Русская готика

Михаил Владимирович Боков

Русская готика

© Боков М., текст, 2022

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Павел Макарцов против корпораций

Паша Макарцов – удалой частный предприниматель тридцати восьми лет. Чуб Пашин вился дерзко. Глаза блестели беспечностью и весельем. Был Паша владельцем продуктового ларька и в ус не дул. Судьба его катилась, как смазанные сани на Рождество: с гиканьем, песней, и самогон тек из тех саней рекой.

С утра являлся он в ларек составлять заказ на день. Вечером забирал выручку. Раз в неделю считали с продавцами недостачу, сводили дебет и кредит. Продавцы Паши часто оказывались людьми слабохарактерными и тырили по мелочи: сигареты, жвачку, пивко. Если расход оказывался больше прихода, Паша, смеясь, заставлял работать бесплатно – в счет долга. Люди соглашались, деваться некуда. За спиной веселого Паши стояли две мрачные тени – Борька Смирнов и Каха, «смотрящие» за ларьком.

Борька вышел из городской секции бокса со званием «кандидат в мастера спорта». На заре 90-х подался в «молодые». Так называли поросль рэкетиров, у многих из которых еще усы не начали расти. Став постарше, «легализовался». Предложил услуги Паше Макарцову и другим ларечникам: теперь его работой было защищать коммерсантов от своих недавних коллег – «молодых». Лицо у Борьки круглое-круглое, как солнце, а глаза – голубые-голубые, как небо. Посреди этого великолепия торчал вбитый в глубь черепа и много раз переломанный нос.

Борька стоял и всегда раскачивался взад-вперед – по-боксерски. Пальцы его – как розовые сосиски с рыжими волосками – перебирали четки. Четки были в почете. Они намекали на темное прошлое и богатый жизненный опыт владельца. Мало какой пацан не вертел их в руках в нашем городке. Вертеть четки начинали уже в младших классах школы и вертели иной раз до пенсии.

Говорить Борька не умел. Он мог сказать протяжно, красиво и звучно только одну фразу: «Ну что, ребятуууушки, смертушки захотели?» Слова как медовые кренделя вылетали изо рта его: пряники и завитушки, хоть подбирай и ешь. Но фраза эта была у румяного Борьки одна на все случаи. Поэтому говорил обычно Каха, его подельник-грузин.

Если случалось кому обидеть Пашин ларек (а такое случалось, и сам Паша нередко был в этом виноват, о чем ниже), Каха поднимал обидчика из-под земли. Худой, черноволосый, в кожанке, истрескавшейся по плечам, Каха был полнолунием, черным морем, тревогой далекой войны. В зрачки его невозможно смотреть. То были спичечные головки, а не зрачки. Поговаривали, что такими они стали из-за того, что Каха баловался с венами: маковой соломкой, «винтом», дешевым серым героином. Когда Каха говорил, обломки его зубов в расщелине рта заставляли вспоминать страшные вещи: как акула сожрала туриста на египетском курорте, как людей обгладывали заживо лесные звери.

Случилось однажды так, что ларек грабили пять раз на неделе. Ночами повадился ходить некий человек в маске. Через маленькое окошко тыкал стволом в продавца и уносил выручку. Невиданными науке способами Каха нашел его на седьмой день. Это было как в Библии, когда Бог, устав от забот, почил от всех дел своих. Только наоборот: Каха не думал отдыхать, труды его только начинались.

Когда сорвали маску с человека, оказалось, что это молодой парень, бывший ночной продавец. Паша Макарцов когда-то уволил его за некомпетентность. Трудно быть компетентным в ночную смену в продуктовом ларьке. Паша Макарцов знал это по себе. В иные ночи, устав от жены своей, он являлся в ларек работать в ночную смену сам. Черный «Сааб» парковался у входа. Павел Макарцов, частный предприниматель, возникал на пороге, звеня бутылками вермута «Чинзано». Ларек не имел права продавать крепкий алкоголь, а Паша – большой любитель до вермута. Поэтому вермут ему приходилось покупать в другом месте и брать с собой. Весть о том, что начальник ларька САМ сидит в ночную смену, разносилась далеко по окрестностям. Если работает Паша Макарцов, индивидуальный предприниматель, матерый и буйный человечище, – весело будет всем. К ларьку шеренгами шли из темноты алкаши и шлюхи. «Макар» – так любовно звали они хозяина ларька. Макар никому не отказывал: будучи уже изрядно поддатым, с вечной сигаретой в углу рта, он раздавал «в долг» пиво и сигареты. Кто, сколько и за что был должен, выветривалось из его памяти моментально. Зная это, Макар пытался записывать. По утрам дощатый пол ларька устилала гора бумажек с его вихляющим, сам черт ногу сломит, пьяным почерком – колонки неразборчивых цифр, каракули, много восклицательных знаков.

