Крепкий орешек Джонс и нарисованный город

Мама сидела во вращающемся кресле из тёмно-зелёной кожи за рабочим столом – массивным чудищем из красного дерева, отделанным по сторонам кельтскими узлами из перламутра, – и что-то ожесточённо выстукивала на компьютере.

– Привет, дорогая! – сказала она, не поднимая головы. – Я скоро закончу. Ты посиди, а Нерис принесёт тебе чашку чая. О школе поговорим позже.

Орешек уселась в кресло, стоявшее в углу кабинета возле стола гораздо меньшего размера. Нерис подошла к стене позади Орешка и отодвинула одну из панелей. За ней, к восхищению Орешка, скрывалась маленькая, безукоризненно чистая кухня. Нерис шагнула в кухню и наполнила чайник.

В отличие от маминого, стол, возле которого сидела Орешек, был в совершеннейшем беспорядке. Всюду разбросаны ручки и карандаши, всюду лежат открытые гроссбухи с загнутыми уголками страниц. Перед ними стояла какая-то штука, похожая на шоколадку «Тоблерон», из чёрного пластика с напечатанными на ней словами: «Нерис Дженкинс, секретарь НОСБ». Орешек машинально взяла карандаш и принялась что-то рисовать в одном из блокнотов.

Вдруг она обратила внимание на компьютер Нерис. Экран был уклеен жёлтыми квадратными листочками, полностью исписанными и с крошечными окошечками для галочек.

Волна грусти захлестнула Орешка. При виде этих маленьких квадратиков жёлтой бумаги она ужасно затосковала по папе.

7. Мистер Стоун

В мамином кабинете хлопнула дверь, заставив Орешка вздрогнуть и пробудиться от воспоминаний. В кабинет уверенной походкой вошёл очень красивый человек очень маленького роста, в чёрном костюме, чёрной рубашке, чёрных туфлях и чёрном галстуке в тёмно-тёмно-тёмно-серый горошек.

Когда он заговорил, его голос оказался гораздо тоньше, чем могла бы предположить Орешек.

– Трейси, дорогая, как продвигается отчёт по расследованию потенциального участия «Глобалгород Лимитед» в карусельном мошенничестве с НДС? Надо прямо с утра положить его на глаза Бладу – пусть наливаются кровью.

С тех пор как Орешек начала учиться в «Святом Хьюберте», она почти привыкла слышать слова, в которых не могла отыскать решительно никакого смысла. Но это был какой-то другой уровень непостижимого. «Что ещё, во имя Мэри Поппинс, за "карусельное мошенничество"?» – думала она. Видимо, кто-то в парке аттракционов пытается выдать круговое движение за карусель.

– Скоро закончу, Мильтон, – ответила мама таким странным голосом, что Орешек её даже не узнала. – Надо только перечитать его ещё раз вечером.

– Ага! А кто это у нас тут? – Человек повернул голову к Орешку, и на его зализанных назад напомаженных благоухающих волосах заплясали отблески огоньков от люстры из «Игры престолов». Бледными серыми глазами человек оглядел её с ног до головы.

– Ой… Это моя дочь, Оре… э-э, Пернилла. Пернилла, это Мильтон Стоун. Мой шеф.

Орешек знала всё про Мильтона Стоуна. Знала, что двадцать лет назад они с мамой вместе учились в университете. Знала, что оба они изучали математику. Она даже подозревала, что он вынашивал планы на романтические отношения с мамой, пока на горизонте не появился папа. С чего бы ещё он стал звать её «дорогая»? От одной мысли, что так могло случиться, ей сделалось дурно.

– Пернилла? Прекрасное имя. – Его тонкий голос был таким же маслянистым, как и волосы. – И ты, я вижу, рисуешь в одном из наших фирменных блокнотов. В художники метишь, да?

– Типа того, – буркнула Орешек. Её всё ещё трясло – из-за того, что он называл маму «дорогая» и из-за всей этой ерунды с «Перниллой».

– Сбегаю принесу распечатки отчёта, – сказала мама, выбегая из кабинета к одному из стеклянных кубов в коридоре.

Стоун мельком взглянул на Нерис, которая что-то сосредоточенно черкала на очередном жёлтом квадратике, и вновь повернулся к Орешку. Он выдернул блокнот у неё из рук, вырвал лист бумаги, на котором она рисовала, скомкал и выбросил в корзину.

