Англия Тюдоров. Полная история эпохи от Генриха VII до Елизаветы I

Оптимистическое мнение об эпохе Тюдоров, таким образом, имеет солидные основания. В XVI веке произошла эволюция политической экономии: был найден баланс между населением и ресурсами, экономикой и политикой, мечтой и здравым рассудком. Национальные кризисы бытия Средних веков заменила система баланса низкого давления. Однако прогресс имел свою цену. Совершенствование сельского хозяйства содействовало экономическому росту за счет бедственного положения крестьян; возросшее производство порождало процветание землевладельцев и обнищание наемных рабочих. Главной динамикой перемены был рост, но в результате произошла поляризация общества. С 1500 по 1640 год возникло нарастающее расхождение в уровне жизни богатых и бедных, а борьба за доходы от сельского хозяйства подрывала традиционные идеалы доброй власти и социальной ответственности. Высшие слои общества – пэры, джентри, йомены и городская элита – становились богаче, а бедные нищали. Тогда как питание высших слоев улучшалось, их дома становились больше и комфортабельнее, чем раньше, их мебель и столовая посуда поднимались на новый уровень изысканности, еда бедных ухудшалась, они жили в пустых хижинах или деревенских сараях и на убогих перенаселенных окраинах городов[57].

Часть этих изменений в укладе общества замечали и тогда. В своем трактате «Описание Англии» (Description of England), который создавался в 1560-е годы, Уильям Харрисон отметил перемены, подмеченные в течение жизни стариками его деревни в Эссексе. «Недавно установили множество печных труб» – свидетельство о появлении елизаветинского особняка; «большое изменение в комнатах» означало более удобные постельные принадлежности; «другая посуда» – замещение оловянными тарелками и серебряными или оловянными ложками деревянных. Перемены к худшему включали снижение радушия церковнослужителей и джентри, увеличение арендной платы за жилье с £4 в год до 40, 50 и даже £100, притеснение арендаторов и копигольдеров, а также рост процентной ставки выше 10 %[58]. В понимание социального сдвига того времени, однако, не входило представление о земледельце как производственном ресурсе. Тем не менее экономический рост был связан со средствами производства, которые по преимуществу составлял физический труд. Наемный рабочий был основным ресурсом, и в тюдоровской Англии доля, как и количество, мужчин и женщин, которые работали за зарплату, росло. Вытесненные с земли крестьяне составляли мигрирующую рабочую силу, получавшую сезонную работу в зависимости от возможностей, предоставляющихся в сельском хозяйстве или на местных производствах. Большое количество людей перемещалось в животноводческие регионы в качестве батраков на болотах, в лесах и пустошах, где можно выращивать животных, ища работу у предпринимателей, которые считали их удобным резервом рабочих при «надомной» системе. Таких поселенцев привлекали ткацкие районы в графствах Норфолк, Саффолк и Эссекс; угольные, лесные и железные рудники в глостерширском Дин-Форесте, а также угольные копи долины Тайна. Другие мигранты двигались в города, прежде всего в Лондон, который принимал по 5600 человек ежегодно в период с 1560 по 1625 год. Однако самая забытая часть мигрирующих рабочих были бездомными и безработными: неквалифицированные мужчины и женщины скитались по сельской местности в поисках средств существования и, если не могли найти работу, просили подаяние или были вынуждены воровать[59].

Сложно подсчитать, какая часть населения жила в бедности, поскольку бедность – относительное понятие, и тирания индекса цен не была вездесущей. Количество людей, полностью зависящих от зарплаты, составляло значительно меньше половины населения даже к 1603 году. Совместное проживание, сезонные работы и надомное производство дополняли наемный труд в сельской местности, а обитатели городов выращивали овощи, держали домашний скот и варили пиво, за исключением границ Лондона. Скорее всего, на грани существования находилось две пятых населения, но Харрисон оценил количество бродяг, или «крепких попрошаек», в 10 000 человек, а официальный обзор 1569 года дал цифру 13 000 – всего 0,4 % населения. Однако в умах собственников бедные представляли собой не ресурс, а угрозу. Они были ленивцами и преступниками; предпочитали нищенствовать и воровать, а не работать; бродяжничали не в поисках заработка, а чтобы пользоваться городскими и приходскими пособиями. И центральное правительство, и местные магистраты боялись угрозы бродяжничества, особенно во времена дефицита продуктов и политических кризисов: их первой мыслью было предположить, что люди не имеют работы, потому что они ленивы, а потом счесть «умышленную» безработицу преступной. В трактате 1536 года «Средство от подстрекательства к бунту» (A Remedy for Sedition) Ричард Морисон дал классический анализ:

