Роман «Край непуганых» вырос из короткого рассказа, написанного в 2014 году. Группа известных и уважаемых общественных деятелей, в числе которых Борис Акунин и Юрий Сапрыкин, объявили творческий конкурс «Хорошие сценарии для России», предложив литераторам «пофантазировать на тему того, как могла бы выглядеть цивилизованная Россия, в которой всем нам понравилось бы жить». Дескать, антиутопиями о безнадежном тоталитарном будущем мы уже сыты по горло, аж повеситься хочется, а вот попробуйте написать – утопию.

Я и написал.

К сожалению, с конкурсом что-то не заладилось, но рассказ остался. Два года он пылился у меня на Складе Хороших Идей, пока я не решил вдохнуть в него новую жизнь (если слишком долго тянуть, Склад превращается в Кладбище). Мне показалось, что у этой короткой истории может быть развитие. И вот роман перед вами.

Разумеется, у каждого из нас свои представления о прекрасном, и я вовсе не настаиваю, что все было бы именно так, как описано в этой книге. Мы ведь и в самом деле не знаем, как жила бы страна, «у которой все получилось». Но одно могу сказать точно: лично я бы с удовольствием поселился в этом маленьком городке, жители которого не запирают двери своих домов и не боятся завтрашнего дня.

Пролог

– А закон что дышло, сунул – да и вышло, в три-душу коромысло, никакого смысла…

Михалыч хмыкнул, радуясь найденной рифме, и прикурил очередную сигарету. Кажется, уже третью с утра. Скоро утренний кашель разорвет его на куски.

Поднимавшееся над горизонтом солнце стало припекать. В соседних домах большого спального района начинался новый день: лаяли дворовые собаки, орали петухи, мамаши готовили завтраки, отцы выгоняли из гаражей семейные минивэны. Город Край, как обычно, проснулся бодрячком.

– Я покажу вам мать Кузьмы, мы не рабы, рабы не мы…

Михалыч уже не помнит, как долго живет в этом «заповеднике», где все нарочно устроено так, чтобы его злить. Десять лет? Двадцать? Поначалу он вел отсчет, когда память еще цеплялась за ускользавшее «светлое» прошлое, но из-за длительных запоев калькулятор в голове стал глючить.

«Когда-нибудь ты окочуришься во дворе, пень старый», – ворчала Софья, пытаясь стянуть со стола распечатанную бутылку местного самогона. Иногда ее попытки были удачными, но в последнее время Михалыч все чаще успевал дать жене доброго пинка и отстоять свое единственное в этой жизни завоевание – святое право отключиться… Нет, дело вовсе не в том, что он основательно подсел на стакан. Может, вообще все наоборот! Когда-то в молодости Михалыч не единожды задавал себе экзистенциальный вопрос: что первично – курица или яйцо? Иными словами, мы в России пьем, потому что нам так плохо, или нам так плохо, потому что мы пьем?

Молчит Русь, водки в рот набрала.

Они с Соней жили раньше в большом городе. Ну, скажем так, он был побольше, чем Край (чтоб его цунами накрыло!). Прожив после свадьбы вместе шесть лет, супруги поняли, что детей иметь им не суждено. Как ни пытались, каких врачей только ни посещали, ничего не помогло. Возможности медицины тех лет были весьма ограничены. Вот если бы сейчас им озадачиться потомством, глядишь, чего-нибудь и выгорело, но возраст, понимаете ли… да и привыкли они уже бобылять вдвоем. «Так и помрем, взявшись за руки», – говорил иногда Михалыч в минуты просветления.

В остальном же все было относительно неплохо: он – при заводе, слесарь высшего разряда, Софья – мастер участка на крупной ткацкой фабрике. Квартиру Михалычу выделил завод, пусть и однокомнатную, но просторную, с двенадцатиметровой кухней. А на кой ляд им больше, двоим-то? Днем оба на работе, вечером за столом перед телевизором. В выходные Софья по хозяйству суетится, Михалыч усвистывает на рыбалку или по грибы, а то иногда и с мужиками во дворе пивком пузо прополаскивает.

Но в одночасье привычный мир, от которого с годами уже ничего не ждешь, рухнул. Случилась беда. Будь ты хоть трижды слесарем высшего разряда, а раз в год и сухая палка становится базукой, особенно если придешь на работу с похмелья. Не поладил Михалыч со своим родным станком, на котором в лучшие годы мог вслепую работать, лишился двух пальцев на рабочей руке. Много крови потерял, пока медиков ждали, орал, катался по полу, поминая чью-то мать. Но привели в чувство в итоге, объяснив, что он еще легко отделался, потому что могло и по локоть оттяпать.