– Деточка, я прошу тебя впредь не переводить бумагу в моих блокнотах своими бесчисленными каракулями, – прорычал он. – Бумага, знаешь ли, не растёт на деревьях! А эти блокноты нужны моей фирме для настоящей работы.

Мама вернулась в кабинет, и Стоун мгновенно переменился.

– Очаровательная девочка, Трейси. Совершенно очаровательная. А какие яркие рыжие волосы! Поразительно.

– Э-э… – смотрела с изумлением мама, – очень приятно слышать. Оре… э-э, Пернилла, скажи спасибо мистеру Стоуну!

Но Орешек молчала – её опять затрясло, уже из-за второй «Перниллы».

– Пернилла! Что надо сказать?.. – прошипела мама.

– Спасибо, – пробормотала она в ответ.

– Не за что, – осклабился Стоун. – Не за что. Трейси, я буду с нетерпением ждать отчёт у себя на столе завтра в девять утра. Огромное спасибо, дорогая!

И с этими словами он вышел из кабинета и уверенно пошагал прочь по стеклянному коридору.

Орешек смотрела ему вслед.

– Вообще-то, – прошептала она, – бумага растёт именно на деревьях.

8. Лео

– Приехали, мадам.

– Спасибо, Хэммонд. Не хотите заглянуть на чашечку чая?

– Очень мило с вашей стороны, мадам, но надо вернуться в офис, отвезти домой мистера Стоуна. – Глубокий голос Хэммонда звучал тепло и успокаивающе. – Рано или поздно он закончит работу, не пройдёт, надеюсь, и четырёх часов, и мне надо быть наготове и ждать, а не то… хм… сами знаете…

Хэммонд провёл рукой, будто перерезая горло.

– Да. Конечно. Спасибо, что подвезли.

– К вашим услугам, мадам. И очень рад познакомиться с вами, юная мисс.

– И я с вами, – улыбнулась в ответ Орешек.

Семья Джонс жила в доме номер 80 на Мелодия-роуд пятнадцать лет. Это был ничем не примечательный викторианский дом среднего размера, и единственное, что отличало его от ряда других таких же домов на их улице, – это ярко-жёлтая дверь и выкрашенные ей в цвет оконные рамы. Мама с Орешком прошли по дорожке, выложенной чёрно-белой плиткой, и поднялись на крыльцо.

– Мы дома! – крикнула мама, как только они вошли в коридор. – Всё хорошо?

– Всё прекрасно, – ответил откуда-то из глубины дома низкий безжизненный голос.

Это был Лео, старший брат Орешка.

Лео уже исполнилось шестнадцать, и он, так же как мама, обожал математику. Особенно ту, что называлась чистая математика. Орешек воображала себе, что это как обычная математика, только ещё больше математическая. Математика в квадрате. Лео мечтал, когда вырастет, стать математиком-теоретиком.

Когда Орешек спросила у него, кто такие математики-теоретики, он радостно просиял и сказал ей:

– Ну, это такие люди, которые пытаются найти ответы на математические вопросы, на которые ещё никто никогда не сумел ответить.

– И зачем людям тратить на это время? – удивилась Орешек. – Я бы просто спросила учителя!

– Ха! Ты, голова (Орешек очень любила, когда он называл её так), хочешь верь, хочешь нет, только есть вопросы, на которые даже учителя не знают ответа. На самом деле математикам-теоретикам иногда приходится уделять больше времени прежде всего тому, чтобы сформулировать вопрос, а не тому, чтоб отыскать ответ.

– Так, ты меня пугаешь…

– Ха! Нет, это правда очень интересно. И можно найти кучу способов, как применить это в жизни. Вот, скажем, врачу надо выяснить скорость, с которой будет распространяться определённое заболевание, или инженеру понадобится узнать, как научить плавать определённый тип кораблей. А я мог бы всё это для них рассчитать – придумать какое-то совершенно новое уравнение.

– То есть если ты скажешь им, сколько будет шестью семь, то сможешь отправить корабль в Тимбукту? Тебе видней, Пифагор.

Так они могли дразнить друг друга часами, иной раз сопровождая подшучивания борьбой и всякий раз хохотом.

