличимое глазом, может заставить светиться воду и окрасить целое море в красный цвет!

Дорогая моя, мне пора заканчивать. Уже поздно, и я страшно скучаю по тебе и надеюсь, что тебе там не очень одиноко. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Честно говоря, я немножко трусил, когда уезжал, и до сих пор иногда, лежа в постели, я спрашиваю себя, почему же я согласился. Я так и не ответил себе на этот вопрос. Я помню, как ты говорила мне в Лондоне, как почетно это поручение, о том, что это мой долг перед страной, но в этом есть нечто неправильное: я никогда не служил в армии, и меня мало интересуют наши зарубежные дела. Я понимаю, что тебя возмущали мои слова, когда я говорил, что мне это представляется долгом скорее перед инструментом, чем перед Короной, но я все-таки верю в правильность действий доктора Кэррола и в то, что если я смогу помочь ему в том, что касается музыки, наверное, в этом и будет мой долг. В какой-то степени на мое решение наверняка повлияли моя вера в доктора Кэррола и мысль о том, что я окажусь причастным к его деятельности и к его стремлению нести музыку, которую я нахожу прекрасной, туда, куда все остальные считают возможным нести одно лишь оружие. Я сознаю, что такие возвышенные мысли часто бледнеют при столкновении с реальностью. Мне действительно очень не хватает тебя, и я надеюсь, что мою миссию все-таки не ожидает бесславный конец. Но ты же знаешь, что я не из тех, кто ищет опасностей на свою голову. Мне кажется, все истории, которые мы слышали о войне и о джунглях, напугали меня куда больше, чем тебя.

Зачем я трачу слова на свои страхи и неуверенность, когда вокруг меня столько удивительного, о чем стоит тебе рассказать? Я думаю, все это из-за того, что мне больше не с кем поделиться этими мыслями. Если быть откровенным, то я уже испытал какую-то особую разновидность счастья, совершенно незнакомую мне доселе. Единственное, чего я желал бы, – чтобы ты могла разделить со мной это путешествие.

Любимая, я скоро напишу тебе еще.

Твой преданный муж

Эдгар

Он отправил письмо в Александрии, на короткой стоянке, где пароход взял на борт новых пассажиров – мужчин в просторных одеждах, говорящих на языке, который, казалось, зарождался у них глубоко в гортани. Судно простояло в порту несколько часов, этого времени хватило лишь на краткую экскурсию среди запахов сушеных осьминогов и мешочков торговцев пряностями. Вскоре они уже плыли дальше, через Суэцкий канал в другие моря.

4

В эту ночь, пока пароход медленно пыхтел по водам Красного моря, Эдгар не мог заснуть. Сначала он попытался читать документы, предоставленные ему Военным министерством, цветистые описания кампаний периода Третьей англо-бирманской войны, но это быстро ему наскучило. В каюте было душно, маленький иллюминатор практически не пропускал внутрь морской воздух. В конце концов он оделся и направился по длинному коридору к трапу, ведущему на палубу.

Снаружи было прохладно, на ясном небе сияла полная луна. Пройдет много недель, и, узнав мифы, он поймет, почему это было важно. Англичане зовут тонкий, слабо светящийся серпик “новой луной”, но это лишь один из возможных вариантов понимания. Спросите любого ребенка из народа шан, или ва, или па-о, и он ответит вам, что новая луна – полная, потому что она свежа и сияет, подобно солнцу, а тонкий месяц – старый и слабый, готовый умереть. Поэтому именно полная луна обозначает отправную точку, время, в которое зарождаются перемены, когда человек должен обращать особо пристальное внимание на знамения.

Но до прибытия Эдгара Дрейка в Бирму оставалось еще много дней, и он ничего не знал о пророчествах шан. Не знал о четырех категориях авгурий, к которым относились предсказания по небесам, предсказания по полету птиц, предсказания по кормящимся курам и предсказания по движениям четвероногих животных. Он не знал смысла появления комет, кругов вокруг солнца или метеоритных дождей, не знал о том, что прорицанием может быть направление полета журавля, что авгурии можно искать в куриных яйцах, в роении пчел и что если на человека падает ящерица, крыса или паук, важен не только этот факт сам по себе, но и то, на какую часть тела попало животное. Не знал, что если вода в пруду или реке становится красной, значит, страну ждет гибель в опустошительной войне; такое знамение предшествовало разрушению Айютайи, древней столицы Сиама. Не знал, что если человек берет в руки предмет, который вдруг ломается без всякой видимой причины, или если у него с головы сам по себе падает тюрбан, то вскоре он неминуемо умрет.

