Монолог о школе, сексуальном самовоспитании и футболе

Пока мы разглядывали ее и делились впечатлениями, физичка вышла, и мы остались с новой учительницей наедине. В классе еще стояло возбужденное жужжание, когда она прошла к своему теперь уже столу, поставила на него элегантный, хоть и напоминающий мужской, портфель и обвела класс своими большими, красивыми и подозрительно недобрыми немигающими глазами. Помолчав минуту, она набрала воздуха в легкие и громким, низким голосом, совсем не подходящим к ее хрупкой женственной фигуре, прошипела:

– Если сейчас вы не закроете свои рты, вы об этом потом долго будете жалеть.

Каждое слово в этом коротком предложении она произнесла по отдельности, отчего все они прозвучали весомо и значимо. Проговаривая их, она сверлила класс взглядом, переводя его с одного ученика на другого, словно пытаясь вкрутить смысл сказанного в каждого из нас.

– Вас не научили здороваться? Не научили вставать, когда в класс входит учитель?

Все тут же встали.

Она продолжала, не меняя тона:

– Постоим пока! Меня зовут Анна Владимировна. Я буду вести у вас алгебру и геометрию. Всем понятно?

Кто-то в классе что-то буркнул, кто-то хихикнул тихо.

– О-о-о?! Там кому-то еще смешно?! – пропела она, и взгляд ее замер в направлении, откуда только что прозвучал смех.

Тишина. Она умела держать мхатовские паузы. Мы тоже. Минуту все стояли молча не шевелясь.

– Садитесь. И открывайте учебники.

Класс подчинился беспрекословно, все сели и в полном молчании зашуршали страницами учебников.

И что интересно – мы не возненавидели ее после всего этого. Нет, были те, кто не сразу принял ее и поначалу не понимал, как относиться к этому новому явлению. Наши старые учителя были слабые и ничего не могли поделать с нами, если мы сами этого не хотели. Но меня она покорила с первого взгляда и сразу стала любимой учительницей. Не думаю, что это был стокгольмский синдром. Хотя, раз пишу про него, значит, успела так подумать? Но это был не он. Просто не каждому учителю удается с первых минут взять класс в свои руки. При этом она не была злой занудной ведьмой, как могло показаться в первый момент знакомства. Она была в меру строгой и полностью владела собой, ситуацией, а значит, и классом. И плюс ко всему у нее было чувство юмора и с ней было не скучно. Иногда прямо на уроке она рассказывала анекдоты. Особенно если мы проходили сложную тему. Снимала напряжение и давала немного отдохнуть нам и себе. Но «устраивать балаган» не разрешала. Дисциплина была железной. Только она могла над кем-нибудь пошутить, иногда довольно саркастически, но всегда по делу. Мы на нее не обижались и принимали ее такой. И она нас тоже. Наверное, в этом была любовь. Мы любили ее, а она очень любила математику и щедро делилась с нами этой любовью.

Она стала моей первой любимой учительницей. А вот Мишка с самого начала не принял ее. Он всегда относился к ней холодно и часто злился, когда она над ним подшучивала.

Другим новым учителем был историк Константин Петрович. Молодой и очень симпатичный. Уже в первый день сарафанное радио сообщило, что ему всего двадцать семь лет, что для учителя, тем более в нашей школе, было совсем немного, что он не женат и живет один. Он был похож на кинозвезду, и многие девочки разных возрастов томно вздыхали, глядя на него. Но он этого не замечал и держался строго.

Как и учительница математики, историк тоже был уникален. У него была своя фишка: Константин Петрович любил иногда устраивать необычные атмосферные уроки. До его появления уроки истории проходили довольно скучно: уставший учитель приходил в класс, предлагал нам открыть учебники и самим читать параграф, а потом до конца урока развлекался, задавая вопросы и выслушивая наши ответы. Поэтому история проплывала мимо и не спешила задерживаться в головах.

Как же мы удивились, когда, придя на первый урок к новому учителю, открыли дверь в обычный наш класс – а попали в прошлое. В кабинете было темно, на столах стояли свечи, ну и что, что не в старинных подсвечниках, а в блюдцах из школьной столовой, – это было неважно. Таинственно играла старинная музыка, на стенах висели репродукции того времени. Все замерли, чувствуя торжественность момента, и никому, даже самым заядлым шутникам, не пришло в голову нарушить атмосферу шутками и смешками.

