Половинка чемодана, или Писателями не рождаются

Итак, наши с Люськой пути-дороги разошлись, а я в тот учебный год снова оказалась новенькой в классе, опять одиночкой. Мои трудности сближения с классом усугубились тем, что половина учеников занимались вместе восемь лет, а поступившие из других школ пришли по двое, по трое.

Перед началом занятий я чувствовала себя неуверенно, стояла в сторонке. Прозвенел звонок, и я прошла вслед за другими в класс, молча села на предпоследнюю парту. Неожиданно ко мне подошла одна из девочек и дружелюбно спросила:

– Как тебя звать? Можно сесть с тобой?

Но почему я всегда цепенею в новом месте, почему она обратилась ко мне, а не я?

Ленка, так звали мою соседку по парте, на оставшиеся школьные годы стала моей близкой подругой. Оказалось, она тоже в этом классе никого не знала. У нас выявилось много общих интересов: занятие одним видом спорта, хотя и в разных клубах, интерес к рисованию и архитектуре, а также болтовня на уроках, за которую нам нередко писали замечания в дневник. Вдвоём нам не было уже ни страшно, ни скучно, но с остальной частью класса мы так и не сблизились.

Лишь однажды весь наш класс, как тогда говорили, «в едином порыве» высыпал на улицу в учебное время, и это не было побегом.

Помнится, мы сидели в классе, на уроке английского языка, как всегда вжимая головы в плечи, когда учительница склонялась с авторучкой над журналом, раздумывая, чью фамилию назвать, кого вызвать к доске. И вдруг в классе включилась радиотрансляция – по ней обычно объявлялось о субботниках, собраниях или иных скучных мероприятиях. Но на этот раз звучал торжественный голос Левитана. Он объявлял, что первый человек – наш, советский – Юрий Гагарин полетел в космос. Все закричали «ура», начали шуметь, поскакали с парт, и вскоре весь класс оказался на улице. Поскольку наша школа находилась в центре города, за нами и перед нами шли толпы других школьников, студентов, просто горожан. Мы прошли ближайшей улицей одну трамвайную остановку и оказались на Невском проспекте у Казанского собора. Там уже шествовала стихийная демонстрация, в руках многих были самодельные плакаты – листы ватмана, прибитые к фанере, и на них кривыми буквами выписаны слова восторга героям космоса и создателям космических кораблей.

11 класс, 211 школа, Ленинград, 1963 год

Ещё один момент, когда нам с подругой Ленкой выпало приобщиться к истории, случился в нашу последнюю школьную весну 1963 года. И опять расположение нашей школы сыграло решающую роль. Если с одной стороны школы, на расстоянии трамвайной остановки, находился широкий Невский проспект – главный проспект нашего города, – то с другой стрелой вытянулся Вознесенский проспект (тогда пр. Майорова), второй известный луч города, замышленного отцом-основателем Петром I. Это была правительственная магистраль, и по ней часто провозили высокопоставленных зарубежных гостей в Мариинский дворец на Исаакиевской площади – в те годы в нём собирался Лен совет, а впоследствии, после перестройки, обосновалось Законодательное собрание Санкт-Петербурга. В тот день ожидалось тоже невероятное событие: должен был проезжать кортеж с легендарным Фиделем Кастро.

Для молодёжи первого послевоенного поколения далёкий кубинский лидер был сравним разве что с Лениным: тоже революционер, тоже первый и тоже основатель нового государства.

Вдоль проспекта организованно выставляли служащих близлежащих предприятий, однако желающих увидеть романтического руководителя было гораздо больше. Тут толпились домохозяйки, студенты, школьники и, среди прочих, мы с подругой Ленкой, сбежавшие с последних уроков. Стоял тёплый майский день, на всех встречающих уже были лёгкие пальто, многие в лёгких туфлях и без головных уборов, а в руках некоторых – цветы. Мы втиснулись в толпу на обочине узкого тротуара. И проезжая часть была достаточно узкая – кортеж мотоциклов едва не задевал нас. И вот уже совсем рядом машина с открытым верхом, и в ней стоял тот, ради кого мы оказались здесь. Фидель, крепкого вида, мужественный, со жгуче-чёрной бородой, как мы привыкли видеть его на фотографиях. Он заметно возвышался над сопровождающими его приземистыми функционерами.