О разряде можно было забыть – куда ему без двух пальцев-то! К тому же, нарушил технику безопасности, бестолочь, подставил руководство, так что получай, брат, должность разнорабочего, а не нравится – проваливай.

Запил пуще прежнего Михалыч, на работе балду гонял, в домино резался. Скандалы в доме участились, Софья часто являлась на свою фабрику в слезах и побитая. Само собой, пошли месткомы, парткомы, из рук все валится. Лишилась она вскоре должности мастера, а вместе с ней и значительной части зарплаты. Михалыч же, в конце концов, вообще был уволен с волчьим билетом.

Думаете, за ум взялся? Ага! Врагу не сдается наш гордый «Варяг»! С чистой совестью завалился на диван, обижаясь на несовершенство мира.

Одной Софье тянуть жилы стало невмоготу. Долго терпела она и побои, и унижения, и черную неблагодарность, пока однажды, поймав еще трезвого мужа, не предложила два варианта.

Первый – развестись. Второй – уехать в деревню к ее матери. Там большой дом, хозяйство, живность всяческая, воздух свежий, всегда можно работу найти…

Закончить она не успела. Михалыч «расчувствовался». Предложи ему Софья третий вариант, к фингалам в тот вечер прибавился бы перелом.

Когда это было? Десять лет назад? Двадцать? Бог его знает. Сидел теперь Михалыч каждый теплый день на крыльце своего дома в этом чертовом городке, где все устроено так, чтобы он повесился от тоски и горечи за бесцельно прожитую жизнь, покуривал сигарету за сигаретой, ворчал на свою «выдру», завидовал тем, у кого все складывалось прекрасно (а таковых в Крае было большинство), пока все не изменилось…

Однажды в давно пустующем соседнем доме появился постоялец – крепкий, поджарый, седовласый мужчина. Приехал с одной сумкой, жил практически отшельником-затворником. За активными занятиями замечен не был. Иногда уходил утром, где-то пропадал, но большую часть дня все же проводил у себя на заднем дворе, попивая пиво или чай, читал местные газеты и книги. Иногда жарил мясо, и запахи от его мангала сводили с ума. И ведь ни разу не пригласил по-соседски, сволочь!

А вскоре к самому Михалычу пришел странный человек в дорогом костюме и с кожаным кейсом. Поставил на стол бутылку – и не бормотуху какую, а коллекционный коньяк! – и сказал, что отныне все будет очень здорово.

Иначе в этом городе и быть не может.

Часть первая. ЭДЕМ

1. Поезд ушел

Последние сцены решили снимать в маленьком городке, название которого ничего не говорило ни моему уху, ни уху простого телезрителя. У нас таких названий тысячи, и далеко не всегда их удобно произносить в приличном обществе. Едешь в скором поезде и едва успеваешь читать таблички на вокзалах и полустанках: Блянск, Суково, Херота, Жареный Бугор, Опухлики, Верхосунье…

Как можно жить в этой стране?

Эпизод с путешествием моего героя в поезде по российской глубинке оставили на сладкое. Группу измотал многомесячный съемочный марафон со взрывами автоцистерн, перестрелками из подствольных гранатометов и многотысячными костюмированными массовками. Душа просилась на простор, подальше от Москвы. Сценарий был переписан таким образом, чтобы майор уголовного розыска Глеб Косыгин, которого я играл на протяжении двух сезонов (долой роскошную шевелюру, даешь лысый череп и фиксы – никогда им этого не прощу, паразитам), отправился на Урал за внезапно обретенным сыном… Нет-нет, мне подобный финт не казался слишком сентиментальным и притянутым за уши. После тридцати девяти серий брутального месилова я готов был поверить в любую ересь – даже в то, что у Косыгина в глубинке осталась любимая девушка, скрывшая беременность и рождение отпрыска – лишь бы придать своему персонажу толику человечности.

«И никаких чартеров, – настоял я. – Только поезд, и чем хуже, тем лучше!»