Играла музыка: группа «Мираж» или Михаил Круг. Курили мужчины. Сотрясались потными телами в танце пьяные женщины. Мордовская луна смотрела на все это и завидовала живым: густоте их крови, необузданности их желаний. Когда потом, после недельной ночной смены, приходила пора подбивать дебет и кредит, Павел мрачнел и становился угрюмым. Настроение портилось. Свою недостачу он старался всеми силами повесить на дневных продавцов. Теребил борсетку, ругался матом, выходил покурить.

Компетентных не было на этой работе. Лучше всего годятся для нее женщины – пожилые и верующие. Такие не воруют алкоголь – если только дома не ждет 30-летний неудачник-сын, детина в оттянутых трениках, растяпа и хроник. Они равнодушны к деньгам и сигаретам. Проблема Паши Макарцова была в том, что трудно найти пожилых верующих женщин для работы в ночном ларьке. Пожилые верующие женщины после молитвы рано отходят ко сну. Во сне они видят, как пьяная вакханалия у ларьков, подобных Пашиному, коптится на адском костре.

Поэтому приходилось брать тех, кого дают. Отщепенцев, завязавших (и не очень) наркоманов – один из них не стесняясь нюхал клей из пакета прямо во время ночных смен. Или просто людей лихих и отъявленных. Один из них и повадился грабить ларек после увольнения.

Паша Макарцов с удовольствием рассказывал, как Каха вычислил обидчика. Ночами продавцы убирали крупные купюры не в кассу, а в коробку из-под бубль-гума. Коробку ставили в дальний угол, под прикрытие ящиков с пивом. Так вот – человек в маске знал про эту коробку. Засовывая черный здоровенный пистолет в узкую прорезь окна, он непременно орал, чтобы доставали коробку.

– Коробку? – переспрашивал, дрожа под дулом, продавец.

– Да, да, коробку из-под бубль-гума, которая стоит слева за тобой за пивным ящиком! – кричал с улицы грабитель. Рука его с пистолетом торчала внутри. Паша иногда уточнял у продавца:

– А ты не мог ее дернуть, эту руку, и сломать к херам собачьим? – Продавец мялся, от него пахло клеем.

Каха догадался, что дело нечисто. Кто мог знать про коробку? Только тот, кто здесь работал. А кто работал здесь недавно? Текучка была большая, но Каха все равно пошел по адресам. В первой же квартире он обнаружил улики: пистолет, маску, много денег в кармане у человека и испуг. Каха чувствовал испуг, как трехголовый Цербер, и тогда из пасти у Кахи начинала течь ядовитая слизь. Падая на пол, она прожигала дыры в линолеуме. Задачей Цербера было не позволять мертвым возвращаться в мир живых. Поэтому Каха притащил избитого, воняющего мочой паренька к Паше Макарцову в ларек. Парень божился, что все отдаст. Парень обещал продать квартиру мамы, чтобы расплатиться с долгами и моральным унижением, доставленным Паше Макарцову, Кахе и Борьке. Так рассказывал сам Паша, восседая на пивных ящиках со стаканом «Чинзано» в руке. Вид у него был сияющий, лицо пошло красным пятном от счастья. Кудрявый смоляной чуб вихрился как у казака. Шелковая рубаха разошлась на пузе. В разрез выглядывал кончик золотого креста.

Но однажды Паше Макарцову все же пришлось хлебнуть горестей судьбы. И хлебнул он их полной ложкой. Полетела к черту на кулички былая развеселая жизнь. Ушел с торгов черный «Сааб» задешево. А ложка та все не кончалась и казалась Паше бездонной.

Случилось так, что зашли в наш город большие торговые сети. Выстроили зиккураты – торговые центры. Стали в зиккуратах славить золотого тельца. Ларьки вроде Пашиного прилепились к сияющим зиккуратам как комья гнилой земли к подошве ботинка. Торчали из ларьков курьи ножки. Смердило табачищем. Ударяло духом судеб людских.

Торговые центры парили над муравейником наших жизней как недостижимые эталоны холодной красоты. Все в них сверкало, манило, обещало новую жизнь. Очевидно было, что ларькам не протянуть долго рядом с гигантами.