Мы смотрели на лидера революционной Кубы с обожанием, полным фанатизма. И даже мечтали о том, вот бы здорово броситься под ту машину (технически это казалось вполне осуществимым, поскольку машина проезжала на умеренной скорости). Разумеется, остаться живыми. Машина бы остановилась, Фидель вышел бы из машины, подошёл к нам, лежащим у колёс, склонился над нами…, в общем, фантазии и того времени вполне писательские:).

За исключением таких, выпадающих из ряда вон событий, мы не чувствовали, как говорится, единения с народом или даже с одноклассниками и продолжали общаться исключительно с Ленкой.

В одиннадцатом классе главным перед нами стоял вопрос выбора профессии.

На тот момент меня снова захватили литературные увлечения, я охотно участвовала в создании стенгазеты класса, занималась в школьном кружке журналистики. Однако интересующие меня факультеты – журналистики, филологии, искусствоведения или психологии – были недоступны для выпускников дневных школ. По закону того времени для подачи документов на эти специальности требовалось иметь два года рабочего стажа. Реформа, превратившая обычные школы в политехнические одиннадцатилетки, поставила заслон на поступление выпускникам школ на дневные гуманитарные факультеты. Так что ввиду общего порядка поступления в вузы гуманитарная стезя не рассматривалась мною совсем.

Но хорошая успеваемость по всем предметам и любознательность к разным сферам оставляли мне большой выбор среди профессий естественнонаучного профиля.

Разумеется, не все предметы мне были одинаково интересны, не ко всем я относилась с одинаковым прилежанием. Не знаю, насколько повлияла на меня профессия отсутствующего отца – я знала, что он работает учителем биологии в своём далеке, – но я не любила биологию и химию. А также, имея маму-врача, не смотрела и в сторону медицины. Как будто я бессознательно отгораживалась от этих дисциплин, сохраняя внутреннюю дистанцию от родителей. Зато множество технических вузов с набирающими популярность специальностями – электроникой, автоматикой, прикладной физикой – открывали простор мечтам выпускницы с крепким аттестатом.

2. Мой гардероб

Каждая девочка, но предположу, что и мальчики переживали из-за своего внешнего вида, особенно в подростковые годы, начиная лет с двенадцати. У меня недовольство своим лицом, отражённым в маленьком зеркальце – курносым носом, неправильным прикусом, тонкими губами, морщинками у глаз при смехе, прыщиком на носу, – чередовалось с принятием образа в целом в большом трюмо, если я рассматривала себя в обновке.

С мамой, Ленинград, 1960 год

Но в те времена детям редко покупали что-нибудь новое, да и выбор в магазинах был невелик. Чаще нарядные платьица приходили мне от каких-то родственников или знакомых, но что-то шила мне бабушка, не являясь, однако, искусной портнихой. И самым для меня ужасным было ненавистное зимнее пальто из грубого чёрного драпа, перелицованное – то есть вывернутое наизнанку – из старого мужского пальто деда. Пальто с воротником из чёрного каракуля, тоже переделанного из какого-то старья. Я всячески избегала надевать это тяжёлое тёплое пальто зимой, до ощутимых морозов носила серенькое демисезонное, купленное мне в магазине. И с первыми лучами солнца в морозном ещё марте торопилась снова к лёгкому одеянию.

Иногда мне удавалось выпросить что-то из маминых нарядов – помню кирпичного цвета крепдешиновую блузку, единственную приличную в её гардеробе. Моя мама была маленькой и худощавой женщиной, так что к своим четырнадцати годам я уже перегнала её в росте, но блузку могла носить. А юбки я уже научилась шить сама в платном кружке швейного дела. Занятия в кружке мне оплатила бабушка.

Но были у меня и свои любимые вещи, например шапки из разнообразного меха. И обновлялись они часто! В средних классах я носила шапку, сшитую объёмным капором из шкурок хорька, – шоколадно-коричневую, с пламенеющими рыжими полосками; позже у меня появился чёрный берет с шариком-помпоном – из кролика; а ещё моя любимая шапка из сивой нутрии – с игривым бантиком над кожаным козырьком – её я носила уже в институте.