Сколько английской земли простаивает? Сколько зерна могли бы мы продать в другие страны, если бы воспользовались богатствами нашего королевства? Сколько пустошей, на которых росли бы плоды, а не кустарник, орляк и ракитник, если бы их хорошо обрабатывали? Сколько городов обветшало, сколько городков, теперь ставших деревушками, пришли в полный упадок, а могли бы стоять, если бы треть Англии не жила в праздности? Городки возродились бы, если бы в них развивали ремесла. Не так много стран, но многие ленивы. Однако я думаю, что нет и двух крупнейших стран в христианском мире, где была бы половина живущих без дела от того, сколько есть в маленькой Англии[60].

Мнение, что нищета преступна, изменилось с течением столетия: появились и позитивная, и негативная позиции. За период с 1536 по 1601 год были приняты Статут ремесленников (1563) и многочисленные законы о бедных. Они обеспечили связующее звено между традиционными подходами, в силу которых назначение бедных состояло в том, чтобы предоставлять другим возможность для благотворительных акций и совершенствования светских систем поддержки, созданных по образцу социальных программ, впервые успешно введенных в городах Франции, Германии, Италии и Нидерландов. Они основывались на принципе, что вынужденную безработицу и бедность следует уменьшать при помощи профессионального обучения и приходских налогов[61]. Правда, гарантия трудовой дисциплины была столь же существенна для новой точки зрения, как и предоставление государственных пособий по безработице для достойных бедных. Парламент предпринимал только то, что уже хорошо укоренилось в более просвещенных городах: эксперименты Лондона, Халла, Нориджа, Ипсвича и Йорка подкрепляли позитивное мышление[62]. К тому же к кодификации законодательства в 1598 и 1601 годах подталкивал не только альтруизм, но и боязнь бродяжничества и городских голодных бунтов. Однако Харрисон формулировал новый подход, приводя три категории нищеты: вследствие «беспомощности» или зависимости; несчастного случая или невзгод; лени или безответственности. Разграничение между умышленной и вынужденной нищетой было средневековым, но в XVI веке его подтвердили, поскольку неразборчивую благотворительность и собирание милостыни ограничили по всей Европе в интересах общественного порядка. Харрисон доказывал, что общество должно помогать, как того требует Священное Писание, вынужденно бедным, а умышленно бедные – это «воры и кровопийцы на теле общества и, по Слову Божьему, не достойны пищи». Бродяги и праздные попрошайки только «слизывают пот со лба настоящих тружеников и лишают благочестивых бедных того, что им причитается»[63].

Социальное расслоение, однако, не мешало социальной мобильности. Активный рынок земли, коммерциализация сельского хозяйства и распространение образования создавали молодым людям возможности для продвижения. Достичь успеха за счет образования, не имея знатного происхождения, после 1560 года было, наверное, труднее, чем раньше, но наименьшие средства повысить свой статус имели женщины, поскольку социальные институты и закон их дискриминировали. Женщинам оставалось лишь удачное замужество. Некоторые женщины становились церковными старостами (теми, кто следит за порядком), домоуправительницами или школьными учительницами, но общее право рассматривало жен как femmes couvertes: их законный статус передавался мужьям. Правда, елизаветинский Суд лорд-канцлера начал оказывать женщинам поддержку в отношении их прав наследования, а также прав на имущество, завещанное им при вступлении в брак. Общее и муниципальное право позволяло вдовам владеть землей и вести торговлю в соответствии с их правами. Лондон разрешал замужним женщинам торговать независимо от мужей в пределах границ города. Однако в других отношениях дискриминация была жестокой: в особенно уязвимом положении находились незамужние женщины, к тому же литература создавала стереотипы женщин как «сварливых мегер» или сплетниц. Таким образом, социальную мобильность необходимо рассматривать с учетом всех факторов. Шанс на значительное повышение статуса имели мужчины, которые могли приобрести достаточно земли, завоевать доступ в городскую элиту или получить профессию, а также люди, способные вступить в брак с человеком значительно выше себя по положению в обществе. Требовалось также время, прежде чем повышение в статусе укрепится: говорили, что для этого нужно три поколения, однако богатство, связи и местная политическая жизнь играли решающую роль.