Первый тревожный звоночек прозвенел, когда начались разговоры. Прошел среди ларечников слух, что будут поднимать акцизы на сигареты. И что товарная база – мекка, где обретались все мелкие коммерсанты, – перестанет отпускать партии пива до ста ящиков. «Куда мне сто ящиков? – возмущались владельцы ларьков, хотя и подтверждений-то разговорам этим еще не было, а только домыслы и предчувствия. – Оно же расквасится?» В ларьках продавали продукты с истекшим сроком годности, дело было. И ящиками иной раз забивали ларек под самую крышу: продавцу, запертому внутри, не выйти ни по нужде, ни покурить. Покуда не продашь, сиди. Паша Макарцов и сам, бывало, с шалой улыбкой накануне Первомая муровал продавца в четырех стенах ларька. В глазах Пашиных светилась лучистая надежда: это ж праздники, это ж как торговля-то пойдет! Но брать по сто ящиков каждый раз, каждую закупку?! Тут уже у ларечников наливались кровью глаза: гнобят, гады, обижают честных людей.

Впрочем, вскоре пришла другая весть – и про акцизы с товарной базой забыли. Ранним июльским утром, когда пели птички и ничто не предвещало беды, приехали люди из администрации. Серьезные, в мешковатых костюмах и остроносых ботинках, почти такие же серьезные, как ларечники, – и раздали всем постановление. На бумаге так и было написано: «Постановление».

Паша сел читать его, задумчивый и хмельной после ночной смены. С губы его свисала сигарета. По-всегдашнему блестел осколком луны православный крест – подмога честного коммерсанта. И чем дольше читал Паша, тем ниже опускалась его губа. Тем ниже сползала сигарета, пока совсем не грохнулась Паше на штанины, и тогда пространство огласили его громкие вопли. «А вот это видели?! – выскочил Паша из ларька и показал в небо жест, означающий мужской хрен. – А вот хрен вам!» Он кричал еще много и долго, так что на звуки потянулся народ и местная алкашня. Всем было интересно, что происходит. Алкашня надеялась, что под шумок им нальют.

Паша Макарцов бесновался и изрыгал яд. Пинал ботинками воздух. Плевался слюной. Никому не налили под шумок. Напротив, Паша пинками прогнал алкашню прочь.

«Постановление» предписывало всем владельцам ларьков в двухнедельный срок собрать по два миллиона рублей, чтобы заменить (цитата из Постановления) «морально устаревшую, не отвечающую нормам безопасности торговую конструкцию на более современную». Иными словами, Паше и всем остальным предложили снести старый ларек, а на его месте построить новый. По никому не ведомым нормативам новое строение должно иметь вход с тремя ступенями, неоновую вывеску на двери и продавца с непросроченной медицинской книжкой. Итого – два миллиона рублей. Последствия невыполнения в сроки – немедленный снос.

Вечером собрался консилиум. Пришел Каха, сухой грузин, явно под кайфом. Пришел Борька Смирнов – и первым делом набил карманы сигаретами и жвачкой: как «крыша» имел право. Свет притушили. Дверь заперли. «Что будем делать, братва?» – спросил Паша. Братва, дымя сигаретами и почесываясь, без энтузиазма пообещала разобраться.

Шли дни. Ларек продолжал работать в обычном режиме. Понемногу улеглись страсти, и Паша Макарцов уже подумал было, что Постановление – всего лишь попытка администрации взять его на понт. Его – Частного Предпринимателя, Человека, Который Дает Работу Несчастным Семьям. В голове Паша именно так, с заглавных букв, определял свое благородное место. А еще, воспитанный годами жесткой конкуренции, он знал: если нечем крыть, если нет аргументов – возьми на понт, покажи мнимую силу, пусти пыль в глаза. Так делали все в Пашином мире. И теперь, похоже, так решила сделать администрация. «Ха-ха, – стал посмеиваться он. – Снесут они нас, как же».

Потом пришли Каха и Борька. Понурые. Чего раньше с ними не случалось.

– Короче, Пашок. Собирай два миллиона, или они тебя снесут, – сказал Каха и почесался. Похоже, он снова был под кайфом. Борька поглядел на Пашу глазами бирюзового неба и положил в карман блок «Мальборо».

– Такие дела, братуха, – подытожил он (что в его случае было очевидным лингвистическим подвигом).

