Полная версия
Глинка: Жизнь в эпохе. Эпоха в жизни
Мужская часть рода Глинок – родные дяди, близкие и дальние родственники Миши – вступили в ополчение. Всеобщее ополчение вырастало из невероятного чувства патриотизма, которое, безусловно, разделяли и Глинки. Образ французов представал как образ абсолютного зла – «зло, разлившееся по лицу земли во всех видах»[85].
Многие отличились в сражениях и получили государственные награды[86]. Вступил на службу в Министерство полиции 7 июня 1812 года любимый дядюшка Иван Андреевич, брат матери. Уже через два месяца он стал кавалером ордена Святого равноапостольного князя Владимира 4-й степени, согласно рескрипту Александра I.
Отец композитора, по-видимому, до конца лета оставался на Смоленщине. Он одним из первых финансировал формирование Смоленского ополчения. На свои средства открыл 28 августа лазареты в близлежащих населенных пунктах – Ельне и Дорогобуже. Отец за активное участие также был награжден орденом Святого равноапостольного князя Владимира 4-й степени.
В Новоспасском остались крестьяне, в том числе и крепостные музыканты. За них отвечал престарелый священник Иоанн Стабровский, который к тому же охранял и церковь. Отцу Иоанну суждено было войти в историю. События в Новоспасском попали в 1817 году на страницы «Русского вестника», издаваемого Сергеем Глинкой[87], пятиюродным братом композитора.
30 августа отряд из семидесяти французов напал на новоспасскую церковь, когда там шла служба. Храм был окружен. Крестьяне испугались и хотели сдаваться неприятелю. Но отец Иоанн Стабровский удержал их от этого вдохновенной проповедью. Французы не смогли проникнуть внутрь через железные двери и решетки на окнах и ушли грабить пустую господскую усадьбу, а заодно разрушили дом священника, возглавившего сопротивление крестьян.
Еще одно описание грабежа Новоспасского появилось на страницах «Северной пчелы» спустя почти 30 лет, в 1843 году. Главным героем теперь стал садовник Ермолай. Он описывал, как французы – сейчас сложно сказать, те же самые или другие, – ворвались в дом и, найдя в погребах большие запасы еды, вин и наливок, устроили пир. Ермолай щедро раздавал персики и приговаривал:
– За что же вы опрокидываете и уродуете деревья? Чем же они, сердечные мои, провинились пред вами?
Садовник почти рыдал:
– Лучше будет, господа французы, если все это я сберегу в целости и сохранности. Вы же полакомитесь! А если дождетесь весны, господа, чего тут только не будет… Глаза ваши разбегутся и носы начихаются.
Один из французов владел русским языком, он перевел слова Ермолая, что привело в восторг эмоциональных гостей. То ли персики были вкусными, то ли Ермолай обладал даром убеждения, но французы перестали уничтожать посадки.
Но вскоре, как известно, враг был побежден и в конце зимы 1813 года обозы русских дворян возвращались домой.
Миша наблюдал разорение и пепелища усадеб. Он видел обратную сторону победы, непарадную. Об этом писал поэт Константин Батюшков, прошедший три войны, чуть не погибший на поле сражения, под грудой раненых и убитых товарищей: «От Твери до Москвы и от Москвы до Нижнего я видел, видел целые семейства всех состояний, всех возрастов в самом жалком положении; я видел то, чего ни в Пруссии, ни в Швеции видеть не мог: переселение целых губерний! Видел нищету, отчаяние, пожары, голод, все ужасы войны и с трепетом взирал на землю, на небо и на себя»[88].
Многие уезжали состоятельными помещиками, а возвращались практически нищими.
В конце зимы 1813 года вернулись и Глинки. Разрушения были большими, но оранжерея, любимая родителями, осталась практически нетронутой. Глинка обнял садовника и предложил ему и его семье полную свободу и вознаграждение. Но Ермолай отказался от того и другого:
– Я с женой и детьми, по вашей милости, сыт и доволен; ничего лучшего не желаю и не могу с вами расстаться.
