Сашкина промашка

Вряд ли способен был сейчас Егор трезво соображать, а тем более о чём-то серьёзно рассуждать. Но его мужское естество, улетая от счастья куда-то в небеса, убеждено было в одном: из всех доступных смертному земных наслаждений, оказывается, ни одно на свете не может даже близко сравниться с настоящим поцелуем настоящей русской женщины. Поцелуем не купленным, не по супружеской обязанности или по родственному ритуалу, не в услужение и не в знак благодарности за что-то, а вот так… потому что захотела. И с сего момента Егор готов всю свою оставшуюся жизнь бескомпромиссно отстаивать эту точку зрения.

– Ну, побаловали, и будет! – мягко оттолкнула от себя Егора Маруся. – Хорошего по чуть-чуть. Деревня просыпается уже вовсю. И нам пора.

Однако физиология молодого мужчины, только что осчастливленного, пусть и сводящей с ума, но всё-таки не доведённой до логического завершения лаской, не совсем разделяла возвышенных чувств парящей где-то в облаках души и была категорически не согласна с такой концовкой рандеву. Ох, как жадна натура человеческая…

– Ну, Марусенька! Ещё разочек! Хоть на минутку приляжем… – Егор вцепился в тело женщины как утопающий в ускользающий из его рук спасательный круг. – Ну, давай, сладкая моя… успеем!

И вдруг, словно обухом по голове прямо из-за спины:

– Ить!… вашу мать! Это как же это? А?

Егор оцепенел. От столь горькой горечи пополам с глубочайшим изумлением в знакомом со вчерашнего дня голосе по его коже пробежал настоящий мороз. В испуге съёжив плечи и боясь сделать малейшее движение, чтобы оглянуться назад, он явственно представил себе следующую картину: разъярённый, смертельно оскорблённый такой вопиющей подлостью гостя муж Маруси порывисто снимает с гвоздя на стене старенькое ружьишко. Преломив ствол, убедившись в наличии в нём заряженного патрона и взведя курок, командует: «А ну, поганец, выходи, топай за поскотину и – к стенке! Чё, не так приветили тебя, иль жёстко спать постелили? Так надо ещё и бабу хозяйскую понасильничать? Получай!» Раздаётся выстрел…

Стыдно умирать в такой позорной ситуации. Да и страшновато, вообще-то, независимо от ситуации. Ведь двадцать пять годков только-только отметил. Отъюбилейничал, называется.

К неожиданной, не совсем, правда, полноценной, даже противненькой, гаденькой радости-недоумению Егора ничего подобного не произошло. Маруся, закрыв лицо руками, на несколько мгновений застыла в ступоре, но – хозяйство есть хозяйство, – заставила себя очнуться, и медленными шагами вслепую пошла на задний двор, откуда уже доносилось призывное мычание коровы, ждущей с полным выменем привычной утренней дойки. А муж Маруси потерянно стоял, неуклюже опустив не знающие куда себя девать

руки, и молча плакал.

– Пожалуйста, простите, если можете… – никогда в жизни до этого Пряников не чувствовал себя так мерзко. – Ну, сволочь я пьяная, ну,

ударьте меня!

– Так, ведь, пьяным-то кто из нас не быват… а ударять тебя я побрезговаю, – был уничтожающе презрительным ответный сказ мужика.

– Нет, ударьте!

– Бери-ка, лучше, свои манатки, да ступай к телеге. А я схожу в глаза Маруськины гляну.

– Жена ваша ни в чём не виновата…

– А вот в ней-то, господин городской, я как раз ни граммочки и не сумлеваюсь, – вскинулся подбородком мужик и тут же недоуменно пожал плечами. – Но как она тебе, пакостнику, башку не располовинила сразу, не пойму.

– Может, и проломила бы мою дурную башку, если б не день рождения.

– Какой ещё день рождения? – в совсем-совсем чуточку успокоившемся голосе хозяина дома едва заметно промелькнуло что-то похожее на слабое желание если уж не простить, то хотя бы не нарушить слишком грубо элементарных законов гостеприимства и без кровопролития, по возможности мирно выпроводить хоть и наипоследнего распаскудника, но всё же собственноустно приглашённого гостя.

– Двадцать пять мне вчера стукнуло, юбилей между прочим, а день тяжёлый выдался. Вот я с устатку да с расстройства и опьянел сильнее обычного. А с пьяни что, никто не чудил никогда?

– Двадцать пять, говоришь… и можешь пачпорт показать? – природная простецкая доброта предательски всё подталкивала и подталкивала мужика к извечному компромиссному «а, может, и в самом деле не со зла это всё».

Паспорта с собой у Егора не оказалось, и лихорадочно дрожащими руками он поспешно вынул из кармана брюк служебное удостоверение,

суетливо подал его мужику.

Взяв в руки тёмно-красные корочки с золотой тиснённой надписью на обложке, тот повертел их в руках, но раскрывать не стал: что толку, ведь в удостоверениях возраст не пишут, а имя, фамилия и должность гостя ему были изначально мало интересны. Тусклым голосом пробормотав: «Садись, поехали, комса хренова», он зашёл на минуту в дом и, вернувшись, с разгону запрыгнул на телегу. Взяв в руки вожжи, стоя во весь рост, как и вчера в момент первой их встречи, но заметно менее залихватски крикнул:

– Н-но, сявая!

– Так вы меня прощаете? – заискивающе спрашивал много раз подряд Егор по пути до Чуйского тракта, и всякий раз натыкался на полное молчаливое равнодушие собеседника.

И уже когда приехали, он, спрыгнув на землю, услышал, наконец, желанное:

– Еслив, токо… в честь дня рождения. Что с городского возьмёшь…

– Совсем-совсем, всерьёз?

– Совсем. Наполовину даже хвост собаке не рубят.

И только тут Егор вспомнил, что и сам так и не представился хозяевам хотя бы по имени, и не знает, как зовут этого невероятно в наши времена человечного человека, имевшего полное право как минимум хорошенько поколотить непутёвого гостя, но, похоже, действительно готового великодушно простить его.

– А как вас хоть зовут-то?

– Меня? Ну, Сашка.

– Александр, э-э… а по батюшке?

– Да ладныть! Сказано, Сашка, и – нормалёк.

– Спасибо вам… счастливо, э-э… Саш!

– Н-но-о, сявая!

Примечания

1

Существовавшая в годы советской власти (вплоть до её упразднения в 1991 г.) массовая общественно-политическая организация – Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи (комсомол)

2

Районный комитет Коммунистической партии Советского Союза – главный политико-руководящий орган района как административно-территориальной единицы в годы советской власти (1922-1991 гг.)