Да, вы правильно поняли, я открывал двери в кабинеты сценаристов ногами. Ведь я же звезда, мое лицо на обложках таблоидов печатают крупным планом – так, что прыщи видно. Я могу влиять на повороты сюжета. Если мне не нравились слишком большая продолжительность драки и количество нанесенных моему персонажу увечий, я просил сбавить обороты. Если, напротив, Глеб Косыгин пускал слюни, мне приходилось настаивать на внесении дополнительных экшн-сцен, в которых он мог бы проявить свои лучшие мужские качества. Как следствие, к началу съемок второго сезона меня внесли в список исполнительных продюсеров сериала «Косой на стреме» с соответствующими полномочиями.

В общем, идея отправить парня в последнее лирическое путешествие поездом по России принадлежала именно мне. Я давно мечтал потрястись в обычном купе, поговорить за жизнь под стук колес и водочку с вареной картошечкой, поесть промасленных беляшей, приготовленных уроженками всех этих бесчисленных Блянсков, Сукот и Жареных Бугров. Мне всего этого страстно хотелось.

Увы, мой администратор Аллочка Сиротина, человек чрезвычайно пробивной силы, но начисто лишенный воображения и личной жизни, заподозрила неладное.

– Что потом? – спросила она, дымя сигаретой. Мы стояли в тамбуре, но курила только Алла. Я пытался завязать. Поезд только что оставил позади Самару и теперь неспешно катился вдоль одноименной реки.

– А потом, родная, я беру длительный отпуск и уезжаю в Рязанскую область удить рыбу.

– Насколько длительный?

– Полгода, год… как пойдет. Если заскучаю, вернусь, но гарантий нет.

– Ты поэтому не стал продлевать контракт на «Косого» и отказался еще от двух выгодных предложений?

– Выгодных? – переспросил я, глядя на бурлящие под мостом водные просторы. – Хочешь, чтобы я еще лет десять бегал, стрелял и дрался? Получил звание полковника госбезопасности и ловил космополитов до камней в почках? Мне сорок, отпусти погулять.

Она вздохнула, словно учитель перед непроходимым тупицей.

– Сережа, эти чертовы сериалы тебя кормят, причем неплохо. Вон, даже пузико отрастил. И еще… ты прости, дорогой, но вряд ли тебя в ближайшие годы позовет сниматься Ридли Скотт.

Она старалась смягчить интонацию, но мне все равно было обидно.

– Вот поэтому я и хочу просто порыбачить. Имею право.

Дым сигареты поднимался столбиком перед ее задумчивым лицом. Аллочка молчала до тех пор, пока пепел не дошел до фильтра.

– Продюсеры будут в восторге, – сказала она наконец, – но мне не впервой принимать стойку. Ты только совсем уж не пропадай.

Она погасила сигарету в пепельнице, приделанной к двери, но ушла не сразу, бросила напоследок:

– А сценарий последней серии хорош, мне понравился. Зубри текст, завтра утром снимаем сцены в вагоне.

Она коснулась пальцем моего носа и ушла. А я стоял и смотрел на голубую речную ленту.

Я и мой сериальный герой – не совсем «небо и земля», но у нас действительно мало общего. Майор Косыгин – стопроцентный альфа-самец, смурной, молчаливый и временами грубый. Даже слегка туповат. Я же предпочитаю более утонченные взаимоотношения с окружающим миром. Косой совершенно нелюбознателен, точнее, любознателен лишь в пределах своей ментовской компетенции, как Шерлок Холмс, изучавший химию в части ядов и взрывчатки, но пренебрегавший астрономией. Мне же интересна жизнь вокруг – вся, что есть. Не знаю, как мне удалось влезть в шкуру столь одиозного персонажа, но мы вполне ладили друг с другом на протяжении почти двух сезонов – ровно до того дня, когда я принял решение променять пистолет на простую поплавковую удочку…

В общем, отправился я в свое купе читать сценарий, благо соседями меня не обременили. Заботливая Аллочка выкупила все четыре места. Не исключено, что она рассчитывала занять одно из оставшихся трех, но я сделал вид, что намека не понял. Она девушка хорошая, веселая и аппетитная, но слишком дружеские отношения мешали мне придумать какое-то развитие.

Я завалился на нижнюю полку, вставил наушники, включил на плейере последний альбом «U2» и принялся читать сценарий…

…Через пятнадцать минут я отложил бумаги в сторону. Покачивание вагона и плач Боно меня усыпляли. Ничего удивительного, я вымотался как собака. Постреляйте с мое – не так ухайдакаетесь.