Константин Петрович был не только интересным учителем, но, видимо, и хорошим организатором. И уже через полгода стал директором школы, продолжив, к нашей радости, преподавать историю.

Третьим прибывшим в нашу школу новичком был физрук Дмитрий Дмитриевич. И это тоже было попадание прямо в яблочко и третья любовь с первого взгляда. Не моя третья любовь – весь класс без исключения влюбился в него. Пришел он как раз на смену многостаночнику Батону, чем уже порадовал несказанно. Хотя тут любой бы порадовал, потому что кто угодно был бы лучше Батона. Но Димдимыч (эта кличка закрепилась за ним сразу, и он не возражал) был не кто угодно. Димдимыч был настоящий спортсмен – бывший хоккеист. Наверное, поэтому немного косолапил и ходил вразвалочку, как будто привык стоять на коньках. Учителем он раньше не работал, и ему только предстояло научиться этому. Может, поэтому нам с ним было легко, ведь он был немного как мы – учеником.

Внешне он был похож на Владимира Высоцкого, только выше и волосы светлые. Но голос был точно как у Высоцкого – низкий и хриплый. Он решил не играть перед нами роль важного учителя, она у него просто не получалась. На уроках он носился с нами наравне, играя по очереди в волейбол, футбол и баскетбол, как будто был одним из нас. Но несмотря на это, дисциплина на его уроках была строгая. Чуть что не так – он тащил мат и боролся с нарушителем на глазах у всего класса. Конечно, он всегда побеждал – он не только умел бегать на коньках и играть во все командные игры, он еще знал разные приемы борьбы. Так что нарушитель всегда проигрывал. А это было обидно и позорно – терпеть поражение на глазах у всех. Оказаться в роли соперника Димдимыча никто не стремился, и поэтому скоро нарушителей не стало совсем и поединки были упразднены. Хорошо еще, что девочек он бороться не вызывал. Но на всякий случай мы тоже стали вести себя сдержанно – никто не хотел проверять, что Димдимычу еще может прийти в голову.

Он был бесшабашный, веселый, какой-то настоящий. Нам было интересно с ним, и вскоре мы стали задерживаться у него в зале на переменах. Он любил рассказывать истории про свое спортивное прошлое, иногда угощал чаем с конфетами. И, как говорят в сказках, «так он стал люб» нам, что мы решили сделать его нашим классным руководителем. Кто-то скажет «мечтать не вредно»: школьники решили, что могут сами себе выбрать классного? Да, а что в этом такого? Тогда классной у нас была молоденькая учительница, которую никто не слушался и которая только мучилась с нами, ведь класс был непростой. И она уже много раз говорила, что с радостью бы отказалась от нас.

Так что мы сначала поговорили с родителями и родительским комитетом, потом с классной, потом родительский комитет пообщался с директором. Димдимыча тоже надо было уговорить. Ведь он и в школе-то впервые работал, а тут сразу классным руководителем стать – такая ответственность! Думаю, ему было страшно. Но мы уговорили. Месяца полтора длились разбирательства. Но в конце концов все сложилось. Нам поверили, пошли на встречу, и Димдимыч стал нашим классным. В это было сложно поверить. Но как бы там ни было, мы ввязались в борьбу и выиграли. А что из этого получилось – об этом позже.

Меж двух огней выбирать необязательно

Появление новых учителей и наша победа в выборах классного всколыхнули старое школьное болото. Школа зажила, задышала. Вместе с этим и в классе начали происходить перемены. Мишка – прошлогодний скромный веснушчатый подросток-новичок – вдруг стал претендовать на лидерство в классе. Он ничего особенного для этого не делал – просто резко вырос за лето. Вырос, возмужал и теперь выигрышно смотрелся на общем фоне «еще-пока-детей». Как-то сам собой он выделился из толпы, и класс его заметил. И не только класс – в школе многие захотели с ним дружить. За ним постоянно ходила толпа школьников. Девочки были влюблены, мальчики ему подражали и как будто взрослели, глядя на него. А мой друг Заяц и наш бессменный лидер последнее время был плотно занят только своей техникой и утратил связь с реальностью класса. При этом он тоже подрос и держался как раньше – гордо и независимо – и лидером чувствовать себя не перестал. Для своего верного оруженосца Васьки он и оставался лидером. Ну и еще пара-тройка ребят и девочек из нашей компании, друживших с ним с самого детства, тоже признавали в нем лидера, но больше из чувства противоречия и бунта. Я тоже признавала. И мне было непросто. Я чувствовала себя меж двух огней, и понятно почему. Но правда была еще и в том, что лично мне авторитетные лидеры вообще никогда не были нужны: в силу характера я сама тайно претендовала на лидерство, а авторитетов среди ребят мне и в театре хватало.