Паша закипел:

– Как снесут? Как? А на что вы мне тогда сдались, родные? Порешайте вопрос!

– Порешали, – сказал Каха.

– И что?

– Без вариантов.

– Почему?

– Потому что они – корпорация.

– Кто они? Гондоны, которые в Сером доме сидят? – Серым домом называли администрацию.

– Нет, – ответил Каха и цыкнул слюной на пол. – «Пятерочка», «Ашан», «Перекресток». Встал ты им со своим ларьком поперек горла, Пашок.

Паша секунду думал, почесывая смоляной чуб. Потом вынул блок «Мальборо» из кармана Борьки Смирнова.

– А знаете-ка что, ребзя?

– Что? – хором спросила «крыша».

– А шли бы вы тоже на хер! – Он выставил наружу Каху и потом Борьку. Те не сопротивлялись.

– Без обид, Пашок! – сказал Каха. Паша захлопнул дверь.

Часть нужных денег он занял у знакомых. Никто не отважился дать ему всю сумму. Люди знали о буйном характере хозяина ларька и его пристрастии к вермуту «Чинзано». Давая деньги Паше Макарцову в долг, они прощались с ними навсегда.

Еще часть суммы Паша собрал, продав свой черный «Сааб». За машину он выручил немного. На поверку вышло, что «Сааб» битый, а его номер двигателя числится в федеральном розыске.

Паша поскреб по сусекам. Заложил золото жены в ломбард. Заложил золотую фиксу – его в лучшие годы он иногда расплачивался в ресторане, покутив.

К тому моменту как стрелка часов перевалила за полночь и наступил судный день, во время которого Паша должен был начать строительство нового ларька, у него на руках имелось все еще на полмиллиона рублей меньше, чем нужно.

Происходило следующее. Над городом поднимался прекрасный летний рассвет. Благоухали липы. Воздух пропитался целительным озоном настолько, что, казалось, мог поднять мертвого из могилы – таким свежим и волнующим он был.

Паша Макарцов лежал лицом в собственной блевотине пока еще в своем ларьке и не подавал признаков жизни. Продавец – новая девочка, которую угораздило влететь под жернова Пашиного малого предпринимательства, – тормошила его за плечо, тщетно пытаясь разбудить.

В восемь тридцать утра приехала комиссия из администрации. Что? – театрально изумился представитель комиссии. – Никакие работы еще не начались?

– Никакие, – испуганно пискнула девочка-продавец.

– Всех порешу, суки, бля! – прохрипел в беспамятстве Паша.

– Очень, очень плохо, – резюмировал представитель.

В девять двадцать пять на место прибыла бригада рабочих. Они аккуратно вынесли пьяного Пашу Макарцова и положили прямо на тротуар. Вслед за этим рабочие стали выносить содержимое ларька и класть рядом с Пашей. Блоки сигарет, ящики с пивом, шоколадки, жевательные резинки – все то, что долгое время составляло Пашин доход и что теперь оказалось вне конкуренции перед надвигающейся корпоративной глобализацией.

После того как внутренности ларька освободили, один из рабочих – самый старый – взялся за кувалду. Он наотмашь бабахнул чугунной головешкой по жестяной стене. Стена отозвалась стоном, смялась. Вслед за главным за кувалды взялись и остальные. Методичными ударами – в десяток рук – они обрушили ларек за двенадцать с половиной минут. Звуки разлетались по всей округе – бам-бам-бам. Дерево крошилось, стекла трескались, вокруг рабочих столбом поднималась пыль.

На шум пришли любопытные. Сначала появился нетрезвый постоянный Пашин покупатель. Затем остановилась молодая женщина с ребенком в коляске. Потом подошел усталый пенсионер. Потом стайка школьников с мороженым в руках. Следом – группа студентов, одинокий безработный, две девушки в коротких юбках, строитель в оранжевой каске, офисный сотрудник с галстуком-селедкой, бабулька в выцветшей косынке, еще школьники, еще студентки, еще похмельные рожи… Когда ларек со скрежетом обвалился под последним ударом, эта разнородная масса людей издала одновременный горестный вздох.

В куче пыли стало ясно, что исчезла не просто торговая точка – грязная и плешивая. Ушло нечто большее. Ларек Паши Макарцова был местом, где собирались последние сплетни, заключались сделки, назначались встречи, устраивались перекуры, соображения на троих, ссоры, скандалы, драки, признания в любви и окончательные бесповоротные разрывы. В конце концов, это место заменяло жителям какой-нибудь трактир или клуб. Иные терлись у ларька целыми днями, даже не имея денег – просто ради возможности поговорить. Эти разговоры – дурацкие и бессмысленные для остальных, – наверное, были последней возможностью для кого-то ощутить, что он еще жив.