Война 1812 года изменила русский мир. Родители заново обустраивали имение. Отец участвовал в общем восстановлении губернии. На свои средства построил здание для судебных заседаний в Ельне. К ним приезжали родственники – участники военных действий, рассказывали о пережитом. Одним из них был Александр Иванович Киприянов, участник Бородинского сражения, награжденный золотой шпагой за храбрость. Он мог рассказывать Мишелю о походе в Париж, о легендарных Кутузове, Барклае-де-Толли, Багратионе, Милорадовиче.
Сгоревшие усадьбы, разорение, страдания людей вне зависимости от сословий, подвиги воинов, в том числе история о священнике, спасшем их церковь, – так война вошла в детство Миши, в его внутренний мир. И в целом для русского общества память о войне 1812 года обладала огромной исторической значимостью. Она воспринималась современниками как ключевое событие русской истории и обретала символическое значение[89]. Защита от захватнических действий Наполеона воспринималась как вечное столкновение между добром и злом, где победило добро в лице Российской империи. Под воздействием от пережитого складывалось представление о русской идентичности и русской нации как единство всех сословий, что поддерживалось идеологией «сверху». Подобное сакральное понимание империи, императора и нации вошло в сознание юного Миши, пережившего войну лично, пусть и в эвакуации. Эти патриотические чувства и новое понимание страны стали еще одним базисом в картине мира композитора.
Домашнее образование
Система воспитания в русских дворянских семьях выстраивалась следующим образом:
до трех лет за ребенком следила няня;
с семи до девяти лет – «мадам», чаще всего иностранного происхождения;
затем приглашали гувернера, готовящего ребенка к поступлению в учебное заведение или к выходу в свет (в 16–17 лет)[90].
Система воспитания Глинок соответствовала установленной традиции.
Заниматься домашним образованием детей в Новоспасском начали до войны. Для обучения языкам пригласили француженку Розу Ивановну из Петербурга, которая помогала няне Ирине Федоровне Мешковой.
Евгения Андреевна, как и многие дворянки, практически не участвовала в образовании, которое полностью возлагалось на приглашенных учителей. Мать являлась хозяйкой дома, следила за бесперебойным круговоротом ежедневных дел.
Главное, что передавали родители детям, – беспрекословное почитание старших. Иерархия в семейных отношениях не подвергалась сомнению: дети почитали родителей, младшие дети – старших братьев и сестер. Другой важной составляющей воспитания было почитание Бога и царя, считавшегося «вполне священным лицом»[91].
Поведение матушки и батюшки считалось эталонным. Подобный взгляд на родительскую семью разделяли многие дворяне того времени[92]. Глинка и его сестры, рассказывая о родителях, неизменно отмечали их добродетели: красоту и кротость матери, отцовскую заботу и внимание. Родительские взаимоотношения воспринимались идеальными, давая пример для подражания.
Когда перестраивали барский дом, в Новоспасское приехал архитектор. Он заодно обучал и Мишу, интересующегося рисованием. Дальний родственник[93], заметив страсть Миши к чтению, привозил книги. Из популярной в то время французской энциклопедии «О странствиях вообще»[94] он узнавал о путешествиях Васко да Гамы, открытии морского пути из Европы в Индию, про острова Индийского архипелага. Вероятно, он тогда же прочитал роман о Робинзоне Крузо, являющийся долгое время бестселлером[95]. Заморские страны потрясли его воображение: он стал делать выписки из книг и изучать карты.
Круг чтения Глинки мог складываться из «взрослых» авторов – Расина, Корнеля, Вольтера, комедий Мольера. Детских книг выпускали мало. Распространение получило издание «Плутарх для детей», маленькие читатели любили рассказы о Дон Кихоте. Начитавшись приключенческих романов, Глинка, как и многие дворянские дети, мечтал о путешествиях, подвигах, об открытии новые земель и новых поселениях. Мальчик все больше увлекался такой беллетризированной географией и переходил к изучению настоящих карт, которые чертил сам. Страсть к путешествиям в русском обществе установилась с конца XVIII века. Русские люди не просто путешествовали, а обязательно фиксировали свой опыт в записках, литературных трудах и дневниках, которые публиковались в больших количествах[96]. Эти книги с «чувствительной» географией учили эмоциям и обещали в дальних странах идеальную жизнь.
