Для меня Новый год перестал быть праздником еще три года назад, когда мы всей семьей попали в автомобильную аварию. Я был тогда еще глупым одиннадцатилетним ребенком и долго не мог поверить, что теперь я навсегда остался один.

Те, кто жил в детдоме с самого рождения, всегда подшучивали надо мной, когда я со слезами на глазах уверял их (но скорее – самого себя), что мои мама с папой вот-вот заберут меня. Другие же, кто побывал в моей шкуре, просто уныло смотрели на меня со стороны и не решались подойти.

Спустя месяц после трагедии меня сводили на кладбище, где покоились мои родители. После этого я ревел несколько дней. Боль от осознания всей правды была нестерпимой, и больше всего на свете мне хотелось обменять свою жизнь на жизни мамы и папы.

Гниль одиночества постепенно разъедала меня, и я забился в самый темный уголок своего сознания. Это сейчас, после долгих разговоров с «мозгоправами», как их называли другие подростки, я могу выразить свои чувства более правильными словами, а тогда…

Тогда мне было просто грустно.

Проснулся я как обычно в семь. За окном было еще темно. Все ребята безмятежно сопели, пуская слюни на подушку. Интересно, почему-то подумал я, а что им снится?

Этот вопрос возник у меня единожды и сразу растворился в обрывках воспоминаний о собственном сне.

Там было спокойно и тихо. Почти тихо. Лишь еле уловимый шепот дыхания у моего уха. Я лежал рядом с мамой, положив голову ей на грудь. Она дышала ровно и медленно, будто боялась кого-то спугнуть. Возможно меня. А я боялся пошевелиться. Мне казалось, что любое мое движение может разбудить маму, и тогда она уйдет.

Я заплакал и, накрывшись одеялом с головой, уткнулся лицом в подушку. Хотелось только одного: вернуться обратно в сон.

Но спать больше не хотелось.

Когда слезы высохли я понял, что окончательно проснулся, я тихо сполз с кровати и на цыпочках вышел в коридор. Все спали. Даже воспитателей, которые еще с шести часов начинали бродить по комнатам, и то не было видно. Казалось, все исчезли.

Вернувшись обратно в комнату, я оделся и оглядел товарищей по несчастью. Большинство из них довольно весело проводили дни и практически никогда не заговаривали о своих родителях, довольно спокойно приняв новые условия жизни. Как будто так и должно было быть.

В полутьме были еле различимы холмики тел на кроватях, да еле слышное посапывание. И, если не вглядываться сквозь тени, могло показаться, что кроме меня здесь больше никого нет.

– До свидания, – прошептал я скорее теням, чем тем, с кем провел три года своей жизни.

Не одевая тапки и ощущая холод под ногами, я в одних носках бесшумно прокрался по коридору и зашел в гардеробную. Моя куртка была слишком тонкая для долгих зимних прогулок и поэтому я начал шарить по шкафчикам других ребят. В руки попался свитер и я сразу его надел. Он был теплый и очень мягкий, но я знал, что даже он не долго сможет меня греть.

Найдя куртку и зимние ботинки, я начал тихо пробираться к выходу. Постоянно озираясь и вздрагивая от каждого шороха, я подошел к двери и надавил на нее. Разумеется, она была заперта.

«Какой же ты идиот! – пронеслось у меня в голове. – Ты думал, что все будет так просто?».

Мое сердце застучало быстро и сильно, гулким шумом отдаваясь в голове, а на глаза навернулись слезы.

Какой же я все-таки дурак.

С какой-то глупой надеждой я еще раз попытался открыть тугую дверь. Но на этот раз она распахнулась, впуская холод из коридора.

Я затаил дыхание и огляделся. Никого не было.

Но почему дверь оказалась открытой?

Может кто-то приехал на работу, возможно, другой воспитатель, или вахтерша. Да мало ли кто здесь работает. И с этими мыслями я шагнул на встречу холоду. Последняя дверь была закрыта лишь на железную задвижку, которая с легкостью отошла в сторону и выпустила меня на улицу.

Только оказавшись снаружи, я вспомнил, что забыл взять шапку. Но для меня это было уже не столь важно. Накинув на голову капюшон, я что есть силы побежал по хрустящему снегу. Впереди еще забор, но это была минимальная преграда на последнем пути к свободе.