Лежал я, подложив под голову руку, и смотрел в окно, видя со своего места только тяжелое серое небо и пробегающие столбы с проводами. Вспомнилось почему-то, как я, пятнадцатилетний мальчишка в застиранных джинсах производства обычной советской швейной фабрики и дешевых тесных кроссовках, несусь по поросшему высокой травой пологому склону, раскинув руки. Это даже не бег, это взлет истребителя: кажется, вот сейчас чуть-чуть добавлю скорости, и меня поднимет восходящий поток воздуха… либо я споткнусь о какую-нибудь кочку и сделаю сальто, разбив голову. Куда же я тогда бежал? Точно не помню, но, кажется, мы с двоюродным братом приехали к его бабушке в деревню, чтобы походить по грибы. Аромат луговых цветов, стрекот кузнечиков, палящее солнце. Помню, что мы даже заблудились в лесу, брели не зная куда, вышли к железной дороге в нескольких километрах от деревни, уставшие, исцарапанные, в репейниках. От авантюрного предложения брата запрыгнуть на платформу проезжавшего с черепашьей скоростью товарного состава я отказался.

Благословенная вторая половина восьмидесятых…

Впрочем, какая разница, где это было? Я юн и свободен, полон надежд на перемены. Раскрыв рот, словно ребенок на передвижной ярмарке, взираю на стремительно меняющийся мир и думаю, что застал самое счастливое время. Чего только вокруг не творилось: и обалдевшая от собственной дерзости пресса, и неожиданные разговоры об истории и политике, и – главное! – выбравшийся из подвалов и тесных квартир советский рок-н-ролл! Борис Гребенщиков еще не был похож на Далай-ламу, свысока наблюдающего за миграцией муравьев, записывал первые пластинки на «Мелодии», играл в студенческих общежитиях, писал музыку для фильмов Соловьева. И еще его привечал на собственной даче в Переделкино Андрей Вознесенский, назвавший своего гостя впоследствии «вольным стрелком русского рока», эдаким Робином Гудом магнитофонного пространства. Маститый дедушка-поэт считал своим долгом успокоить диковатую советскую общественность: не стоит бояться человека с гитарой – эти люди большие умницы и «идут от классики». Ну, согласитесь, разве ж это не прелесть:

«…На нашем месте должна быть звезда.Ты чувствуешь сквозняк оттого,Что это место свободно»

Ай да сукин сын!

Юрий Шевчук тоже шел от классики, но существующий строй низвергал так, словно хвосты собакам отрубал. Считал, что «Родину любить – не березку целовать». В те годы адепты русского рока еще свято верили, что оперативное вмешательство, полное очищение желудка и физические упражнения принесут Родине гораздо большую пользу, нежели слюнявые патриотические засосы. Увы, одержимость свободой продержалась недолго: сорвавшийся с цепи пес при первых же трудностях на улице бросился обратно в будку, где его ожидала хозяйская похлебка, и русские березы задохнулись в объятиях. К чести Юрия Юлианыча, его Родина все та же. Правда, по радио ее не услышишь.

Но это было позже, а тогда, в конце восьмидесятых, в Союзе появились телепрограммы «Взгляд» и «До и после полуночи», и почти одновременно в гастрономах закончилась еда – почти вся, если не считать консервированной морской капусты и кислого яблочного сока в трехлитровых банках. Интересная взаимосвязь: когда спустя время еда вернулась во всем ее разнообразии, у людей исчезла потребность в подобных телепрограммах. Достаточно было утолить физический голод, приодеться, обзавестись толстыми бумажниками – и причины для рефлексий отошли на второй план. Ах, дедушка Вознесенский, знал бы ты, во что превратятся «вольные стрелки рок-н-ролла» через пятнадцать лет, когда в изобилии появятся антрекоты и дорогие автомобили!

Впрочем, нет… там были (и там остались) ироничный Майк Науменко и рвавший в кровь пальцы Саша Башлачев. В конце концов, был парень корейской наружности, чье начинавшее бронзоветь имя примирил с вечностью на прибалтийской междугородной трассе случайный «Икарус». Тот автобус, кстати, до сих пор многим не дает покоя. Как справедливо заметил однажды Миша Козырев, в этой стране нет ни одного человека в районе сорока, который не задавал себе вопрос: какие песни пел бы сейчас Виктор Цой?