Теперь же Лео почти не смеялся. С тех самых пор, как ушёл папа. Сказать по правде, за последний год он изменился до неузнаваемости и уже не был тем весёлым и острым на язык братом, которого так обожала Орешек. На лице у него застыло выражение бесконечной озабоченности, и он почти полностью отгородился от семьи. Почти всё своё время он проводил один у себя в комнате или где-нибудь с друзьями.

Орешек не могла даже припомнить, когда он в последний раз называл её головой.

9. Лялябет

– ОРРРРРРЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕШЕЕЕЕЕЕЕЕЕК!

Крик начался в гостиной и, постепенно приближаясь, окончился в коридоре.

– ЛЯЛЯ-БЕТ! – прокричала в ответ Орешек, хватая радостную младшую сестру в объятия. – Ну, какие приключения были сегодня?

Привычка раздавать прозвища сидела у семейства Джонс в генах. Самая младшая в их семье родилась всего лишь пять лет назад. Родители назвали её Элизабет Мэй. Элизабет заговорила необычайно рано – своё первое слово («брюки») она произнесла, когда ей не исполнилось даже года, но вот выговорить собственное имя оказалось для неё бесконечной пыткой. В лучшем случае ей удавалось сказать «Лилибет». Со временем (и не без помощи старшей сестры) «Лилибет» сменилось на «Лялябет». Прозвище – что и говорить – прилипло.

– Такие, – принялась рассказывать Лялябет. – Сегодня в школе я играла в игрушечную кухню с Марли, и Марли сказал, что хочет приготовить на игрушечной кухне игрушечную яичницу, а я сказала Марли, что у него не получится приготовить на игрушечной кухне игрушечную яичницу, потому что я уже готовлю на игрушечной сковородке игрушечные сосиски, и Марли тогда сказал, что он будет готовить игрушечную яичницу в духовке, а я сказала, чтоб Марли не говорил ерунды: для этого нужна горячая ровная плоскость сковородки, и тогда молекулы яйца станут двигаться гораздо быстрее, начнут сталкиваться между собой, это ослабит связи между цепочками аминокислот, позволяя свободным протеиновым нитям перемещаться и образовывать сеть, отчего жидкое яйцо перейдёт в полутвёрдое состояние, а если делать это в духовке, яйцо в конце концов испечётся, но на это уйдёт слишком много времени. – Она остановилась перевести дух. – И знаешь, что сделал Марли?

– И что сделал Марли? – рассмеялась Орешек.

– Ушёл играть с Вероникой – наряжаться и кого-то изображать.

Орешек, хотя и была на семь лет старше, обожала проводить время с младшей сестрой. Лялябет была необычайной умницей, да и Орешек при всяком удобном случае охотно вспоминала себя в пять лет, и тогда становилось ясно, что у сестёр совершенно одинаковое чувство юмора.

Почти всякий раз они вовлекали в игры домашних животных. Собака Жиль, например, частенько оказывался в кепке и солнечных очках и, разъезжая по полу на скейтборде, пытался ухватить зубами собачье лакомство, привязанное к маленькой удочке, в свою очередь привязанной к кепке.

А их кошка (по имени Которяшка), наоборот, то и дело оказывалась в чепчике и, сидя за партой в воображаемой кошачьей школе, зубрила алфавит, который объясняла ей Лялябет. Чтобы придать игре достоверности, кошка получала имя Дженнифер Годачетыре. Орешку обычно доставалась роль Лаванды Богатствен, одноклассницы Дженнифер.

– Ну, так ему же хуже, этому Марли, – пожала плечами Лялябет. – Мама, а что на ужин?

10. Прерванный ужин

– Ну, так зачем ты это сделала? – спросила мама между куском пастушьего пирога и глотком красного вина.

– Сделала что? – спросила в ответ Орешек.

– Зачем ты намеренно сделала то, из-за чего тебя оставили после уроков? Уже четвёртый раз за три недели.

– А, это. Ну, в основном меня постоянно оставляют после уроков, потому что… ВСЕ УЧИТЕЛЯ В «СВЯТОМ ХЬЮБЕРТЕ» – ПОЛНЫЕ ИДИОТЫ!

При одной мысли о Духе Смерти Орешек впала в ярость.

– Не надо повышать на меня голос, юная леди. Я думаю, пора уже повзрослеть, – вот что я думаю. Хватит уже рисовать в тетрадках вампиров-зомби. Тебе давно уже не семь лет!