Эдгар еще не нуждался в явлении этих авгурий, пока нет. Он не носил тюрбана, и у него редко рвались струны во время настройки или ремонта инструмента; он стоял на палубе, а в синем зеркале моря дрожал серебряный диск луны.

Еще можно было различить на горизонте очертания побережья и даже далекий отсвет маяка. Ясное небо было усыпано тысячами звезд. Эдгар вглядывался вдаль, где волны вспыхивали отраженным звездным светом.

Следующим вечером Эдгар сидел в кают-компании в конце длинного стола, застланного чистой белой скатертью. Над его головой в такт движению корабля покачивалась люстра. Обстановка весьма изысканна, писал он Катерине, тут не экономят на предметах роскоши. Он сидел один и прислушивался к разговору двух офицеров о сражении в Индии. Его мысли уносились прочь, к Бирме, к Кэрролу, к настройке, к фортепиано, к дому.

Сзади раздался голос, вернувший его на борт парохода.

– Это вы – настройщик?

Обернувшись, Эдгар увидел высокого мужчину в форме.

– Да, – ответил он, проглатывая кусок и поднимаясь, чтобы протянуть руку незнакомцу. – Дрейк. С кем имею честь?

– Тайдворс, – ответил мужчина с располагающей улыбкой. – Я капитан рейса от Марселя до Бомбея.

– Да, конечно, капитан, я вспомнил вашу фамилию. Весьма польщен знакомством с вами.

– Нет, мистер Дрейк, это я польщен. Приношу свои извинения, что не смог познакомиться с вами раньше. Я предвкушал эту встречу уже несколько недель.

– Несколько недель! – воскликнул пораженный Эдгар. – Как вы могли знать о ней?

– Мне следовало пояснить это сразу же, как только я представился. Я друг Энтони Кэррола. Он писал мне и предупредил о вашей поездке. Он ждет вашей встречи с огромным нетерпением.

– Я тоже. Это ведь он – объект моей миссии. – Эдгар рассмеялся.

Капитан шагнул к стульям.

– Пожалуйста, садитесь, – сказал он. – Я не хотел бы прерывать вашу трапезу.

– Не стоит беспокоиться, капитан. Я уже сыт. Вы очень хорошо обслуживаете нас. – Они оба сели. – Так, значит, доктор Кэррол писал вам обо мне? Интересно – что.

– Немного. Кажется, ему даже не сообщили ваше имя. Он рассказал мне, что вы – прекрасный настройщик и что для него крайне важно, чтобы вы добрались до места без эксцессов. Еще он писал, что, возможно, вы будете чувствовать себя не слишком уютно в этом путешествии, и просил приглядывать за вами.

– Как любезно с его стороны. Но я, кажется, чувствую себя неплохо. Хотя, не имея в багаже индийской войны, – он кивнул в сторону офицеров, – мне редко удается поддержать разговор.

– О, как правило, все они на редкость скучны, – ответил капитан, понизив голос, что вовсе не было необходимо, поскольку офицеры уже выпили достаточно, чтобы вообще не замечать его присутствия.

– Как бы то ни было, я надеюсь, что вы не станете ради меня жертвовать временем, которое необходимо вам для более важных дел.

– Оставьте, мистер Дрейк. Как у нас говорят, рейс проходит гладко. Если не возникнет никаких проблем, через шесть дней мы будем в Адене. А если я где-нибудь понадоблюсь, меня всегда позовут. Скажите мне, вы довольны поездкой?

– Я в восторге. Видите ли, я впервые покинул Англию. Оказывается, мир настолько прекрасен, что я не мог себе такого даже вообразить. Мое знакомство с континентальной Европой ограничивалось в основном музыкой и инструментами, с которыми я работаю. – Не дождавшись от капитана никакого ответа, он смущенно добавил: – Я специалист по инструментам марки “Эрар”. Это французская модель.

Капитан взглянул на него с интересом.

– Чем же вам понравился путь до Александрии? Я подозреваю, ни одного пианино вам на нем не попалось.