По возвращении после войны в Новоспасское из Петербурга была приглашена мадам Варвара Федоровна Кламмер. По воспоминаниям Глинки, это была девушка лет двадцати, строгая и взыскательная. Вероятно, ее рекомендовала Софья Глинка, одна из дальних родственниц, которая училась в Смольном с Анной Кламмер, сестрой Варвары. Точных данных о ней не сохранилось: либо она была выпускницей Смольного института благородных девиц, как предполагал Глинка в «Записках», либо служила в нем классной дамой[97].
Смольный институт был элитным образовательным учреждением для девиц. Некоторые из них становились после его окончания фрейлинами при дворе, а большинство – гувернантками. По замыслу основательницы института Екатерины II, видевшей здесь реализацию своих просветительских идей, здесь прививали высокие нравственные нормы поведения, которые выпускницы передавали своим последующим ученикам. Одной из важных сторон образования была музыка: учащиеся и педагоги участвовали в музыкально-театральных представлениях, в том числе придворных. Варвара Кламмер должна была разбираться в искусствах.
Кламмер относилась к преподаванию с «отличным усердием», как указывалось в выданном ей аттестате. В ее обязанности у Глинок входило обучение русскому, французскому, немецкому языкам, географии и музыке, в том числе игре на фортепиано.
Кламмер работала по распространенной методе: она заключалась в подражании и многократном повторении, то есть зубрежке. Мише, как и многим детям, это не нравилось, но благодаря способностям он все осваивал легко и с удовольствием.
Важным для дальнейшей музыкальной деятельности композитора было умение «читать с листа», которому его научила Кламмер. Она заставляла детей играть на фортепиано «вслепую» – то есть не смотреть на пальцы во время игры, а сосредоточиться на нотах. Этот навык позволял с первого раза хорошо исполнять незнакомое сочинение по нотам, что было востребовано в обществе.
Если сегодня обучение пианизму начинается со специального несложного репертуара, а потом переходят к классикам Баху, Моцарту и Бетховену, то во времена Глинки ученики играли оперы в переложении для фортепиано[98]. Еще дети Глинок разучивали популярные сонаты немецкого пианиста Даниеля Штейбельта, живущего в Петербурге. Играли сонаты чеха Адальберта Гировеца (1763–1850). Вся эта музыка была написана для домашнего музицирования и учитывала средние возможности дилетантов, которые в первую очередь хотели получать удовольствие от музицирования. Не сказать, чтобы Миша в это время проявлял какие-то исключительные способности. Ему нравилось заниматься, но особенно такой музыкой, которая бы вызывала прямые визуальные ассоциации, как рондо «L’orage» («Гроза») Штейбельта.
Музыкальный поворот
Миша интересовался светской музыкой, что было вполне обычным явлением. Родители поддерживали его интерес, как и другие увлечения науками и искусствами. Каждый образованный дворянин должен был владеть музыкальными инструментами, петь, танцевать, разбираться в литературе.
Церковное одноголосное пение в дедушкиной церкви теперь казалось ему не столь увлекательным. Сильного впечатления оно не производило, возможно, из-за плохого исполнения. Сложного, красивого партесного пения, основанного на многоголосии, как в Петербурге, скорее всего, в этих краях не знали.
Восторг мальчика вызывал оркестр дядюшки Афанасия. Во время бала он подыгрывал оркестру на скрипке или маленькой флейте пикколо. Он освоил инструменты самостоятельно. Отцу это не нравилось, ведь во время бала он должен был учиться светскому этикету и танцевать. Вместо этого он оставлял гостей и присоединялся к крепостным.
Сам Глинка позже вспоминал случай, который ознаменовал начало его музыкального пути. Ему исполнилось уже 10–11 лет (довольно поздно, по сравнению с другими гениями). Однажды после бала, когда гости разъехались, оркестранты играли пьесы в свое удовольствие. Зазвучал популярный тогда квартет с солирующим кларнетом шведского виртуоза Бернгарда Хендрика Крузеля[99]. Кларнет как сольный инструмент вошел в европейскую моду в конце XVIII века. Легкая, изящная и романтичная музыка перевернула внутренний мир Миши. Позже он вспоминал: «эта музыка произвела на меня непостижимое, новое и восхитительное впечатление»; «…я оставался целый день потом в каком-то лихорадочном состоянии, был погружен в неизъяснимое, томительно-сладкое состояние и на другой день во время уроков был рассеян»[100].