– Во-первых, я уже почти взрослая – вообще-то. Во-вторых, это был не вампир-зомби, а вампир-единорог. А в-третьих, может, оставишь меня в покое?

– Я согласна с Орешком, – добавила неожиданно Лялябет, не поднимая глаз от тарелки с хлопьями-динозавриками.

– Тебя не спрашивают! – отрезала мама. – Орешек, я понимаю, что тебе ещё только предстоит освоиться в «Святом Хьюберте», но я надеюсь, что ты приложишь хотя бы чуть-чуть усилий. Может, тебе подружиться с кем-то? Начни хотя бы с этого.

Послышался звонок телефона. Мама соскочила со стула и принялась копаться у себя в сумке.

– Да где же он? А, нашла. – Она провела пальцем по экрану: – Алло?.. О, привет, Мильтон!

Мама снова заговорила тем же странным голосом, так что Орешек снова её не узнала.

– Ты по поводу отчёта по «Глобалгороду»? Что-то ещё надо включить? А!.. А, вот оно что! Понятно. Ну… э-э… было бы… превосходно. Да, да, завтра в половине седьмого, отлично. Да. Спасибо. Ну… э-э… увидимся утром! Да, хорошо. Спокойной ночи!

Орешек с подозрением сверлила её глазами.

– Скажи мне, пожалуйста, то, что произошло, – это ведь не то, что, по-моему, произошло? – проговорила она, и на лбу у неё проступила капелька пота.

– Ну, это зависит от того, что, по-твоему, произошло, так ведь? Заканчивай ужин, Орешек.

– Ага, значит, снова «Орешек»? Уже не Пернилла? Интересно, как ты будешь называть меня завтра, на свидании с этим мерзопакостным мистером Сальноволосым?!

– Хватит! Мильтон пригласил меня завтра вечером на ужин, чтобы просто обсудить мои карьерные перспективы, – залилась краской мама. – И ничего больше. Лео, ты сможешь посидеть с сёстрами, когда няня уйдёт домой?

– Наверно, – ответил Лео, пожимая плечами и избегая встречаться глазами с матерью. Это было первое слово, которое он произнёс за ужином.

– О’кей! – закричала Орешек. – Остановите Землю, я сойду!

– Что, прости? – не поняла мама.

– Ты как будто совсем забыла о папе! Я поверить не могу, что ты собираешься притворяться, будто его никогда и не было, и станешь встречаться с этим гадостным человеком! Если бы папа был с нами…

– Папа вообще-то не с нами, – ледяным тоном ответила мама.

– Не с нами. Его, наверно, похитили и держат в каком-нибудь чудовищном подземелье против воли. Однако тебе это безразлично, только и бегаешь на свидания!

– Никто его не похитил, Орешек. Он от нас ушёл. Он сам так написал почти год назад.

– Он так никогда бы не поступил! – У Орешка задрожал голос. – Ты сама знаешь: никогда бы он так не поступил!

– Знаешь что? Я уже досыта наотчитывалась перед двенадцатилетним ребёнком. Если тебе не нравится, можешь взять и… пойти в свою комнату.

– Не беспокойся! Иду!

Орешек с грохотом выскочила из столовой и со всей силы затопала ногами по лестнице. Забежав к себе в комнату, она захлопнула за собой дверь и прыгнула на кровать.

Она лежала неподвижно и дышала глубоко, и мало-помалу сердце снова стало биться медленнее, ровнее. Через несколько минут она перекатилась на одеяле и дотянулась рукой до деревянной шкатулки, которая стояла на столике возле кровати, доверху наполненная закладками. Она медленно провела пальцами по буквам, вырезанным на крышке, а потом открыла шкатулку. Смотреть на картинки, которые папа нарисовал для неё за много лет, всегда было утешением. В такие минуты Орешку начинало казаться, что он где-то рядом. И пускай он написал «Навеки люблю тебя! Х» больше чем на двух тысячах рисунков, Орешек никогда не уставала читать эти слова.

– Я тоже тебя люблю, папа, – прошептала она. – Я найду тебя. Обещаю.

Она высыпала закладки на кровать и разложила на одеяле. Микки Маус, медвежонок Паддингтон, очаровательный пёсик из карандашных каракулей и ещё сотни и сотни знакомых физиономий смотрели на неё. Орешек потянулась рукой к особенно замысловатой миниатюрной копии картины Густава Климта под названием «Поцелуй» и случайно толкнула локтем пустую шкатулку, которая с грохотом упала на пол.