Ларек помнили долго. Говорили о нем с ностальгией и бесконечно пересказывали байки, добавляя к ним все новые и новые несуществующие подробности.

Впоследствии стало ясно, что цены в сетевом магазине ниже, чем в Пашином ларьке, а обслуживание лучше. В смысле, вы не сталкивались там с бухими продавцами, никто не мог послать вас подальше, люди не размахивали пистолетами у кассы, а голые женщины не танцевали на ящиках с пивом. Торговля стала стерильной и неодушевленной. И это поначалу отпугнуло часть покупателей от нового магазина. Однако, в конце концов, ходить туда стали все. Удобство и недорогие цены всё перекрыли.

Про Пашу Макарцова продолжали рассказывать разное. Говорили, что он работает теперь водителем маршрутки, но держится все равно по-царски, будто до сих пор хозяйничает ларьком. Другие якобы видели Пашу пьяным и опустившимся. Говорили, что его выгнала из дома жена.

Были и те, кто утверждал, что Павел Макарцов, частный предприниматель, сделался юродивым. Что днями сидит он у монастыря, прося милостыню. А вечерами глядит в окна сетевого магазина, силясь разгадать его тайну. «Божий человек, – говорили про него. – Хохочет и молится, хохочет и молится…»

Последняя дискотека

Отчим мой привозил дискотеки в пионерские лагеря и носил усы. Усы были зверские, как у итальянца. На дискотеки в лагерь подтягивались местные, одетые странно, по деревенской моде: к брюкам снизу пришивали алюминиевые колокольчики. При ходьбе колокольчики звенели. Когда шла толпа, казалось, что звенит весь мир.

Местные любили устроить замес. Чуть что – доставали ножи, резали вожатых. В нашу смену в лагере стоял милицейский «УАЗ» – для контроля. В другую смену решили вовсе не проводить дискотек. Но что за лагерь без дискотеки? Танцы вскоре вернули, а вместе с ними вернулись и местные.

В то лето заправлял местными тощий и злой Ванька Штырь. В отличие от другой шпаны, Штырь славился благородством. Местные и сами поняли, что с ножами не видать им лагерных городских дискотек. Но Ванька развил из этого этическую систему: кастеты тоже не брать, в беспредел не лезть. Если драка – то один на один. В былые дни местные любили прыгать толпой. Идет вожатый с дискотеки, ведет подведомственный пионерский отряд, а тут толпа – навалилась, исколбасила, гогоча – хорошо, если не пырнут, – и умчалась обратно в лес. Пионеры кричат. Вожатый лежит, распластавшись в кровавый блин.

Штырь завел дисциплину: прыжки толпой только если несправедливость. Его поначалу не поняли: «Как так? Везде же несправедливость. Само слово «городской» несправедливость». Штырь разъяснил: несправедливость – если обозвали пидарасом, если сказали про мамку и про отчий дом плохо. Назвали брезгливо «деревней» или «колхозом» – вали толпой. А если просто из-за бабы или стукнулись плечами на дискотеке – один на один. После разъяснений всем стало понятно.

Мы, молодые лагерные пионеры, узнали о кодексе деревенских от инсайдера – толстого Гришки Иванова. Гришка знал про всех все. Гришке надо было выживать в пионерском коллективе: он ужом проникал в любую тайну. За новости, которые он приносил, ему прощали толстое пузо и не били.

«И короче, пацаны – теперь слова «деревня» и «колхоз» под запретом. Про пидарасов тоже лучше не стоит…» – завершил рассказ Гришка. И мы, пионерия тринадцати лет, сказали серьезно, как мужчины из фильмов: «О-о-о». И закурили.

Замес того лета, когда деревенскими правил Ванька Штырь, случился из-за девочки Кристины Буринской. На Кристину плотоядно смотрел весь лагерь. Подозревали, что даже начальник лагеря, партийный 45-летний мужчина, смотрит на Кристину с неуместным восторгом. Березы вокруг пионерских корпусов текли слезами: на стволах пионерия изливалась в любви к Кристине и перочинными ножичками рисовала сердца. Злые языки говорили, что Кристина ходит по ночам к вожатым. Толстый Гришка Иванов божился, что видел это сам.