Все модные в то время меховые шапки мне профессионально шила бабуля, шила до последних её дней. Десятилетней девочкой, в начале двадцатого века, она была отдана «в ученичество» к скорняку. После революции работала на меховой фабрике «Рот фронт» и с гордостью хранила свою фотографию с доски почёта, где к её фамилии было приписано слово «стахановка». Уже будучи на пенсии, иногда подправляла родственникам меховые воротники для их перелицованных пальто. Я с удовольствием помогала бабуле прибивать маленькими гвоздиками к старой фанере распяленные воротники ворсом вниз, вдыхая лёгкий запах кожи выделанной мездры. На ней портновским мелком бабуля делала крой и отреза́ла острой бритвой всё лишнее.

Бабушка тоже любила принарядиться. Помню, как она посещала модистку – мастерицу по шитью шляпок из фетра – и часто брала меня, ещё дошкольницу, с собой. И помню первую свою фетровую шляпку, тёмно-синюю, с узкими полями, декорированными мелкими дырочками. Шляпка закрывала уши и завязывалась на тесёмки у подбородка. Такие шляпки я порой вижу на иллюстрациях к романам Достоевского.

Так что, несмотря на сугубо пролетарские корни, мне, выросшей во второй половине XX века, довелось увидеть элементы дореволюционной моды царской России.

В парке Монрепо с бабушкой (слева) и мамой, г. Выборг, 1950 год

В 60-е годы и в магазинах стали появляться отдельные модные изделия. Когда я поступила на первый курс института, мне купили замечательное, в крупную чёрно-белую клетку, пальто из ворсистого бобрика, и в нём я проходила почти все студенческие годы. Со временем одежда в моей жизни перестала быть источником переживаний, всё чаще даря радость. Хотя вплоть до перестроечных времён заботы, связанные с приобретением обновок, требовали и времени, и финансов, и нервотрёпки в очередях. Но с наступлением рыночной экономики в 90-е всю страну наводнили дешёвой одеждой, привозимой «челноками» из ближайших стран, а также и вовсе копеечной, продающейся на килограммы, одеждой секонд-хенд. На брендовую одежду из дорогих магазинов я даже не заглядывалась, выбирая из доступного мне по цене.

И даже мой внутренний Ребёнок не просыпался и не требовал невозможного, когда я проходила мимо блестящих витрин дорогих бутиков на Невском. Но, возможно, присматривался к моделям мой внутренний Писатель, прикидывая, во что он оденет героев своих будущих книг.

Причёски и стрижки моей юности тоже достойны описания. В эти годы, позже названные хрущёвской «оттепелью», ушло неукоснительное требование к девочкам носить косы, свёрнутые на затылке «корзиночкой», до окончания школы. Я и сама сделала первую короткую стрижку «под Гавроша» после восьмого класса, и кажется, она шла мне. И в новую школу, в одиннадцатилетку, я пришла обновлённой.

А вскоре снова принялась отращивать свои непослушные вьющиеся пряди – ведь настала мода «начёсов», ужасно вредящая сохранению волос. Начёс превращал свободную стрижку в приподнятое сооружение на голове у девушек. А если волосы отрастить подлиннее, то можно сделать и модную причёску, заколотую шпильками. На школьной выпускной фотографии я уже, как все, со взбитым валиком волос – с прической «Бабетта».

И может быть, кому-то будет интересно прочитать про мою детскую обувь, послужившую мне основой для одного давнего эссе. Дам здесь небольшой отрывок.

Небесный гардероб

Недавно я случайно обнаружила место, где хранится старая одежда всей моей жизни. Я искала её на антресолях и на дачных чердаках и высматривала на старых фотографиях, но нашла её там, где найти не ожидала, – в «небесном гардеробе». Именно туда отлетают души отживших свой век вещей.

Однажды я раскладывала вещи на полках недавно приобретённого шкафа, и вдруг в памяти возник шкаф моего детства. В какой-то момент я даже увидела его: одностворчатый, фанерный и с мутноватым зеркалом на двери. Мысленно я нащупала металлическую скобку ручки, потянула за неё, и дверца со скрипом приоткрылась. Внутри шкаф совсем не походил на тот, что стоял когда-то в нашей комнате. Открывшееся мне пространство имело необъятные размеры, и в нём каким-то образом вместились почти все мои вещи разных лет! Я тотчас назвала это хранилище «небесный гардероб»!