«Какой такой свободе? Куда я бегу?».

Остановиться я смог лишь через несколько кварталов. Согнувшись пополам и уперев руки в колени, я долго не мог отдышаться. Холодный воздух раздирал горло, а сердце готово было взорваться от дикого напряжения. Я еще никогда так не бегал. Даже на уроках физкультуры я не старался, и прийти последним в кроссе для меня было обычным делом.

Из моего рта вырывались клубы пара, а во рту появился противный привкус металла. Хотелось упасть в ближайший сугроб и лежать, пока организм не успокоится или просто не замерзнет от холода. Но сделать это, значит привлечь внимание прохожих, которые могли бы заподозрить что-то не ладное и вызвать полицию.

Прохожие?

Я сделал глубокий вдох и разогнулся.

На улице никого не было. На перекрестке одиноко мигал светофор.

«Неужели все исчезли? Или я сплю?».

В глухой тишине послышался нарастающий рев и серебристый лексус на большой скорости промчался на красный свет.

Сейчас примерно восемь часов утра, на улицах еще темно и на календаре 31 декабря.

Нет, никто не исчез. Просто мало кому сейчас надо куда-то спешить и вставать в такую рань.

Но все равно, было слишком тихо.

И все это не более странно, чем побег одного из самых тихих подростков из дома интерната.

Засунув замерзшие руки в холодные карманы, я побрел по дороге, опустив голову и смотря только на грязный сбитый снег.

Я не знал, что будет потом, куда я пойду, что будет, если меня найдут. И думать над этим мне совершенно не хотелось.

Сейчас я хотел попасть только в одно место. Туда, где я когда-то был со своим отцом.

Я не помню сколько мне было тогда лет, возможно, восемь или девять, но точно знаю, что была осень. Все листья уже опали, и земля превратилась в грязный, местами желто-красный, пуховой ковер. Небо было серым и пасмурным, а воздух пропах сыростью. В тот день мы очень долго гуляли с отцом по городу. Помню, что у меня болели ноги от упорной ходьбы. Но я молчал, стискивая зубы, потому что где-то в глубине души знал, что ему сейчас это нужно; вот так просто гулять со мной, ни на минуту не выпуская детской руки из своей теплой ладони.

Тогда я не понимал всего и те крики и ссоры, что я слышал из их спальни, были чем-то не понятным и тревожившим меня. Но сейчас я знаю, что в те времена в их семейной жизни был переломный момент.

Гуляя, мы зашли на железную дорогу и пошли по шпалам. Рельсы были ржавые и часто утопали в жухлой траве, покрытой тонким грязным ковром.

Мы шли молча, иногда я спотыкался, но отец держал мою руку крепко, и я ни разу не упал. Так мы дошли до старого заброшенного домика, стоявшего на потрескавшейся и грязной платформе.

Это была давно не используемая и всеми забытая еще со времен войны железнодорожная станция. Отец сказал мне, что сюда никто не ходит, потому что все боятся, что здание скоро развалится. Тогда я испугался, что оно рухнет прямо на нас, но опять же ничего не сказал.

Мы зашли на платформу и сели на последнюю, не тронутую разрушительным временем, скамейку прямо под стены серого здания, раскинувшего над нами свой ветхий и продырявленный козырек. Моя рука по-прежнему была зажата в отцовской.

Он говорил, что ему нравится это место, здесь тихо и спокойно. Что именно здесь он написал свою первую книгу, хоть и не совсем удачную. И после тяжелого вздоха проговорил, что на этой самой скамейке он встретил мою маму.

Потом мы сидели молча, как будто чего-то ждали.

Небо заволокло тяжелыми тучами и стало заметно холоднее. Мои зубы предательски застучали и, заметив это, отец не спеша встал и с улыбкой на лице произнес, что он не позволит, что бы вот так все закончилось. Что он будет биться до конца и вернет любовь маме.

Тогда я ничего не понимал, но был очень рад его словам. Словам, которые он смог сдержать…

Снега было немного, но в ботинках уже таяли ледяные комочки. Дрожь пробирала все тело, заставляя роиться по коже миллиарды мурашек.

На улице стало светло, и город наверняка уже проснулся. А в детском доме маленький переполох из-за сбежавшего этим утром мальчишки.