Все теперь тлен. Почему не взмыл в воздух мальчишка в дешевых советских джинсах на пологом склоне? Что заставило сбавить скорость и перейти на размеренный шаг? И ведь не скажешь, что прожил половину жизни червем ничтожным. Некоторым сверстникам досталось от судьбы значительно сильнее, но… куда пропала свобода внутри? Дурацкие роли, компромиссы, малодушие и, как следствие, дутая популярность, сопоставимая с узнаваемостью лошадиной задницы, получившей ежедневный прайм-тайм.

Аллочка права, Ридли Скотт уже не позовет.

Да и Бекбамбетов тоже…

…Проснулся я от толчка. Поезд остановился, вздрогнув, будто сведенный судорогой. За окном еще не стемнело. Отогнув занавеску, я увидел край одноэтажного кирпичного здания. Куда-то мы приехали. Надо подышать свежим воздухом.

Я опустил ноги на пол, нащупал туфли, поднялся. Накинул куртку, во внутренний карман сунул сложенный вчетверо недочитанный сценарий, проверил документы и бумажник («звездные туры» майора Косыгина приучили к тому, что даже пятиминутная вылазка в народ может закончиться незапланированным банкетом в ресторане) и вышел в коридор. Никакого оживления, съемочная группа торчала в своих купе. Я зевнул, потянулся, прошагал в тамбур. Сразу почувствовал дуновение свежего воздуха и запах мазута.

– Сколько стоим?

Молоденькая проводница, дежурившая внизу на перроне, поежилась.

– Полчаса. Узловая.

Я спустился на платформу. Кажется, недавно прошел дождь. Одноэтажное здание вокзала, построенное, судя по всему, еще в позапрошлом веке, напоминало пряничный домик. От середины особняка в серое небо целился шпиль башни с большими часами. Название городка почему-то отсутствовало.

– Полчаса, говорите, – пробормотал я. – Замечательно.

Я постоял немного, оглядел немногочисленных курящих у вагонов пассажиров, борясь с соблазном последовать их примеру. Памятуя о том, что алкоголика в завязке отделяет от нового запоя лишь одна рюмка, а бросившему курить достаточно сделать только пару затяжек, чтобы вернуться к самоуничтожению, я отказался от этой мысли. Вместо этого решил прогуляться, благо время позволяло. Я, знаете ли, всегда любил знакомиться с привокзальными площадями. В аэропортах нет ничего романтичного, они безлики и суматошны, хоть в Амстердаме, хоть в Домодедово, а вот вокзалы – совсем другое дело, особенно в маленьких городах.

Я прошагал к центральному входу. Меня удивило полное отсутствие людей, не принадлежащих моему поезду, даже неистребимых бабушек-аборигенок, что обычно торгуют домашней выпечкой и вяленой рыбой. Только у колонны, подпирающей козырек над крыльцом, стоял одинокий мужчина в плаще. Наверняка попытается стрельнуть у меня сигаретку… Хотя нет, он уже дымил.

Я тронул ручку массивной двери.

– Не советую, – сказал человек. Я обернулся, внимательно оглядел его с головы до ног. Небритый, хмурый, лет сорока пяти. Из-под плаща виднелся серый костюм, который, возможно, когда-то выглядел очень дорого. Несвежая рубашка была расстегнута на две верхних пуговицы. Денек у мужика явно не задался.

– Не понял, – сказал я.

– Я говорю, внутрь лучше не входить. – Мужчина вынул изо рта сигарету, бросил ее под ноги и растер каблуком. – Это ни в коем случае не угроза.

Я смерил его пренебрежительным взглядом, потянул дверь на себя. В последний момент услышал:

– Тебе же хуже.

Здание я пересек по узкому центральному холлу, задержавшись лишь на несколько мгновений, оглядев два крыла помещения. Кассы, прилавки с периодикой и фаст-фудом, зал ожидания, обменный пункт, банкоматы. Все оформлено в стиле современных торговых центров, нашпиговано электроникой, блестит и сверкает. Это вам не автостанция в Шепетовке. Городок, похоже, неплохо живет.

Я устремился вперед, к выходу на привокзальную площадь, толкнул стеклянную дверь.