На нижней полке грудой лежали, сплетясь шнурками и узкими ремешками, мои туфли, ботиночки и сапожки. Мы так давно не встречались с ними! И сразу выдвинулись вперёд мои первые фавориты – поношенные сандалики: вверху на мягкой коже ажурная перфорация в виде звёздочек, мягкий ремешок поперёк стопы, с несколькими дырочками на конце. Вспомнилось, как трудно было просунуть в такую дырочку ускользающий из пальцев короткий гвоздик металлической пряжки с другого края сандалий. Но сейчас мне бросился в глаза неровный вырез для быстрорастущего большого пальца – и даже вспомнился тот момент, когда моя изобретательная бабушка, поворачивая сандалию в руках, расковыривала его маникюрными ножницами.

Эти разношенные двойняшки помнили многое: и неровные булыжники на послевоенной ленинградской мостовой, и песчаные дорожки Юсуповского сада, когда мелкая колючая галька застревала внутри сандалий, и влажную росу на траве, холодящую босой палец в прорези.

Следующая картинка – зима уже первых школьных лет. Поэтому, оттесняя летнюю парочку, с полки «небесного гардероба» выпрыгнули мокрые от снега серые валенки с чёрными галошами.

Хотя нет: резиновая галоша с розовой байковой подкладкой жалась только к одному валенку, другой же был гол как сокол! Галоша была всего одна, потому что парная потерялась, однажды на зимней снежной горке спрыгнув с тёплого валенка, затаилась в снегу. Поэтому одинокий валенок стоял, обсыпанный искрящимися крошками льдинок, а оставшаяся без пары галоша, напротив, была просто мокрая, с капельками слёз – одно и другое являло следы растаявшего снега.

* * *

Прежде, чем закрыть дверцу шкафа, я решила взглянуть хоть одним глазком на те полки, где громоздилась подростковая и юношеская обувь.

Я сразу увидела тёмно-серые туфли, купленные мне бабушкой к выпускному вечеру. На чуть приподнятом устойчивом каблучке, с маленьким бантиком спереди. Вид у туфель был почти королевский, ведь они собирались на школьный выпускной бал! Выйдя за двери школы, они попали в зыбкую и светлую июньскую ночь! Туфли цокали металлическими подковками по гранитной набережной Невы, по заполненному стайками выпускников Невскому проспекту. Вокруг, как бабочки-капустницы крыльями, девушки шелестели белыми платьями из искусственного шёлка, и важными пингвинами вышагивали рядом мальчишки в чёрных костюмах и белых рубашках.

Но туфли эти неимоверно жали ноги, а натёртые мозоли застилали болью глаза, так что вскоре и пингвины, и бабочки-капустницы как-то потускнели. А на рассвете негодные туфли ускорили моё расставание с провожающим меня одноклассником. Отпрянув от долгожданного поцелуя, я побежала в свою парадную и скинула с ног мучительниц – и даже не знаю, носила ли их впоследствии. То были самые ужасные туфли в моей жизни, и, будь моя воля, я бы выкинула из памяти. Но выкинуть что-нибудь из «небесного гардероба» так же невозможно, как вычеркнуть из сердца того, кто причинил тебе когда-то самую сильную боль!

3. Комнаты, мебель, квартиры

Сейчас у большинства молодых людей первые воспоминания о жилом пространстве синхронно связаны с их собственной детской комнатой. Я же всегда делила спальню с кем-то. Я хорошо помню свою детскую железную кроватку и задвинутую под неё ещё отделённую половинку старого чемодана с моими сокровищами. Вначале кровать стояла чуть ли вплотную с двуспальной кроватью бабушки и деда, позже место широкой кровати заняла мамина, односпальная – тогда проход стал чуть шире. И наконец у меня появился узкий диванчик всё в той же маленькой комнате.

Позже мы делили комнату с мужем и – очень долго – со своими детьми в тех квартирах, где в разное время жили. Особенно запомнилась комната в коммунальной квартире, где родилась моя первая дочка. Мы жили в той комнате большим коллективом, как в общежитии: на широкой тахте – я и муж; деревянная кроватка дочки неподалёку, а за шкафом в той же комнате уже пожилая мама – так мы жили примерно год. Лишь со временем мы смогли расширить жилплощадь путём разменов, переездов и покупки отдельной кооперативной квартиры.