Но мне нет до этого дела, я лишь хочу поскорее забраться внутрь старого здания вокзала, и молю только о том, чтобы оно еще не совсем разрушилось.

В моих ногах как будто тысячи иголок и с каждой минутой боль становится тупее. Она начинает сжимать, делая каждый шаг более тяжелым. А еле уловимые под снегом очертания бесконечной железной дороги продолжают вести меня вдаль.

От сильной дрожи в теле у меня заболели все мышцы. Навалилась тяжелая усталость. Больше никуда идти не хотелось. Все больше и больше я начал раскаиваться в том, что сбежал.

Почему я вообще это сделал? И почему именно зимой?

Боже, как же мне больно. Холодно.

Я не знал, что делать дальше, осталось единственное желание поскорее умереть, больше не мучиться.

Белый снег под ногами сливался в блеклый туман, казалось, что дорога никогда не кончится. Я начал думать, что мне уже не дойти до этого здания. А даже если и дойду, то что потом? Там ведь так же холодно.

«Господи, какой же я идиот, ничтожество!».

Остановившись, я поднял взгляд и с каким-то смятением посмотрел на засыпанную снегом платформу, стоящую в паре метров от меня.

Сейчас здесь все выглядит совсем не так. Виною тому снег, а может еще и детское впечатлительное воображение.

И все же, это место не навивает тех чувств, которые были в моей памяти. Все куда-то ушло, стерлось под гнетом тяжелых будней и замазалось белым корректором снега.

От того дырявого козырька крыши, под которым мы тогда сидели, практически ничего не осталось. И лишь его гниющие остовы как скелет большого животного небрежно выглядывали из-под снега. Лавочка стояла на том же месте. Чуть припорошена снегом, но все такая же – уютная и манящая. И только холод перекрывал желание пробраться к ней сквозь торчащие вокруг нее доски уничтоженного временем козырька.

Еле двигаясь я с трудом взобрался на платформу и подошел к дому. Двери были завалены досками и снегом, полностью преграждая путь внутрь. Хотелось закричать, но не было сил. Пальцы рук онемели, ног я тоже практически не чувствовал. Пришла мысль, что это конец.

Жалкая смерть в сугробах под новый год на пороге забытого и никому ненужного здания. Интересно, когда найдут мое тело, и найдут ли его вообще? Отец говорил, что сюда никто не ходит.

Неужели оно того стоило?

В полном отчаянии я побрел к скамейке. Немые всхлипы душили меня изнутри, а щеки обжигали замерзающие на холоде слезы. Попытавшись успокоиться, я вдохнул полной грудью и на мгновение замер.

Я ощутил яркий запах гари и дыма, прорывающихся из плохо заколоченного окна. Подойдя ближе, я заглянул в широкую щель меж гнилых досок. Внутри здания где-то маячил слабый огонек, с трудом освещая старые развалины.

«Там должно быть тепло», – проскользнуло у меня в голове.

Только где же вход?

На ватных ногах я начал обходить здание, в надежде найти брешь, сквозь которую я смог бы протиснуться.

Зайдя за угол, я увидел узкую протоптанную дорожку, ведущую к закрытым ставнями окну.

Значит, здесь кто-то живет, хотя это невозможно. Может кто-то просто залез поиграть.

Мне было все равно, лишь бы не выгнали и дали хоть немного погреться.

Я подошел к окну и попробовал распахнуть ставни. Скрюченные от холода руки меня практически не слушались, но на мое счастье гнилые доски довольно легко поддались моему жалкому натиску.

С трудом перевалившись внутрь, я услышал, как над головой хлопнули закрывшиеся ставни. Где-то за дверью раздался еле уловимый шорох, за которым последовал осторожный скрип старых половиц.

С жутким усилием, стараясь не обращать внимание на боль, я поднялся на ноги.

– Кто здесь? – услышал я испуганный тонкий голос.

– Можно погреться, – дрожа и практически невнятно произнес я.

– Что?

Я повернулся на скрип двери. На пороге стояла девочка не многим старше меня. Она куталась в старое одеяло и держала в руках ярко горящую толстую свечу.

– Прости, я не помешаю… – Дальше я запнулся, потому что даже сам еле разобрал что говорю. Все лицо горело огнем и губы не хотели слушаться.