– Когда вы поймёте, что для вас хорошо, юная леди, – раздался громкий голос с нижнего этажа, – вы передумаете швыряться вещами!

Вздохнув, Орешек нагнулась и подняла шкатулку. Не успев положить её на кровать, она почувствовала внутри какое-то лёгкое движение. Она заглянула под крышку. Ничего. Пусто. Она потрясла шкатулку. И вот опять. Едва уловимый стук. Что это? Она ощупала шкатулку изнутри – длинные бока, короткие бока, дно. Ага. Кажется, поддаётся. Она попробовала приподнять края. Не выходит. Она нажала пальцами на основание. И вдруг что-то щёлкнуло, точно дверца у кухонного шкафчика. И открылось.

Секретное отделение было выложено тонким тёмно-зелёным бархатом, точь-в-точь как у мамы в шкатулке для драгоценностей. По центру пробегал длинный, узкий желобок, а в этом желобке уютно устроился…

…карандаш.

11. Хвостик

Карандаш оказался восемнадцать сантиметров длиной, ярко-жёлтый. Это был не тот знакомый всем карандаш, вытесанный на станке, – идеальный восьмигранный цилиндр из дерева с гладким остриём с одного конца и ластиком с другого. О, нет! Во-первых, он был очень старый. В том смысле, что очень-очень старый. Во-вторых, возникало ощущение, что его выстрогали вручную. Вырезали ножом. Ни одна из граней не была совершенно прямой. Он больше походил на скульптуру карандаша, чем на настоящий инструмент для письма.

Но самое примечательное, что было в нём, – заострённый кончик. Неокрашенное дерево в сантиметр длиной (жёлтое покрытие выглядело так, будто его стесали крошечным топором) окружало толстый чёрный грифель. Выступающий грифель оказался гораздо длиннее, чем привыкла Орешек: почти в половину большого пальца. Его тоже, судя по всему, сделали вручную: он довольно ровно выдавался из дерева на пару сантиметров и внезапно сужался в очень тонкое остриё.

На другом конце поблёскивало что-то похожее на тоненькую серебряную верёвочку, в шесть витков намотанную на карандаш. Она удерживала бледно-голубую стирательную резинку длиной в сантиметр, грубо обкромсанную до цилиндрической формы.

Но больше всего Орешка поразили поблёкшие буквы, которые бежали по телу карандаша. Напечатанные очень неровно чёрной краской, они читались как

L. . . O R. . E

Не было, одним словом, никакого сомнения, что за всю жизнь Орешек не видела ничего прекраснее. Хвостик – это имя стояло на шкатулке. Орешек не сводила с карандаша глаз добрых пять минут, не осмеливаясь взять в руки.

А когда осмелилась, он оказался тяжелее, чем она думала. Она нарисовала в воздухе несколько фигур. За этим с застывшим на морде изумлением наблюдала Которяшка, которая пряталась в своём обычном месте – под шкафом. Орешек соскочила с кровати, порылась в одной из стопок бумаги у себя на столе и вытащила чистый лист плотного ватмана. Она вспомнила о том, как изменилась её жизнь за последний год, и почувствовала себя совершенно беспомощной. Как бы ей хотелось, чтобы всё стало как раньше! Она бы отдала всё на свете, только чтобы просыпаться по утрам, целовать на прощание маму и папу и торопиться в «Мелодию».

Она вспомнила, что говорил ей папа, когда становилось тяжело:

– Не забывай, Орешек: когда расцветает цветок, расцветает и надежда. Даже у крошечного растения могут оказаться крепкие корни.

И она стала рисовать. Карандаш гладко скользил по бумаге, оставляя чёткие, ровные линии. Он удобно лежал в ладони, словно сделался продолжением руки. Орешек и сама не заметила, как закончила. Она взяла рисунок в руки.

– Когда расцветает цветок, расцветает и надежда, – произнесла она вслух.

Которяшка зевнула. Орешек взглянула на кошку и зевнула вместе с ней. Она вдруг поняла, что очень устала. Она отыскала кусочек мастики и прикрепила рисунок к стене, рядом со своей любимой открыткой с Фантастической Четвёркой. Орешек бережно убрала карандаш в секретное отделение шкатулки, надела пижаму и забралась в постель. И, едва опустив голову на подушку, заснула.