Вопрос статуса осложняется тем фактом, что экономическое положение не было эквивалентом социального статуса. Критерием первого было преуспевание, а второго – знатность. Нередко оба критерия частично совпадали, как в случае с землевладельцами, но иногда такого не происходило. Наиболее яркий пример – род занятий: духовенство, юристы, выпускники университетов, врачи, армейские офицеры и государственные чиновники считались дворянами. А вот йомены, средние коммерсанты, ремесленники и нотариусы не считались, даже если имели соизмеримое состояние. Городской статус был особенно непоследовательным. Лицам, занимающим более высокие городские посты, как правило, предоставлялся дворянский статус, крупные коммерсанты приравнивались к джентри, если они вкладывали деньги в землю – практический критерий знатности, – но члены «ливрейной компании», состоятельные галантерейщики и портные не относились к джентри, если у них не было земли.

Политический статус тоже имел собственную структуру. В «политическую нацию» входила родовая знать, старшее духовенство, джентри и некоторые другие лица, имеющие избирательные права. В сельской местности джентри и йомены побогаче служили местными магистратами, налоговыми инспекторами и занимались набором в армию. Лица, имеющие земельную собственность с ежегодным доходом 40 шиллингов и больше, обладали избирательным правом в парламентских выборах, несмотря на то что до XVII века некоторые выборы на деле оспаривались. Таким образом, границы политического влияния между более зажиточными йоменами и менее состоятельными джентри были размыты. Некоторые фермеры даже становились исключением из традиции не допускать простолюдинов до участия в выборах, когда инфляция подняла стоимость их фригольдов выше 40 шиллингов, тогда как более крупные йомены лишались избирательного права, поскольку они арендовали землю, а не владели ею. В городах избирательное право приблизительно соответствовало положению в сельской местности. Горожане наделялись «политической свободой» в своих городах по родовому имуществу, образованию или годовому доходу с земли, после чего получали право занимать городской пост и избирать две-три дюжины членов муниципального совета. На практике, однако, городские органы управления были менее демократичными, чем представляется: при Тюдорах количество членов городского совета сократилось, а браки между представителями элитных семей стали настолько обычным делом, что в небольших городках подавляющая часть членов совета были так или иначе связаны родством. Более того, они контролировали местную торговлю. Члены городского совета избирали мэра и примерно дюжину помощников, а мэр с помощниками часто назначали городских полицейских, с участием членов совета или без такового. Когда того требовала корона, мэр города и его помощники замещали членов коллегии мировых судей, сборщиков налогов и инспекторов, а поскольку они вершили правосудие и в городских судах, и в суде квартальных сессий, управление большинства городов фактически осуществлялось олигархически[64]. Их главной заботой было экономическое регулирование и защита собственных имущественных прав; лидеры могли казаться деспотичными и нерепрезентативными, а высший руководящий орган десятилетиями стремился ограничивать свой состав одним и тем же кругом аристократии.