И вот в конце осени Заяц неожиданно очнулся от спячки. Был обычный учебный день. Только прозвенел звонок на перемену, как все вдруг выскочили из-за парт и толпой кинулись вон из класса.

Я среагировала не сразу. Подумала, что эта суета меня не касается и не побегу я никуда сломя голову. Но следующая мысль – а вдруг случилось что-то серьезное? – вытолкнула меня следом за всеми. Все бежали вниз, на первый этаж. Куда дальше, было неясно. Мест вокруг нашей школы много – футбольное поле, школьный сад и еще большая территория для прогулок. И все огорожено бетонным забором. Когда я оказалась внизу, на выходе из школы уже образовался затор. Одноклассники и старшие ребята перегородили дверь и останавливали всех:

– Не надо туда ходить. Все в порядке. Идите назад.

От этих слов мне стало страшно. А еще я поняла, за кем все бежали. И стало страшно вдвойне – потому что за двоих. Я не была сторонником кулачных боев и считала, что конфликты лучше решать словами. Мне всегда хотелось всех разнять, нырнув в середину драки. И вот сейчас я стояла здесь, а Заяц с Мишкой были там. И их силы явно были неравными. Заяц физически проигрывал Мишке, не как реальный заяц реальному медведю, но он был ниже его ростом и мельче. Вокруг только и говорили о том, «кто кого», «кто победит», «кому сейчас придется туго». А мне хотелось заткнуть всех, потому что изнутри меня разрывали чувства к обоим. Я ненавидела их за то, что они заставляют меня нервничать, и в то же время было жалко их обоих – оба они мне были дороги. Заяц – почти как брат. А Мишка… И как мне потом относиться к ним? Если Мишка побьет Зайца, то смогу ли я ему это простить? А если Заяц что-нибудь сделает Мишке?! Что-то мне это напоминало.

И тут в моем воображении отчетливо возникла сцена из недавно просмотренного фильма Дзеффирелли «Ромео и Джульетта». Помните драку Ромео и брата Джульетты Тибальта? И диалог между кормилицей и Джульеттой после:

Джульетта

Но что за буря вдруг разбушевалась?

Убит Ромео? Умер и Тибальт?

Мой милый брат и мой супруг любимый?

О трубный глас, вещай кончину мира!

Кто будет жить, коль этих двух не стало?

Кормилица

Тибальт скончался, а Ромео изгнан.

Тибальта он убил – за это изгнан.

Джульетта

Мой бог! Ромео пролил кровь Тибальта?

Кормилица

Да, да! Ужасный день! Он это сделал!..

Так был устроен мой мозг, что часто в событиях моей жизни я начинала видеть картинки из любимых произведений и проигрывала их внутри. Особенно если происходящее имело большое значение для меня.

Когда я поняла, что не одна такая и что Джульетта тоже страдала, как я сейчас, мне стало не так страшно и одиноко. Состояние отчаяния прошло, и я теперь, уже чувствуя себя Джульеттой, металась по первому этажу, пытаясь узнать у входящих, что происходит на улице. Но никто не рассказывал. А на улицу по-прежнему выйти было нельзя, в окнах ничего не было видно, и мобильных телефонов тогда не существовало – нельзя было позвонить и узнать. Прозвенел звонок, и дежурные по этажу стали разгонять всех по классам. Уговоры не помогали, и пришлось подчиниться. Последние, кого я увидела, направляясь в класс, были те, кто успел выбежать сразу за Мишкой с Зайцем. Но они, ничего не объяснив, молча пронеслись мимо.

Я вернулась в класс ни с чем, переполненная тревожными мыслями. Когда мы уже расселись по местам и достали учебники, дверь открылась и без стука вошел Мишка. Он был красный, взъерошенный и злой.

– Извините, Пал Петрович. У меня сегодня игра. Я должен идти. Вещи свои заберу?

Я ничего не знала про игру. Учитель привычно кивнул – не в первый раз Мишке надо было уйти с уроков. Мишка молча, без своей привычной улыбки, прошел к окну, взял сумку, которую кто-то занес в класс, и так же молча и ни на кого не глядя вышел.