12. Пролитая вода

Орешек проснулась, как обычно, в 6.59 утра, ровно за одну минуту до будильника. Она оторвала голову от подушки, потянулась, свесила ноги из-под одеяла и села на краешке кровати. Она протёрла глаза, вспомнила про ссору с мамой вчерашним вечером, и плечи её тут же поникли.

Потом она вспомнила про замечательный карандаш, и настроение чуть-чуть улучшилось. Она взглянула на рисунок, который нарисовала вечером. И, глядя на него, не могла поверить своим глазам.

– Что? Да нет. Это как?

Цветок, который она нарисовала… завял. И теперь в нарисованной вазе стоял нарисованный мёртвый цветок.

Тысяча разных мыслей пробежали разом в её голове.

«Кто-то ночью забрался в комнату и всё перерисовал!»

«Может, я всё ещё сплю и мне снится сон?»

«Может, всё это мне только привиделось?»

«Может, я сама вчера так и нарисовала?»

«Я схожу с ума, да?»

«Аааааааааааааааа!»

Она соскочила с кровати и ухватилась за листок с рисунком. Но едва она оторвала его от стены, как случилось ещё более невероятное: нарисованная ваза упала и разбилась. Разбилась! На самом деле! И вдобавок по рисунку растеклась маленькая лужица воды. Капли воды забрызгали даже открытку с Фантастической Четвёркой.

Орешку вдруг стало как-то не по себе. Кровь отхлынула от лица, и вся комната начала белеть. Закружилась голова. Орешек снова улеглась на кровать и закрыла глаза.

А немного погодя открыла, поднялась и ещё раз взглянула на рисунок, который лежал на кровати рядом с ней. На рисунке в лужицах воды плавали осколки вазы, и в этой кучке фарфоровых обломков лежал печальный цветок.

– Что такое творится? – ахнула Орешек.

Дверь в комнату распахнулась.

– Орешек! Пять минут назад пришёл некто по имени Роквелл, – сказала с порога мама. – Он утверждает, что вы договорились пойти вместе в школу. Ты, однако, уже полчаса не обращаешь на меня никакого внимания. Видимо, проспала. Давай одевайся и поживее. А я дам вам каких-нибудь фруктов, съедите по дороге. Кстати, твой новый друг – очень милый мальчик.

– Мы с ним не друзья, – пробормотала Орешек, соскочив с кровати и натягивая школьную форму. – Мы только учимся вместе.

Она бросилась в ванную, почистила зубы, влетела обратно в комнату, открыла деревянную шкатулку, нажала двойное дно, схватила карандаш, сунула в карман пиджака и затопала вниз по лестнице.

– Прости, – сказала она Роквеллу, который ждал её в коридоре. – Я проспала. Возьму яблоко.

13. Странная история, рассказанная Орешком

– Вот, я подумал, можно начать с каких-нибудь основ физики, – сказал Роквелл, едва сдерживая радость в голосе. – Может быть, с силы и движения? Дух Смерти говорил, что хочет дать завтра контрольную, и, чувствую, второй закон Ньютона там точно будет. Надо запомнить, что ускорение обратно пропорционально массе. Эту часть я всегда забываю.

Орешек откусила от яблока:

– По фиг.

– Так, что такое? – вздохнул Роквелл. – Передумала заниматься вместе? Мне пойти на пять метров впереди, как обычно?

– Нет, дело не в этом. Просто… Ладно, забудь.

– Ну, Орешек, рассказывай! В конце концов, для того и нужны друзья.

– Мы с тобой не друзья! – выпалила она, нечаянно усыпав Роквелла кусочками жёванного яблока.

– О’кей, – ответил он, вытирая лицо. – Значит, для того и нужны школьные товарищи.

Он улыбнулся, приоткрыв идеально ровный ряд белых зубов:

– Ну, пожалуйста…

– Хорошо. Только предупреждаю: история малость странная.

У Роквелла пересохло в горле, но он набрался решимости и сказал:

– Ладно. Валяй.

И она рассказала ему всё, что произошло накануне вечером. О ссоре, о деревянной шкатулке, о закладках, о карандаше и о рисунке, который загадочно ожил. Она так давно не делилась ни с кем никакими рассказами о себе, что даже сама удивилась тому, как стало хорошо. И потом, когда что-то говоришь вслух, оно становится будто бы настоящим, будто оно вправду произошло.