Ограничения в повышении социального статуса наиболее ярко прослеживаются в сравнении форм землевладения и распределения наград[65]. Главными членами светского общества были пэры: несмотря на то что в 1509 году их было только 42 человека, в 1547 – 51 человек, в 1553 – 56, в 1559 – 63 и в 1603 – 55 человек, им принадлежало примерно 10 % всей пахотной земли страны. Кроме того, пэры занимали особое положение в обществе, поскольку доступ в их ряды контролировался самим монархом и регулировался законами первородства. При Генрихе VII и Генрихе VIII новых пэров появлялось немного, за исключением периода с 1529 по 1540 год. Падение Уолси и созыв парламента Реформации дали наибольшее прибавление в рядах высшей аристократии: Генрих VIII даровал семь новых баронских титулов и повысил ранг трех уже существующих пэров. Король руководствовался политическими соображениями: дополнительное количество изменило баланс в палате лордов таким образом, чтобы обеспечить большинство голосов светским пэрам, а не прелатам. Впоследствии Генрих VIII относительно щедро раздавал высокие титулы, но количество объявлений вне закона в течение его правления вкупе с биологическим пресечением мужской линии семейств не позволили значительно увеличить общее количество высшей знати. Ко времени смерти короля в 1547 году в стране было всего на восемь пэров больше, чем при его восшествии на престол. Однако большинство из них были «новыми» пэрами: половина баронов были обязаны своими титулами Генриху, а из семнадцати пэров ранга виконт и выше только шесть получили их не из рук Генриха. Огромное большинство новых пэров составляли успешные придворные и военнослужащие: существовала вероятность повышения статуса за счет заслуг, однако шансы человека добиться дворянского титула этим путем оставались незначительными.

Елизавета, напротив, создала или восстановила всего 18 пэрств. Ее политика состояла в том, чтобы сохранять пэрство как касту избранных для представителей древних родов. Фрэнсис Нонтон написал, что «сочетание древности рода с преданностью – смесь, которая всегда отвечала натуре королевы». За ее правление было пожаловано только 10 «новых» титулов, и большинство удостоенных уже имели родственные связи с пэрами, благородное происхождение или родство с королевой. Исключением были лорд Берли и лорд Комптон. Кроме того, было восстановлено пять прежних титулов; Реджинальду Грею позволили вернуть титул графа Кентского (от которого его дед отказался из-за бедности); еще два титула было унаследовано по женской линии. В январе 1589 года Елизавета обдумывала некоторое увеличение количества пэров. Берли писал: «Ее величество, нуждаясь в пэрах для парламента, намерена дать несколько титулов графа и барона». Однако тогда ничего не было сделано, и пожалование титулов королевой даже не компенсировало потери вследствие объявления вне закона и прекращения мужской линии рода: в течение ее правления количество пэров немного сократилось.

В рыцарское достоинство обычно возводили примерно дюжину ведущих семейств джентри каждого графства, но в разное время количество имеющих этот титул значительно различалось. В 1490 году было примерно 375 рыцарей, к 1558-му их количество увеличилось до 600, упало до 300 к 1583-му и восстановилось до 550 в 1603 году. Хотя рыцарство изначально подразумевало исполнение воинской повинности, в XVI веке этот аспект потерял свое значение. Харрисон отмечал, что корона «навязывала посвящение в рыцари» лицам, владевшим фригольдом с доходом £40 в год, а сэр Томас Смит заметил, что в рыцарское достоинство «часто возводили при единственном условии – если ежегодный доход с земли позволял содержать свой участок». Однако Елизавета скупилась на посвящения в английские рыцари, несмотря на стремление войти в дворянство многих землевладельческих семейств. В военные годы ее правления титулов раздавалось как будто бы заметно больше, но немало из рыцарей тех времен было возведено в дворянское звание в Ирландии или на полях сражений заместителями командующего. Многие были добровольцами или «искателями приключений», потом они болтались по Лондону с важным видом, как рыцари, тогда как их отцы в сельской местности по-прежнему оставались эсквайрами. Говорили, что Елизавета чуть ли не больше гневалась на графа Эссекса за то, что во время своей бесславной ирландской экспедиции 1599 года он посвятил в рыцари 81 человека, чем за то, что не смог разбить Тирона.