– Ты что, потерялся? – девочка подбежала ко мне и схватила за руку. – Замерз? У тебя пальцы ледяные. Пойдем к печке.

Мы зашли в другую комнату, за спиной гулко хлопнула дверь. Здесь было не много места и небольшое полукруглое окошко, забитое клеенкой. Но самое главное, здесь стояла железная печка в виде бочки, в которой горел огонь, и было тепло.

Девочка поставила свечу на стол и подвела меня к чугунке, возле которой лежал рваный матрас.

– Сам сможешь обувь снять? – И не дожидаясь ответа, она сняла с меня куртку, накинула на плечи свой плед, и, усадив меня на свой лежак, начала стаскивать мои ботинки.

Закончив, она села рядом и облокотилась на мое плече.

Организм начал отходить от холода и пальцы рук и ног стали болеть практически невыносимо. Но я чувствовал, как тепло постепенно наполняет мое тело и думал о том, как же мало надо для счастья.

– И давно ты ходишь? – спросила девочка. – Хотя по такому холоду много и не надо, куртка то не совсем зимняя. Сбежал или просто заблудился.

– Сбежал, – еле тихо проговорил я.

– Понятно, – с ее губ скатился тяжелый вздох. – С детдома?

Я кивнул.

Больше она ничего не спрашивала, и мы просто сидели и грелись. Мне почему-то казалось, что тепло ее тела намного сильнее огня в печи, что от нее исходит нечто большее, чем просто жар. И в тоже время я чувствовал туже пустоту и одиночество, что столько лет тревожили меня. Но спрашивать о чем-то я пока не решался. Да и она молчала и лишь склонив голову на мое плече, тихо и равномерно дышала, будто боялась…

«Так же, как и в моем сне», – вдруг пронеслось в голове.

И тогда я перестал дрожать, может от того, что я практически согрелся, а может от того, что, как и во сне я побоялся потревожить это тихое спокойствие. Испугался, что все исчезнет.

Так мы просидели довольно долго. Молча, под треск огня и завывание взбесившегося ветра, гулявшего по зданию так же свободно, как снаружи, смотрели на огонь и каждый думал о своем. Может ее мысли и совпадали с моими, но мне это было не ведомо.

Кто она, что здесь делает? Почему одна и почему молчит? Может быть у нее такая же судьба, и нет больше никого в ее одиноком мире, только память о том, что когда-то она была счастлива.

Что ж, теперь мы вместе и нет ничего более важного. Только два ребенка с, возможно, одинаковой судьбой, спасающиеся от холода в заброшенном, полуразвалившемся здании посреди белой пустыни.

И нет больше никого.

Время бежало, огонь в печи начал угасать, постепенно оставляя только ярко тлеющие угольки.

– Надо дров подложить, – проговорила девочка. – Здесь нельзя, что бы огонь пропал, помещение очень быстро выстывает.

Она подползла к столу, под которым лежало несколько охапок сухих досок и толстых веток, по-видимому собранных в лесу.

– Ты давно здесь живешь? – робко спросил я.

– Третий день, – ответила она, закидывая в тлеющее жерло доски.

– Совсем одна? Тоже с приюта сбежала?

– Нет, я от отчима сбежала, – девочка вновь прижалась ко мне. – Когда мама умерла, с ним стало невозможно жить. А больше у меня никого нет. А ты первый день в бегах?

– Угу. Просто собрался и ушел, пока все спали. Хотя три года прожил в приюте. Сам не знаю, что на меня нашло.

– Просто взял и ушел. Странный ты. Даже и поесть с собой не взял?

Я лишь отрицательно покачал головой. Да, об этом я нисколько не подумал. Дурак.

– И куда ты собирался идти, если не секрет?

Я опять промолчал и просто пожал плечами.

– Все-таки странный.

И мы вновь замолчали. Казалось, что большего нам и не надо, чем сидеть рядом, просто так, ни о чем не говоря. Даже совершенно не зная друг друга, нам было достаточно одного – мы оба одиноки.

Тишину нарушило урчание в животе у девочки. Она съежилась и, хоть я и не видел ее лица, но почему-то был уверен, что оно покраснело.

– Я не ела со вчерашнего вечера, – тихо прошептала она. – Та еда, что я утащила из дома, кончилась.