Учитель рисования ругал его за невнимательность.
Мальчик ответил:
– Что ж делать?! Музыка – душа моя!
Эта фраза, ставшая хрестоматийной, неизменно приводится в последующих биографиях о композиторе. Нужно помнить, что она была записана композитором много лет спустя в «Записках». Ее достоверность сегодня проверить сложно, но она нам может приоткрыть самоощущение Миши.
Видимо, музыка Крузеля оказалась созвучной противоречивому состоянию Миши, подростка, открывающего свой внутренний сложный мир чувств, настроений, дум и переживаний.
Утонченные светлые мелодии, исполняемые кларнетом, похожи на арии из опер, в которых говорится о чувствах. Резкие контрасты, столкновение быстрых и медленных частей, мажора и минора, разговор инструментов между собой, танцевальные разделы – все это создавало не изъяснимый словами мир, где происходили события, творилась жизнь. В этой музыке было много облегчающих восприятие «ключей». Крузель использовал жанры, которые Глинка хорошо знал: здесь и романс, и пастораль, как нельзя лучше подходящая видам в Новоспасском, и менуэт, и рондо, кружащееся вокруг одной темы.
Слушая ее, он понял, что музыка, без слов и разъяснений, может выразить тончайшие эмоции и открыть в человеке то, о чем он даже не подозревал.
Изгнание из Эдема
Варвара Кламмер готовила мальчика для поступления в учебное заведение. Государственное образование для мальчиков в семье Глинок считалось обязательным. Иван Николаевич Глинка видел, что сын проявляет таланты во всех областях знаний. Их нужно развивать и употребить во славу Отечества. Он понимал, что плохое здоровье Миши не позволит ему идти на военную службу, и прочил ему деятельность дипломата, желательно в Министерстве иностранных дел, самом престижном учреждении власти.
В эпоху правления Александра I осуществлялась реформа образования, которая сопутствовала изменению государственной системы власти. С 1802 года петровские коллегии постепенно заменялись на министерства. В числе восьми образованных ведомств находилось Министерство народного просвещения. Впервые образование при новом императоре приравнялось к главным отраслям государства – армии, финансам, внешним и внутренним политическим делам. Александр I настаивал на всеобщем образовании дворян. Мотивацией к учебе служило новое положение о гражданской службе, к которой допускались лишь лица с дипломом. Образованные чиновники получали преимущества в чинах при вступлении на службу, и в дальнейшем их чинопроизводство по выслуге лет происходило быстрее.
Дворянским детям полагалось получать образование вдали от дома, что поддерживали и родители Мишеля, считая, что так формируется «мужской характер». В сентябре 1817 года в Петербурге открылось новое учебное заведение для дворянских мальчиков – Благородный пансион при Главном педагогическом институте (позже университете), по аналогии с Московским пансионом. Хорошие отзывы о пансионе распространялись среди аристократии и в прессе. Ему покровительствовало Министерство просвещения, а значит, и лично император.
Немаловажным для выбора родителей было то, что в пансионе преподавал дальний родственник Глинок – Вильгельм Кюхельбекер (1797–1846). Сестра поэта была замужем за Григорием Андреевичем Глинкой, профессором русского языка и литературы в Дерптском университете[101]. Значит, за их мальчиком будет особый присмотр.
В начале 1818 года[102] семья отправилась в Петербург, чтобы устраивать Мишу в пансион. Дорога предстояла длинная – более 750 километров. Такое расстояние преодолевалось примерно за неделю. Для долгого путешествия новоспасские мастера сделали широкий возок и утеплили его внутри мехом. Транспортное средство получилось комфортабельным: мех не только согревал, но и смягчал тряску по зимнему пути. В просторные сани поместились мать, дядя Афанасий, гувернантка, тринадцатилетний Миша, сестра Пелагея и горничная. Сбывались его мечты о путешествии. Во время дороги дети играли. Миша называл себя Колумбом, который открывал новые земли, а сестра была Пятницей.