В 1524 году среднее землевладение рыцаря составляло около 6000 акров, и к восшествию на престол Елизаветы сословие в целом владело, вероятно, 8 % возделываемой земли. Точные расчеты сделать невозможно, но если сложить земельные владения английских пэров и рыцарей, то приблизительно получится три-четыре миллиона акров, или 15–20 % от 20 миллионов акров всей пахотной земли в стране. Обе группы вместе образовывали в значительной степени однородную элиту с общими взглядами, вытекающими из их основных интересов как землевладельцев.

Эсквайров и «простых» джентри было значительно больше, к тому же джентри стали единственной основной статусной группой, войти в которую можно без участия со стороны короны или аристократии. Эсквайрами были старшие сыновья рыцарей и их последующие старшие сыновья; младшие сыновья баронов или их наследники; мужчины, произведенные в эсквайры короной; мировые судьи и другие судебные должностные лица, избранные в своих графствах; а также джентри, так или иначе подходящие по достатку и положению. Джентльменов, напротив, определить сложнее. Хотя геральдическая палата прилагала усилия, чтобы уберечь использование гербов от полного обесценивания, признание друзей и соседей обычно значило не меньше, чем представления, основанные на обычаях войны, и теории по поводу права пользоваться гербами. Харрисон объяснял:

Любой, кто изучил законы нашего королевства; кто пребывал в университете, посвящая себя работе над книгой или изучению медицины и естественных наук; кто, кроме службы в штабе командира на войне или советником дома, не знал другой физической работы, поскольку ему позволяет состояние, может и будет иметь положение, девиз и приниматься как джентльмен. Он за деньги получит герб, который ему присвоят герольды (они в геральдической палате привычно создают родословные и послужные списки, а также многие другие забавные вещи), и поэтому будет называться господином, как люди называют эсквайров и джентльменов, и навсегда считаться джентльменом. Это совсем не запрещается, потому что принцы ничего не теряют, джентльмену также надлежит платить налоги и общественные сборы, как йомену и земледельцу, что он будет делать охотнее, чтобы сохранить репутацию <…> никто от этого не пострадает, кроме самого человека, который, возможно, возьмет себе ношу не по плечу[66].

В 1540 году насчитывалось примерно 5000 семей джентри, а в 1640-м, судя по всему, 15 000. На первый взгляд количество членов этого сословия увеличилось в три раза, тогда как общая численность населения за это время только удвоилась. Однако успешность или несостоятельность этих землевладельцев зависели от их способности приспосабливаться к капиталистическому способу ведения хозяйства; кроме того, успех вернее ждал в первую очередь крупных йоменов, особенно йоменов-фригольдеров, которые были защищены от роста арендной платы. Цифры получить сложно, но в 1600 году Томас Уилсон оценил количество фригольдеров в Англии и Уэльсе «примерно в 80 000», как он «увидел в книгах шерифов»[67]. Его цифра на самом деле слишком велика, поскольку предполагается, что в нее не входят джентри. Впрочем, даже если сократить количество фригольдеров, не принадлежащих к джентри, до 60 000, что было бы разумной оценкой числа крупных йоменов, которые были фригольдерами со средним землевладением 70–80 акров, то становится совершенно ясно: лишь небольшая часть этих фермеров могли «иметь положение» как джентльмены, что легко объясняло «рост количества джентри».