Из квартиры ещё не успел выветриться запах краски и свеженаклеенных обоев, как однажды в гости к нам приехала мама – навестить взрослых детей и внучку. На тот момент она проживала в отдельной комнате, в коммуналке. Маленькая, но слегка пополневшая за последние годы – как-никак, достигла пенсионного возраста, – она продолжала ещё работать в поликлинике. Войдя в квартиру, мама совершила обход всех помещений и в целом осталась довольна порядком.

Комнаты ещё были пустоваты, поскольку с трудом подкопленные деньги целиком ушли на первый взнос за кооператив – на мебель не осталось ни рубля. В проходной комнате, в нашей спальне, стояли раскладной диван, приобретённый в первый год семейной жизни, и деревянная, с плашками ограждения, первая кроватка нашей малютки. И ряд громоздящихся друг на друге коробок – в них лежало детское бельё: пелёнки, ползунки, распашонки и колготки. А в соседней комнате сиротливо возвышался однотумбовый письменный стол, свидетель наших с мужем студенческих лет.

Громоздкий шифоньер с помутневшим зеркалом и незакрывающимися дверцами мы, переезжая на новую квартиру, вынесли на помойку, как и разваливающийся на части комод, и старый обтрёпанный чемодан. Нас выручал встроенный в стену прихожей шкаф с множеством полок, а также широкие подоконники. Одежду мы вешали на гвозди, прибитые к дверце встроенного шкафа.

Мама приехала в воскресенье и дождалась, когда муж, посадив дочку в коляску, вышел с ней погулять. Мы остались в квартире вдвоём. Я занималась хозяйством, застилала новое постельное бельё на супружеском диване. Мама присела на сундучок, стоящий в спальне, и тихо сказала, что хочет со мной поговорить о важном деле. Я повернулась к ней. Мама выглядела в тот день неплохо: рыжеватые от хны волосы, заколотые шпильками на затылке; слегка подкрашенные губы. И так не вязались с благополучным видом жалобные интонации её рассказа о своём житье-бытье: и добираться до работы в поликлинику неудобно, уходит больше часа; и заведующая зубным отделением вредничает; и дома заедают соседи по коммуналке; и подруги живут в разных концах нашего разросшегося города, так что встречаться с ними всё труднее.

Я, переворачивая пододеяльник, сочувственно поддакивала, думая, однако, о том, что скоро мои вернутся с улицы, а у меня ещё обед не готов. Голос мамы стал совсем тихим:

– Я там, в своей квартире, совсем одна, как на выселках. Так и буду теперь стареть среди чужих людей.

Мама замолчала и в следующее мгновение неожиданно громко зарыдала: слёзы обильным потоком хлынули из её глаз. Она сбивчиво и торопливо упрашивала меня снова съехаться с ней – обменять нашу двушку и её комнатку в коммуналке на квартиру побольше, чтобы жить всем вместе.

Моя мама, испытавшая вместе с нашей молодой семьёй все тяготы квартирного неустройства, уже не умела жить отдельно. А ведь сколько ей пришлось приноравливаться под неудобство совместного проживания! Когда мой юный муж из студенческого общежития переехал в нашу сложносоставную семью, нам, новобрачным, старшее поколение выделило проходную восьмиметровку. А маме пришлось переместиться в комнату бабушки и деда, отгородив свою кровать ширмой. И позже, когда она жила уже с моей семьёй, в другой коммунальной квартире, когда её кровать стояла за шкафом и в комнате уже был грудной ребёнок, её положение было незавидно.

В то время было принято съезжаться со стариками, чтобы их жилплощадь в случае смерти не ушла государству, – понятия «приватизация жилплощади» ещё не существовало. Да и старикам порой требовалась помощь со стороны молодых. Но мама ещё была в силе. И главное: ещё был жив дед, уже, действительно, разменявший восьмой десяток, и он жил один. Но он не выражал желания съехаться, а мама, сидя сейчас посреди моей спальни, умоляла об обмене, продолжая всхлипывать.

Меня раздирали внутренние противоречия: я не желала этого объединения, но и уклониться не посмела бы. Мама, оставившая меня в дошкольном детстве на попечение бабушки и позже неизменно стоящая в её тени, стремилась прислониться ко мне. Получалось так, что мне придётся стать опорой для начинающей стареть мамочки, когда до настоящей её старости было далеко.