Сердце колотилось. Хотелось поднять руку и попроситься выйти – то ли Мишку догнать, то ли Зайца искать. Но я не сделала этого, а только посмотрела на Ваську-оруженосца. Тот сидел с виду спокойный, но что-то быстро чиркал в тетради. Учитель начал урок. В этот момент в коридоре раздались голоса, в дверь постучали, и вошел Заяц. Волосы у него почему-то были мокрые и лицо тоже. Но в то же время он был спокоен и сдержан.

– Можно войти, Павел Петрович? – спокойно спросил он, смахивая каплю с подбородка. И добавил: – Меня у директора задержали.

Он всегда четко произносил имена учителей, в отличие от Мишки, который никогда не церемонился – имена вылетали из него так, как ему было удобно.

– Да, заходи, садись. Надеюсь, теперь все в сборе?

Заяц прошел к Ваське, сел, и они о чем-то зашептались. Учитель сделал замечание. Заяц затих, положил руки на парту прямо перед собой и замер, глядя на тетрадь невидящими глазами.

Так все и закончилось. Сами они не рассказывали, что там произошло. Но другие говорили, что их увидел из своего кабинета директор Константин Петрович – они неудачно расположились прямо под его окнами. Тогда он вышел на улицу и разнял их. Что произошло до этого в классе и на улице и что сказал им директор потом – никто не знал. Но главное, все были живы и здоровы.

В результате Мишка стал все-таки лидером. Хотя Заяц и не признал этого. Он просто остался отдельным, обособленным и независимым. Остался собой, таким, как был раньше. Я была рада, что он не сломался, не потерялся. Только с этих пор стала чувствовать, что мы как будто отдаляемся друг от друга.

…Но я выбрала

Тайне приходил конец. Постепенно все стали замечать, что мы с Мишкой встречаемся. Сначала узнали, что Мишка расстался с Олей. Я была не виновата – у них все закончилось само собой. Так тоже бывает. После их расставания мы с Олей даже сблизились и стали больше общаться. Оказалось, что она ничего и что у нас много общего. И на нас она не обижалась – по крайней мере говорила, что не обижается, потому что Мишка ей все равно надоел.

И с тех пор скрывать наши с Мишкой отношения уже не получалось. Сперва узнали одноклассники, потом учителя, родители, а потом даже члены его команды, друзья и тренер.

И на сей раз всеобщее внимание не смущало и не раздражало. Появилось стойкое чувство, что это и есть та самая первая любовь, которую все так ждут. О которой и в книгах, и в фильмах. Поэтому и не было смысла, а главное, сил больше это скрывать. Хотелось поделиться, хотелось, чтобы все знали и завидовали. Мы в школу и из школы теперь ходили вместе. Даже если в компании, то все равно вместе. Он открыто ждал меня у школы, если я задерживалась. И все это видели – и старшеклассницы тоже. Теперь именно он нес мою сумку домой. Нас начали дразнить «жених и невеста». И если раньше это меня бесило, то сейчас приятно щекотало внутри. Наверное, это были бабочки в животе?

А еще он писал мне записки! В какой-то момент я задумалась, писал ли он Оле такие же? Но потом стало все равно. На уроках мы сидели далеко друг от друга: он – на второй парте у окна, а я – через ряд на второй парте у двери. Но это не мешало нам обмениваться записками. Мишка поднимал руку со свернутой в тугую трубочку запиской высоко над головой, ждал, пока я посмотрю на него, – в итоге на него уже смотрел весь класс, и, когда я поворачивалась, он посылал трубочку движением сверху вниз, и записка попадала точно, как в баскетбольное кольцо, мне на парту. Иногда он просто передавал через ребят. Самую первую его записку я получила на уроке географии, когда мы еще не ходили вместе. Шел урок, учительница что-то рассказывала у доски. А он сидел, повернувшись в мою сторону всем телом, и смотрел на меня не отрываясь. Смотрел, пока записку передавали через ряд, пока я ее разворачивала, пока читала. Криво оторванный кусочек из тетради в клетку. «Аля! Пошли сегодня домой вместе? М.» И все. Без нежностей. Без чувств. Я ответила, но долго потом не могла успокоиться.