Дворянский мальчик Миша ехал в Петербург, нацеленный на героические подвиги и с желанием оставить свой след в истории. Ему были привиты православное благочестие, патриотизм и беспрекословное почитание родителей. На протяжении всей жизни, будучи уже признанным композитором, Глинка не переставал согласовывать судьбоносные решения с родителями и искренне искал их «родительского благословения».
Семья стала надежной опорой в его жизни и карьере. Воспитание и финансы, общественные связи и протежирование – всем Михаил был обязан отцу и матери, двум дядям и многим другим Глинкам, принадлежавшим к российской, в том числе петербургской, элите. Родственные связи между ними поддерживались, укреплялись, ими гордились, что было свойственно русским аристократам. Доходы от земель и производства обеспечили ему свободный образ жизни и давали возможность сочинять по желанию, а не по финансовой необходимости.
Глава вторая
Пансион на берегах Невы (1818–1822)
Последующие четыре года, с 1818-го по 1822-й, Глинка провел в Санкт-Петербурге в стенах Благородного пансиона при Главном педагогическом институте (позже Санкт-Петербургском университете). Получаемое им образование не было связано с музыкой. Если провести аналогию с современностью, то можно сказать, что пансион объединял колледж и бакалавриат. Игра на фортепиано и скрипке воспринималась им самим и его окружением как увлечение, неотъемлемый атрибут утонченной дворянской жизни. Но что не менее важно – в пансионе он проходил «инициацию» во взрослую жизнь, постигая модели поведения в светском обществе. Он общался с образованными педагогами и талантливыми юношами. Вместе они вскоре будут составлять круг русских интеллектуалов.
Элитное учреждение
Что представляли собой пансионы в эпоху Александра I? Новый император стремился создать сеть народного образования во главе с университетами, но параллельно он развивает особые учебные заведения вне общей структуры – элитные пансионы, куда принимали только сыновей наследственных дворян[103]. Объем знаний в пансионах был больше, чем в гимназиях. В нем частично давалась программа второго и третьего курсов университета[104].
Первый государственный пансион при университете возник в Москве в 1779 году. При его создании учитывался опыт кадетских корпусов, существующих с XVIII века, и европейских специализированных школ. В 1811 году при непосредственном участии Александра I был создан лицей в Царском Селе, самый престижный среди заведений пансионного типа. С 1817 по 1820 год появилось еще четыре подобных образовательных учреждения – в Петербурге, Одессе, Кременце на Волыни и в Нежине на Черниговщине. Император приветствовал их создание. Главная цель пансионов заключалась в обеспечении империи просвещенными чиновниками, получившими разностороннее европейское образование. Пансионы при Московском и Санкт-Петербургском университетах давали возможность заслужить чин 10-го класса[105].
Правительство возлагало большие надежды на петербургский пансион, организованный при энергичном участии Сергея Семеновича Уварова (1786–1855), попечителя Санкт-Петербургского образовательного округа. Об этом говорят и утвержденные специальные льготы: пансион причислялся к разряду высших учебных заведений, а лучшие ученики освобождались от дальнейшего прохождения испытания, обязательного для гражданских служащих с 1809 года[106].
Несмотря на государственный статус, финансирование пансиона происходило за счет собственных средств. Отец Глинки платил за год обучения сына 1,5 тысячи рублей[107], что предполагало проживание в пансионе, питание, образование, обеспечение формой и другой одеждой. За первый год взималось еще 300 рублей на обустройство. Для сравнения: средняя заработная плата учителя пансиона составляла 400 рублей в год, профессора – около тысячи рублей, килограмм парной говядины стоил 10 копеек. Ивана Николаевича не смущали внушительные расходы, он надеялся, что мальчик в будущем «окупит» их блестящей карьерой.
Целью образования в пансионе было формирование поколения русских энциклопедистов, то есть людей, разбирающихся во многих областях знаний[108]. Правда, на практике могло выходить не так, как в теории. Позже в «Евгении Онегине» Пушкин иронически напишет:
Мы все учились понемногуЧему-нибудь и как-нибудь,Так воспитаньем, слава Богу,У нас немудрено блеснуть.И все же ученики, заинтересованные в учебе, действительно получали глубокие разносторонние знания.