Данный вопрос осложняется тем, что люди двигались по социальной лестнице не только вверх, но и вниз. Семьи титулованных и мелкопоместных дворян вымирали и беднели так же, как и повышали свой статус: в графстве Йоркшир в 1558 году было 557 семей джентри, в 1603-м – 641, а в 1642-м – 679, однако «чистый прирост» 122 семьи не отражает того факта, что еще 181 семья пресеклась по мужской линии, 64 семьи покинули графство, а 30 исчезли без следа[68]. В общем, семьи, наиболее удачно поднявшиеся вверх с 1540 по 1640 год, были семьями политиков с доступом к выгодным должностям: Уильям Петре, Николас Бэкон, Уильям Сесил, Роберт Сесил, Лайонел Крэнфилд, Томас Уэнтворт и так далее. Другие семьи впечатляюще поднялись благодаря состояниям, заработанным в лондонском Сити или на юридическом поприще, а не на доходах от землевладений. Тем не менее если к началу правления Генриха VII средние и мелкие джентри владели примерно 25 % пахотной земли, то к 1640 году они имели в своем распоряжении почти половину пашен. По сравнению с джентри владения йоменов, хазбендменов и копигольдеров увеличились за тот же период незначительно: примерно с 20 % до 25–33 % пахотной земли. (С 1500 по 1640 год землю теряли в основном церковь и корона[69].) Соответственно, если количество джентри увеличилось в три раза, а объем принадлежащей им земли только удвоился, то средняя величина имений джентри уменьшилась[70]. Однако поскольку многие йомены эпохи Тюдоров, несомненно, поднялись в сословие джентри благодаря стабильным доходам от своего хозяйства, этого и следовало ожидать. Большинство джентри XVII века имели во владении 1000 акров земли или менее, – а многие имели значительно меньше, – и в конечном счете экономическая мобильность отдельных землевладельческих семейств была более значимым фактором, чем их социальный статус, хотя эти два вопроса, разумеется, взаимосвязаны. Однако если главную роль играло состояние, это говорит в поддержку того, что в эпоху Ренессанса «знатность была концептом поиска своей роли в обществе»[71].

Промышленный и торговый сектора экономики были невелики в сравнении с сельским хозяйством, но и на них тоже оказывал влияние прирост населения. Рост внутреннего и экспортного спроса после 1470 года содействовал увеличению производства товаров и некоторому общественному разделению труда, но с 1550 по 1603 год рост промышленности едва ли поддерживался. О внутреннем спросе слишком мало известно, чтобы делать надежные выводы, однако представляется, что излишняя рабочая сила, появившаяся в результате прироста населения, понижение платежеспособности наемных рабочих и тот факт, что примерно две пятых населения страны находилось на грани выживания, ослабляли потребности промышленности и не давали предпринимателям достаточных стимулов, чтобы поднимать производительность, стремиться к организационным переменам и технологическим инновациям или масштабно замещать импорт[72].

Потребительский спрос существовал по преимуществу на ограниченный круг товаров: шерстяные ткани и кожаные изделия, строительные материалы, а также сельскохозяйственные и бытовые инструменты. В 1500 году основные города по-прежнему имели крупные ткацкие мануфактуры, но в течение XIV и XV веков суконное производство почти совершенно переместилось в ярмарочные городки и селения Норфолка, Саффолка и Эссекса, Уилд-оф-Кента, Глостершира, Уилтшира, Сомерсета и Девона, а также в западный райдинг Йоркшира. Данные сельские центры развивались не потому, что были близки к местным ресурсам шерсти – овцеводством в Уилде почти не занимались, – а потому, что производство сукна требовало много рабочих рук. Примерно 15 человек за неделю производили один неокрашенный отрезок ткани среднего качества длиной 12 м и шириной 1,6 м. Гибкое предложение своих услуг имело решающее значение для экономики этой отрасли, и при Генрихе VII и Генрихе VIII развитие ткацкого производства продолжилось в тех районах, где была доступна дешевая рабочая сила либо на поденную работу, либо, чаще всего, на надомную с оплатой за изделие. Однако в 1550-е годы пик выпуска продукции уже прошел: между 1470 и 1550 годами экспорт сукна утроился (в среднем около 130 000 штук ткани в год за 1547–1553 годы), хотя общий рост экспорта происходил за счет необработанной шерсти. По сути, искусственные всплески деловой активности 1544–1546 и 1550–1551 годов произошли вследствие снижения курса валюты, осуществленного Генрихом VIII и Эдуардом VI, в результате которых понизилась стоимость английских экспортных товаров, но в 1551–1552 годах, когда курс валюты снова повысили, экспорт сократился. Тем не менее сокращение не было резким: не к коллапсу, а к стабильности пришли в 1560 году, когда экспорт ткани в среднем составил примерно 110 000 штук в год, и этот уровень поддерживался почти на всем протяжении правления Елизаветы.