Теперь заурчал и мой желудок.

Девочка хмыкнула. Мы посмотрели друг на друга и как-то тоскливо улыбнулись.

Да мы оба странные. Куда бежали, зачем? Мы не в том возрасте, чтобы жить самостоятельной жизнью. Мы еще просто ничего о ней не знаем.

– Скажи, а почему ты пришел именно сюда? Или случайно набрел?

Только теперь я понял, на сколько идиотской была моя затея, чтобы попасть сюда. Но, закрыв глаза, я представил себе тот осенний день, и рассказал о нем.

После этого мы уже не молчали. Но все так же сидели у раскаленной печки и рассказывали друг другу о своей прежней жизни, когда мы еще не знали, что значит на всегда остаться одному.

Я наконец узнал, что ее зовут Даша. Странно, но спросить имя никто так и не догадался. Возможно, это и не было столь важным. И наш разговор при свечах преследовал совсем иные цели. Сколько же свечей сгорело, пока мы болтали.

Вспоминая прошлое, понимаешь, на сколько ты был счастлив: каждый день, каждую минуту. Как жаль, что тогда мы этого просто не осознавали.

Впервые за эти три года мне было интересно с кем-то вот так просто пообщаться. Впервые мне было весело. Мы смеялись и шутили, грустили и даже плакали. Нам было хорошо вместе. Ирония судьбы, что мы встретились только при таких печальных обстоятельствах.

– Может чаю? – вдруг предложила Даша. – У меня еще осталось несколько пакетиков. – Она встала. – Сейчас, я только за снегом схожу.

Одев сапоги и накинув мою куртку, она скрылась за дверью, на секунду впуская ледяной холод. Огонек свечи колыхнуло, и комната погрузилась в полумрак, подсвечиваемая огнем из печи. Взглянув на стол, я тяжело вздохнул, свеча догорела полностью, но оставалась надежда, что у Даши есть еще парочка в запасе.

В комнату вновь ворвался холод, тут же отрезаемый дверью.

– Все, догорела, – произнесла девочка, ставя на раскаленную печку алюминиевый чайник, наполненный по горлышко снегом. – Ничего, у меня есть еще одна. – Заглянув в ящик стола, она достала такую же толстую и длинную свечу и спички. – Это были самые большие, что я нашла в магазине, хватает часа на четыре. Кстати, – чиркнула спичка и комната озарилась тусклым светом, – на улице уже стемнело и снег пошел.

– Я слышал, что обещали сильный мороз.

– Да, этот новый год мы встретим прижимаясь друг к другу. – И Даша широко улыбнулась. – Тебе зеленый или черный? – спросила она, доставая из ящика два пакетика чая. – Правда я не знаю, который из них какой.

– Любой, – пожав плечами и с улыбкой сказал я. – Какой выберешь.

А потом мы пили горячий чай без сахара из старых алюминиевых кружек, которые Даша нашла в другой комнате. Кружки обжигали руки, а чай – горло; на улице начал завывать ветер, а мы сидели перед печкой, прижимаясь друг к другу и кутаясь в один тонкий плед. Пламя свечи колыхалось, разрисовывая стены причудливыми движущимися тенями, создавая уют и навевая приятную дрему.

Как же мне хотелось, чтобы этот момент застыл во времени и стал бесконечным.

Даша поставила почти пустую кружку в сторону и, посмотрев на меня, сказала:

– Уже скоро новый год.

– Угу, – проронил я и тоже отставил недопитый чай.

А она все не отрывала от меня свой взгляд. В ее глазах читалась неуверенность, но больше всего они были переполнены одиночеством. В моих, наверное, тоже самое, несмотря на то, что сейчас со мной рядом человек, ставший неким дополнением в моей жизни.

«Боже, о чем я думаю?».

Даша медленно потянулась ко мне и в следующее мгновение ее губы слились с моими. По телу пронеслась волна жара и сердце забилось с неимоверной быстротой. Этот миг оказался невыносимо приятным, но продлился всего несколько секунд.

В тусклом пламени свечи я видел, как лицо девочки залилось яркой краской, а я как дурак сидел со смятенными чувствами и не знал, что делать. Неожиданно Даша прильнула ко мне, крепко обнимая и уткнулась лицом мне в грудь.