Постепенно репертуар предложений расширялся. «Алька! Давай пойдем на перемене на первый этаж? Я скучаю. М.». «Аленька! Ты поедешь сегодня в город? Давай встретимся у последнего вагона. М.» «Аля моя! Я не смогу с тобой сегодня погулять. Мне надо на игру. М.» Это был самый начальный период. А спустя недели две я получила: «Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ. М.» Так и было написано – большими печатными буквами. И снова он сидел и смотрел на меня внимательно, не обращая внимание на учителя. Смотрел, как в первый раз, только серьезнее. Ответа ждал важного. А я свернула записку и спрятала в карман. Не знаю, что пронеслось у него в этот миг в голове. У меня бы точно пронеслось. И он отвернулся. Тогда я оторвала от последней страницы тетради кусочек бумаги и написала. «И я тебя». Хотела написать «люблю», но испугалась и передала как есть. Тут уже прозвенел звонок, я быстро собралась и, не дожидаясь его, вышла из класса. Было радостно и страшно одновременно. «Что теперь будет?!» – крутилось в голове. «Как теперь дальше?» В тот день я убежала домой без него, даже не попрощавшись.

Первое свидание

В этот вечер Мишка впервые зашел за мной и позвал гулять. Я представила его маме. Папа даже не выглянул из комнаты – как же, ведь по телевизору шел футбол. Сестра еще не вернулась из института. Мишка стоял, спиной привалившись к двери, и ждал, пока я оденусь. Я украдкой поглядывала на него: черные вельветовые джинсы в обтяжку – те же, что в первый раз в поезде, кроссовки – они всегда у него были яркие и дорогие, толстый свободный белый свитер с широким воротником и кожаная куртка. Красивый – аж страшно.

Пообещав маме вернуться через час-полтора, мы отправились на наше первое свидание.

Было не поздно, но уже темно, и горели фонари. Накрапывал мелкий дождь.

Мы шли молча, в безопасном полуметре друг от друга. Я как обычно щурилась на танцующие фонари.

– Конфеты будешь? Мама привезла из командировки.

Мишка зашуршал пакетиком, вынимая его из кармана куртки.

– Спасибо, – я жутко стеснялась. – Буду.

Открыл пакет, и сразу запахло малиной. Сосательные конфеты-леденцы, по запаху, форме, цвету и вкусу напоминающие малину. Я такие раньше не видела.

– Вкусные.

– Ага.

Теперь мы шли и грызли конфеты. Я впереди, он чуть сзади. На улицах никого. Или мне так казалось.

– Аль! – тихо позвал он.

Я обернулась.

Мишка стоял под фонарем и смотрел на меня. Я молча ждала. В горле пересохло – то ли от конфет, то ли еще от чего. Я не знала, что надо делать. Чувствовал ли что-то подобное Мишка? В наших электричках все было проще. Случайные невинные прикосновения, как будто объятия, и мы там уже не смущались, когда были рядом. А сейчас стало страшно и неудобно, потому что уже все не случайно.

– У тебя ноги не промокли? – голос стал тихий и хрипловатый.

Неожиданно.

– Нет.

– Иди сюда.

«Зачем», – подумала я и направилась к нему. С каждым шагом меня заполняла пустота, как будто я что-то теряла. Но я не могла остановиться. Я подошла к нему совсем пустой, без чувств, и дрожащей, то ли от холода, то ли от волнения.

Мишка вынул руки из карманов. Я посмотрела на них. Кисти у него были большие, почти как у папы. Он взял мои руки в свои большие теплые ладони.

– У тебя руки такие холодные… – без выражения сказал он.

Осторожно притянул, обнял, прижал к себе. Он тоже дрожал. Такой большой. Я уткнулась ему в свитер. Оба дрожим и молчим. Потом он тихо:

– Я тебя люблю, – в волосы мне сказал, как выдохнул.

– И я, – прошептала тихо в грудь ему.

И наша тайна совсем испарилась. Настало время облечь наши тайные чувства в известные всем слова, и мы это сделали. Еще немного постояли так. Потом держа в своей руке мою, он засунул ее себе в карман, и мы снова молча пошли. Прошли вдоль железной дороги и опять никого не встретили. Недалеко от моего дома на всякий случай расцепили руки, у дома попрощались, как всегда делали после электрички, и он ушел в свете фонарей. А я стояла и смотрела вслед, пока он не свернул на свою улицу. И только тогда заметила, что уже давно идет снег. Первый. И черный асфальт уже стал белым. И на свежем снегу остались следы от Мишкиных кроссовок – резные и в середине узор как сердечко.