Проблемой лагеря в то лето были не только местные и всеобщая любовь к Кристине. Из городского интерната приехала на третью смену Оксана Рябко, амазонка 15 лет. Таких девочек мы еще не видели. В интернате – а все мы учились в школах, и само слово «интернатский» уже равнялось тяжкому преступлению – Оксана была одной большой головной болью. Она плевала в лицо учителям. Она носила пацанские штаны и стриглась под полубокс: сзади лысо, спереди чуб. Это был новый тип девочки, новый тип человека, это был ницшеанский Заратустра во плоти, – и мы старались не связываться с Оксаной. Оксана была жесткая, как кремень.

Ее приезд в лагерь начался со скандала. Ночью Оксана что-то такое сделала со своей соседкой по пионерской палате. Что именно – мы не знали, толстый Гришка Иванов говорил всякое, но мы не верили: «Такого не может быть! Что сделала?! Заставила что?!» Вскоре Оксанку Рябко вывели на утренней пионерской линейке и поставили перед всем строем. «Если еще раз! – орал с трибуны пунцовый начальник лагеря. – Если еще хоть раз… Вон! Вылетишь вон отсюда!» Глаза Оксанки сверкали из-под чуба. Она стояла, руки в карманы: женщина-камень, женщина-огонь. Чуб был выкрашен пергидролем: неприлично желтел на пионерском плацу. В одном ухе серьга: звезда на цепочке.

Грядущий замес ощущался в самой лагерной атмосфере. Как тучи собираются на периферии неба, как начинает покалывать от электричества воздух перед летней грозой, так и мы, пионеры, ноздрями чувствовали надрыв. Детские сердца ныли – страшно и томительно. Детские подмышки воняли подростковым потом больше обычного. Начальник лагеря стал нервным и строгим. Он буравил пионеров глазами как сканером в поисках червоточины – тоже чувствовал неладное. Вожатые притихли. Даже на их ночных посиделках, где, по заявлению толстого Гришки, «творилось та-а-а-кое», теперь стало тихо.

Что-то должно было произойти.

Первый намек на грядущую грозу случился на волейбольной площадке. Девочки отряда Оксанки Рябко играли против девочек из отряда Кристины Буринской. Это было общелагерное девчоночье первенство. Для игры пионерки облачались в волейбольные шортики и маечки, от которых у пионеров перехватывало дух. Когда в шортики облачалась Кристина Буринская, наиболее чувствительные пионеры от волнения ходили блевать в кусты.

Такую Кристину – летящую, воздушную, тонконогую – и увидела интернатская Оксана, и жестокое сердце ее забилось часто-часто, как воробушек.

– Погоди-ка, погоди-ка. Это что у нас такое? – Оксана притянула за отворот футболки щуплую девочку из своей команды. Они сидели на скамье запасных. Девочку не взяли в основной состав из-за хилого роста. В свою очередь, Оксане играть в волейбол было западло.

– Рябко, хватит курить! – рявкнула на Оксану тренер по волейболу. – Сейчас удалю с площадки!

Оксана отмахнулась и притянула несчастную девочку еще ближе:

– Что это за мимолетное видение? – В порывах чувств Оксана могла говорить красиво.

Девочка пискнула:

– Что?

– Она! – Указательный палец Оксаны уперся в летящую искрящуюся Кристину. Она играла неважно, но ее всегда ставили в основу. Даже начальник лагеря приходил посмотреть на ее игру.

– Это Кристина Буринская. Первая лагерная красавица, в которую все влюблены! – отчеканила девочка и поспешила исчезнуть.

Растоптав окурок, Оксана выпустила дым и принялась ждать.

Игра закончилась. Раскрасневшаяся, прекрасная Кристина вытирала лицо полотенцем, когда сзади ее окликнули.

– Поговорим? – попросила Оксана Рябко.

– Поговорим.

И две девочки отошли в сторонку.

О чем они там говорили, неизвестно, но только вскоре Оксана стала везде ходить с Кристиной. Оксана всегда носила штаны и никогда – юбки. Она шла по лагерю царем, шла троянским конем, шла победителем. Рука ее обнимала Кристину Буринскую за шею. И Кристина – Кристина, по которой сохло пол-лагеря, по которой сох начальник лагеря, по которой сохли все мы, – шла рядом безропотно. И вроде бы мы не могли в это поверить, но вроде бы Кристина Буринская казалась счастливой, когда Оксанкина рука лежала на ней.