В приоритете были те предметы, которые могли пригодиться на государственной службе. Судя по распределению учебных часов в программе, акцент делался на русском языке, который поступающие часто знали плохо, и на иностранных языках. Языкам обучали комплексно – в тандеме с литературой. В почете также была математика.
На особом положении
Итак, 2 февраля 1818 года тринадцатилетнего Мишу зачислили в петербургский Благородный пансион. Он располагался в доме надворного советника Отто у Калинкина моста на набережной реки Фонтанки[109]. Окружающая местность производила странное впечатление, особенно после просторов Новоспасского. Старо-Калинкин мост (это его современное название) соединял остров Коломну с Безымянным островом, которые вряд ли считались фешенебельными местами столицы. Когда-то здесь, еще до постройки Петербурга, располагалась финская деревня. Вид из окон пансиона «украшали» два учреждения – английская пивоварня и Калинкинская больница, известная всем жителям Петербурга. Здесь лечили от «любострастных болезней» (так тогда называли венерические заболевания).
Двухэтажное, с мезонином и боковыми флигелями здание пансиона было построено в стиле классицизма и внешне напоминало родительский дом. Но только внешне. Все учащиеся разных возрастов – в пансион принимали от семи до шестнадцати лет – жили в общих спальнях. В одном помещении могло размещаться до пятнадцати человек. За их дисциплиной постоянно следил комнатный гувернер-иностранец. Такое содержание не устроило Ивана Николаевича Глинку. Он познакомился с инспектором заведения Андреем Андреевичем Линдквистом (1762–1831), человеком образованным и благородным. Он считался одним из первых пропагандистов творчества Шиллера, с которым когда-то учился в университете. Иван Николаевич нашел с ним общий язык и договорился об особых условиях проживания сына (что еще раз подтверждает коммуникабельность и дипломатические способности отца). Мальчику предоставили место в маленькой, похожей на келью, комнате в мезонине учебного корпуса, где, кроме него, поселили двух его кузенов – Бориса и Дмитрия Глинок[110]. Впоследствии Линдквист стал хорошим другом Мишеля и его семьи.
Гувернером мальчиков, видимо, также не без протекции отца[111], назначили родственника Глинок Вильгельма Кюхельбекера (Борису и Дмитрию он был дядей). Кюхельбекер год назад (в 1817-м) окончил Царскосельский лицей и был принят в пансион преподавателем русской словесности. Он жил рядом, в одной из комнат мезонина. Находясь на особом положении в пансионе, мальчики даже разводили голубей и кроликов.
Уклад жизни в пансионе[112] отличался строгостью. Глинка вместе с другими учащимися каждый день вставал в 6 утра (летом в 5.30). Отбой был строго в 22.00 (для старших классов – в 22.30). Утренний и вечерний туалеты проходили под присмотром гувернеров. Перед занятиями и перед сном пансионеры исполняли молитвенные правила. Учащихся наставлял известный в Петербурге проповедник отец Алексей Малов, настоятель храма Святого архистратига Михаила в Инженерном замке и протоиерей Исаакиевского собора. Закон Божий считался одним из главных пунктов образования русского дворянина. Так что с юных лет Глинка досконально знал Заповеди Божьи, Священное Писание и участвовал в таинствах. Отец Алексей Малов будет и впредь напутствовать будущего композитора.
Кушали все вместе в узкой столовой, полностью заставленной столами, где собиралось до ста человек. До и после трапезы учащиеся читали молитвы, могли петь а капелла («a capella», то есть без сопровождения хора) особые патриотические песни – канты. В них славили родину, доблесть русских воинов и императора. Строго запрещалось что-либо выносить из столовой, даже хлеб. Питание было простым, часто скудным. На завтрак полагался чай с белым хлебом (чай могли заменять молоком). На обед подавалось три блюда, на полдник повторялось меню завтрака, на ужин – два блюда. По праздникам в меню появлялось пирожное. Неудивительно, что Глинка, привыкший к разнообразной и обильной пище, страдал от пансионного рациона, о чем писал родителям.