Первое, на что я обращал внимание на привокзальных площадях, это скульптурные композиции, которым надлежало встречать гостей. Во многих случаях это был банальный Ленин с кепкой или без, реже – фольклорные персонажи или стелы, но здесь в центре площади с круговым движением на высоком постаменте стоял, уткнув палец в щеку, кучерявый классик русской литературы. Пушкин смотрел на меня с прищуром, словно говоря: «Вздрогнем, дядя? Где твоя кружка?».

– Красавчик!

Боковым зрением я заметил подходящего справа человека.

– Чем могу помочь, сударь?

Человек в непонятной синей форме с погонами сержанта и в кепке с длинным козырьком смотрел на меня с учтивостью. Летчик? Таможенник? Молодой, спокойный, какой-то даже приторный. И еще это его дурацкое обращение «сударь»…

Не дождавшись ответа, он уточнил:

– Вы с поезда?

– Эээ… ну да…

Я не стал пояснять, что проездом.

– Что ж, добро пожаловать. Такси? Остановку общественного транспорта?

Манерами парень походил на белл-боя из фешенебельного отеля, а я почувствовал себя так, будто нахожусь на съемочной площадке, забыл текст и совершенно не врубаюсь, как себя дальше вести, вынуждая режиссера отдать команду «стоп».

Помощь пришла откуда не ждали.

– Сударь совсем нездешний, – услышал я за спиной знакомый голос. К нам спешил мужчина в сером плаще, которого я минуту назад оставил на перроне. – Спасибо, офицер, мы прогуляемся, а потом возьмем такси.

Не оставляя ни секунды на размышление, мужчина ухватил меня за локоть и повел прочь. Не могу сказать, что подобное обращение пришлось мне по вкусу, но в ту минуту я был слишком озадачен, чтобы сопротивляться.

– Он офицер чего?

– Полиции! Смотри под ноги, турист, и не тормози.

Я позволил отвести себя подальше от крыльца, продолжая крутить головой. Привокзальная площадь была хороша, слишком аккуратная и презентабельная для захолустного городишки, будто сошедшая с глянцевой открытки для туристов, путешествующих по Европе. Поразил ровный асфальт, точнее, не ровный – идеальный, без единой трещины. Аккуратные бордюры, обрамляющие проезжую часть, сверкающая белая разметка, решетки ливневой канализации – все это говорило об очень щепетильном отношении местных властей к одной из вечных российских бед.

– Да, дороги здесь просто сказка, – проследив за моим взглядом, сказал провожатый. – В Москве таких еще поискать.

– В Москве?

– Можно подумать, я не узнал Косого!

Он ухмыльнулся.

Площадь со всех сторон окружали густые деревья и одно- и двухэтажные здания. Я не увидел ни офисных центров с неоновой рекламой, ни супермаркетов. Здания относились, наверно, все к тому же девятнадцатому веку, как и вокзал, если я хоть что-то в этом понимаю, но наполнение их было вполне современным: кафе, юридическая фирма, агентство недвижимости, парикмахерская, какие-то мелкие лавки и конторы с не различимыми на таком расстоянии вывесками. На углу одного из домов, кажется, стоял букинист с книжными лотками.

– Круто же? – вновь усмехнулся мой провожатый.

Я кивнул.

– Ты не голоден?

Я со вздохом обернулся к зданию вокзала.

– Спасибо, что смотришь мой сериал, добрый абориген, но я проездом. Поезд ждать не будет.

– На этот счет не волнуйся.

Глаза его блестели азартом. Я был терпелив.

– Так, еще раз медленно: я дышу воздухом, пока поезд стоит. Сейчас куплю какой-нибудь журнал в киоске, сосиску в тесте и поеду дальше. У меня утром съемки. Дать тебе автограф?

На него мой монолог не произвел никакого впечатления. Даже наоборот, он стал улыбаться еще шире.

– Я предупреждал тебя, чтобы ты не входил. Теперь придется угостить меня чашкой кофе вон в том заведении, и, клянусь, ты не пожалеешь. Ну, не очкуй, майор!

Его фамильярность начинала меня раздражать, но я вынужден был закрыть на нее глаза. Первое, чему меня научила Аллочка Сиротина, когда мое лицо стало узнаваемым, это доброжелательность в общении с поклонниками, как бы назойливо они себя ни вели. «Сравни Питера Устинова и Филиппа Киркорова, раздающих автографы, и никогда не делай как второй».

1 2 3...6 >

На страницу:

Перейти

1 из 6

Полная версия

Край непуганых

Другие книги автора