Разговор с мамой состоялся весной. Мы обсудили ситуацию с мужем и уже осенью обменяли нашу квартиру и мамину комнату на тесную «хрущёвку» из четырёх маленьких комнат-клетушек в другом районе города. Самая маленькая комнатка составляла лишь пять квадратных метров и служила нам просто кладовкой.

Ещё через пару лет, когда совсем одряхлел дед, мы съехались и с ним, в очередной раз поменяв квартиру. Так что даже не три, а четыре поколения – осколки разных семей – собрались под одной крышей. Совместное проживание сопровождалось всевозможными разборками: между дедом и мамой (для мамы дед был нелюбимым отчимом), между зятем и тёщей, между детьми и родителями. А дочки – в новой квартире родилась ещё одна – умело лавировали в любых конфликтах между взрослыми, выбирая выгодную для себя позицию.

Всю жизнь я мечтала о своей отдельной комнате: её не было у меня ни в детстве, ни в юности, ни в пору расцвета. Мечта исполнилась только в зрелом возрасте: к тому времени не было в живых деда с бабушкой, а мои девочки упорхнули в свою семейную жизнь и на другую жилплощадь. Как только у меня появилась своя комната, во мне в полную мощь развернулся писатель, потеснивший всех остальных невидимых персон в моей душе.

4. Знакомство с живописью

Если бы я постоянно горевала из-за перелицованного пальто или узкого диванчика для сна в общей с мамой комнате, то вряд ли мой внутренний Малыш трансформировался бы в Писателя. К счастью, за стенами дома был большой, как океан, и прекрасный мир. И я стремилась познать его.

Моя составная семья из бабушки с дедом и примкнувшей к ним позже мамы была далека от всех видов искусства. Лишь связанные бабушкой кружевные салфетки на этажерку или наволочки на диванные подушки, вышитые крестиком мамиными руками, говорили об их стремлении украсить свой быт.

Но первое моё знакомство с изобразительным искусством состоялось в комнате соседей по коммунальной квартире. Эти соседи жили с нами недолго, и детей моего возраста у них не было, но изредка они тоже приглашали меня к себе в комнату и показывали иллюстрации всевозможных картин. К тому времени я, как каждый пятилетний ребёнок, уже умела нарисовать цветными карандашами кособокий домик и солнышко с расходящимися прямолинейными лучами, но настоящих картин не видела.

Каждый раз, когда образованная соседка пускала меня в свою комнату, я просила её показать мне особенные картинки – цветные литографии с картин русских художников. Они имели размер, сравнимый с форматом журнала «Огонёк» тех лет, и лежали в специальной папке с тесёмками. Из тех литографий меня тогда особенно поразила и напугала копия картины Брюллова «Последний день Помпеи». Руины погибшего города, ставшего жертвой незнакомой мне стихии – огненного вулкана, – растерянные и мёртвые люди, испуганные дети. Я дрожала от страха, глядя на это изображение. И это несмотря на то, что Великая Отечественная закончилась лишь пять лет назад, в год моего рождения. Но недавняя война, известная нам, детям, лишь понаслышке, казалась чем-то далёким и завершённым. Кинофильмы я ещё не смотрела, и телевизора у нас не было. А картина, изображающая древние события, была явлением настоящим и пугающим.

Когда несколько лет спустя я увидела подлинное полотно Карла Брюллова в стенах нашего Русского музея, впечатление оказалось менее сильным, чем от маленькой копии, увиденной в детстве. Но в Русский музей я попала много позднее, лет в 10–12, когда ездила по городу уже одна.

А первым музеем, куда меня привела мама, оказался Железнодорожный музей. Он находился в нашем районе – возможно, поэтому и был выбран мамой для воскресной экскурсии. Сейчас у каждого второго малыша есть детская железная дорога: рельсы, будки стрелочников и миниатюрные вагончики, но я тогда, в свои семь лет, увидела всё это впервые – ни у кого из моих сверстников таких конструкций не было. Я, уткнув нос в стеклянные витрины, разглядывала всё это великолепие, пытаясь соотнести с миром настоящих железных дорог!