Она не плакала, но тихо всхлипывала, дрожа от напряжения. А через минуту посмотрела мне в глаза и попросила поцеловать. Мой неловкий поцелуй и неловкие объятия трясущимися руками, заставили девочку прижаться ко мне еще сильнее.

Наши сердца трепыхались как пламя свечи, тела обдавало жаром, а мы все не могли остановиться, заходя все дальше и дальше, пока наконец не пересекли черту дозволенного. Мы стали друг для друга ближе как никто другой. Все наше счастье и горе слились воедино, превращая нас в одно целое, соединяя наши мысли, поступки и тела.

Свеча догорела и, всколыхнувшись в последний миг, пламя ярче осветило тусклые стены комнаты, чтобы в следующее мгновение погрузить нас в полутьму.

Догорал и огонь в печи.

А мы лежали голыми под пледом и наши разгоряченные тела, казалось, сами нагревали небольшое помещение, отдавая все тепло прохладному сквозняку. Не было сил больше ни на что, но я крепко сжимал ее руку. Приятное блаженство приковывало нас к матрасу и нам больше ничего не оставалось, как смотреть на догорающий огонь в печи.

Усталость клонила в сон, эйфория дурманила сознание.

Я почему-то вспомнил, как с утра, смотря на пустые улицы, я подумал, что все исчезли. Казалось, наступил конец света, и я остался один на всей земле.

Сейчас я понял, что не один.

И с этими мыслями я провалился в тяжелый дурман забвения, где я вновь увидел конец света, где только мы вдвоем и нет больше никого.

Как же жесток самозабвенный разум. Я засыпал с улыбкой на лице, сжимая теплую руку Даши и думал о нашем новом мире. А крепчающий на улице мороз нежно окутывал наши тела. Он с легкостью пробирался сквозь увядающее тепло потухшей печки, и приносил нам наш собственный конец света.

Не могу забыть

Я учусь в медицинском колледже и подрабатываю санитаром в экстренной операционной, где, кроме самих операций, мы с дежурной медсестрой выполняем и другую работу. В нашем городе нет травмпункта, и потому всех пострадавших везут к нам: обработать рану, наложить гипс. На втором этаже находится реанимационное отделение.

Работаю я по вечерам после учебы, а в выходные дни иногда беру суточные дежурства.

В один из дней в седьмом часу вечера нас позвали в реанимацию. Зачем, и что случилось, мы узнали, лишь зайдя в отделение. Там царила небольшая суматоха. Вокруг одной из кроватей толпилась пятая часть всей хирургии: анестезиолог, медсестра реанимации и санитарка, травматолог, анестезистка из нашей бригады операционников, как нас все называют. Когда я подошел ближе, то мое дыхание на секунду остановилось, а на глаза чуть не навернулись слезы.

На кровати, совсем без движения лежал годовалый ребенок. Его одежда была мокрой и грязной, и кое-где проступали бурые пятна крови.

Травматолог сказал, что надо зашивать голову и дежурная медсестра побежала вниз за укладкой с инструментами. Я бросился следом за ней, только сейчас замечая яркие капли крови на полу. Они вились дорожкой от кровати с малышом до первого этажа перевязочной, куда ребенка, наверно, изначально доставили. Мы быстро схватили укладку, и бутылки с растворами, и бегом поднялись обратно в реанимацию.

Там уже была рентген-лаборант. Ей нужно было сделать снимок черепа ребенка. Но она, как и мы, так и не приступила к своим обязанностям.

Я взглянул на маленькую головку, и все мое тело похолодело, а по спине пробежал противный рой мурашек, затряслись руки, а дыхание сбилось. На скальпированной поверхности кожи лежало серое вещество.

– И как мы это будем шить? – с дрожью в голосе спросил я.

Анестезиолог качала через маску в легкие ребенка воздух, и, то и дело, поглядывала на его зрачки, раздвигая пальцами веки.

– Режьте же кто-нибудь на нем одежду! – сказала она.

Я взял со столика у кровати ножницы и попытался резать ими ткань, но тупые лезвия просто жевали края. Откинув их в сторону, попросил у своей медсестры нормальные ножницы из стерильной укладки, и начал разрезать кофту и майку на маленьком тельце. Полностью освободил торс, снял штаны и памперс.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3