Он… С ним хорошо! И со мной тоже

И после этого дня записки пошли совсем с другим содержанием: «Любимая. Я скучаю без тебя. Я тебя очень люблю. М.» На вид совсем неласковый, грубоватый. А в записках совсем другой – мягкий, нежный, как Владимир Маяковский в «Лиличке».

«Аленька, нежная моя! Я очень хочу тебя обнять крепко-крепко! М.» Как будто и не он пишет. Так с его образом не вязалось. Или я его совсем другим видела? «Милая моя! Идем гулять после уроков сразу? Заскучал. Твой М.»

Нет, у нас не появилось много лишнего времени. Все, что было раньше, осталось, но с чувствами как будто открылись новые возможности. Мы просто хватались за любую свободную минуту. Общались по дороге из школы, в школу, на переменах. По дороге на тренировку он забегал к нам домой на пять минут, чтобы поболтать. Он как мог заполнял собой мою жизнь. А я – его.

Вскоре Мишка познакомил меня с бабушкой и дедушкой, у которых он жил тогда. Его мама приезжала только на выходные. Мишкина бабушка оказалась строгой. Она хоть и улыбалась часто, но улыбка у нее была неискренней, и смех получался какой-то издевательский и напряженный. Сразу было понятно, кто держит дом и его жильцов в железных рукавицах. Дедушка, наоборот, казался добрым и мягким. Но оба они были неразговорчивые, поэтому было сложно понять, понравилась я им или нет. А Мишку спросить стеснялась.

В любом случае я обрадовалась, что у него есть своя комната, и, чтобы никого не напрягать, мы уходили туда и закрывали за собой дверь. У меня дома такой возможности побыть наедине не было, даже несмотря на отсутствие днем сестры, с которой я делила комнату по ночам. Но когда Мишка приходил, к нам почти всегда присоединялась мама. Она скучала и хотела поболтать с нами, и как-то неудобно ей было отказывать. А хотелось побыть вдвоем. И ради такой возможности мы сбега́ли к нему.

Комната у него была маленькая, меньше моей. Небольшой диван, письменный стол, шкаф, окно с кружевным белым тюлем – все почти впритык. Стоило разложить полностью диван, и он едва не упирался в спинку стула, придвинутого к столу. Но теснота нам не мешала. Наоборот, было даже уютно. Мы садились рядом на этот разложенный диван, прислонившись спиной к стене с потертыми зелеными обоями, и болтали. Мишка рассказывал про тренировки, про друзей, про сборы. Я – про театр, про себя, про школу. Мы говорили, говорили, говорили – не замолкая. Хотели ли мы чего-то другого, оставаясь наедине? Думаю, да. Вернее, точно да. Но, во-первых, уже просто так сидеть рядом и говорить нам тоже нравилось. А во-вторых, как это все бывает в первый раз? Даже коснуться друг друга руками, сидя рядом наедине на разложенном диване, первый раз страшно. Уже в электричке не страшно, на улице не страшно. А наедине в комнате – как? Как это делается? Как принято? Сто́ит ли с этим торопиться? Надо ли чего-то ждать? Ответов на эти вопросы не было, и мы продолжали говорить.

Однажды Мишка решил показать свои семейные фотографии. Там были Мишка маленький, Мишка большой, бабушка, дедушка, Мишка с мамой, какие-то еще родственники, дом, собаки и коты. Листая, мы наткнулись на вложенную между страниц альбома фотографию мужчины, отдаленно напоминающего самого Мишку. Мишка попытался быстро спрятать ее между другими страницами, но я успела спросить, кто это, и взгляд его стал мрачным. На черно-белом снимке мужчина сидел за накрытым праздничным столом. И стол, и сам мужчина были какими-то неухоженными. Тарелка с салатом, бутылка, стаканы вместо торжественных бокалов, неприятный масляный взгляд, отекшее лицо, довольная, но какая-то кривая улыбка, обнажающая кривые же зубы. Однотонная светлая рубашка, небрежно распахнутая на груди, приоткрывала довольно крепкую, возможно, спортивную фигуру. Он был пьян.

– Это отец. Мама развелась с ним давно. Он пил и гулял. Однажды она его с какой-то теткой застала, – сказал это и сразу убрал фотографию.