Дорогой друг. Перевод Елены Айзенштейн

Оказавшись на улице, Дюруа почувствовал грусть, отсутствие комфорта, одержимость темным чувством туманной печали. Он шел вперед, спрашивая себя, почему так внезапно нахлынуло на него уныние; он не находил ответа, но строгое лицо графа де Вудрека, немного старое уже, с седыми волосами, спокойный и дерзкий тон очень богатого и уверенного в себе человека без конца возвращались в память Дюруа.

Он заметил, что приход этого незнакомца, разбившего очаровательный тет-а-тет, к которому его сердце уже привыкло, создал в нем впечатление холода и отчаяния, как услышанное слово, неудачная встреча; иногда достаточно самых маленьких вещей, чтобы создать нам это.

Ему показалось также, что этот человек, по неизвестным причинам по какой причине, был раздосадован, застав его там.

В течение трех часов Дюруа больше ничего не мог делать, а не было еще полудня. У него в кармане оставалось еще шесть пятьдесят: он пошел позавтракать бульоном Дюваля. Потом он бродил по бульвару; и, поскольку пробило три, он поднялся по лестнице во «Французскую жизнь».

Посыльные сидели на банкетке, скрестив ноги, и ждали, а сзади на маленьком, типа профессорского, кресле исполнитель разбирал присланную корреспонденцию. Постановка была отличная, чтобы произвести впечатление на посетителей. Все имели внешний вид, манеру, достоинство, шик, как будто речь шла о вестибюле большой газеты.

Дюруа спросил:

– Можно к мосье Вальтеру?

Инспектор ответил:

– Мосье директор на совещании. Если мосье хочет, он может немного посидеть.

И он указал на зал ожидания, где было полно людей.

Здесь можно было увидеть серьезных, разодетых, важных людей и людей запущенных, в неказистом белье, чей плащ, закрытый до шеи, нес на груди рисунки пятен, напоминавших очертания континентов и морей на географических картах. Среди этих людей находились три женщины. Одна из них была красивая, улыбающаяся, нарядная, имела вид кокотки; ее соседка, словно в трагической маске, рябая, наряженная так же, как и первая, была одета во что-то истасканное, искусственное, свойственное старым актрисам с какой-то фальшивой, несвежей подделкой под юность, как прогорклый запах любви.

Третья женщина в трауре держалась в уголке с видом печалящейся вдовы. Дюруа подумал, что она пришла просить милостыню.

Однако никто не входил, хотя прошло уже больше двадцати минут.

Тогда у Дюруа появилась идея, и он вернулся к служащему:

– Мосье Вальтер в три часа назначил мне встречу, – сказал он. – В любом случае, взгляните, нет ли здесь моего друга, мосье Форестье.

Тогда его провели длинным коридором, который привел его в большой зал, где четыре мосье писали вокруг широкого зеленого стола.

Форестье стоял перед камином и курил сигарету, играя в бильбоке. Он был очень искусен в этой игре и насаживал большой желтый шар на маленькое деревянное острие. Он считал: «Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять».

Дюруа сказал:

– Двадцать шесть.

И его друг поднял на него глаза, не прекращая регулярного движения рукой.

– Ну, вот и ты, – сказал он. – Вчера я сделал пятьдесят семь ударов кряду. Здесь сильнее меня только Сэн-Потен. Ты видел патрона? Нет ничего забавнее, чем смотреть на старого глупого Норбера, играющего в бильбоке. Он открыл рот, как будто чтобы проглотить шар.

Один из редакторов повернул к нему голову:

– Ну, скажите, Форестье, я знаю продавца, превосходного деревянного бильбоке с островов. Оно принадлежало, как говорят, испанской королеве. Его продают за шестьдесят франков. Это недорого.

Форестье спросил:

– Где он живет?

И, поскольку он промазал в игре тридцать седьмой удар, он открыл шкаф, где Дюруа заметил двадцать превосходных бильбоке, расположенных по номерам, как в коллекции. Потом поставив свой инструмент на обычное место, Форестье проговорил:

– Где живет эта драгоценность?

– У торговца билетами Водевиля. Я принесу его тебе завтра, если ты хочешь.

– Да, понятно. Если он по-настоящему хорош, я возьму его. Никогда не бывает слишком много бильбоке.

Потом он повернулся к Дюруа:

– Пойдем со мной, я тебя представлю патрону, иначе ты здесь будешь плесневеть до семи вечера.

Они пересекли зал ожидания, где те же лица оставались в том же порядке. С того момента как показался Форестье, молодая женщина и старая актриса живо поднялись и последовали за ним. Он подвел их одну за другой к амбразуре окна, и они очень тихо беседовали. Дюруа заметил, что его товарищ хорошо знаком и с одной, и со второй.

Потом, толкнув две мягкие двери, они прошли к директору.

Совещание, длившееся около часа, было партией в экарте с кем-то из мосье в плоских шляпах, которых Дюруа заметил накануне.

Мосье Вальтер сидел и играл в карты, сосредоточившись, со вниманием, со сложным движением, а его противник обрушивался, поднимался, обращаясь с легкими цветными картонками гибко, с мастерством и грацией опытного игрока. Сидя в директорском кресле, Норбер де Варан писал статью; Жак Риваль, растянувшись во весь рост на диване, закрыв глаза, курил сигару.

Там чувствовались затхлость, запах кожаной мебели, старого табака и печатного станка; чувствовался особенный запах редакции, знакомый всем журналистам.

За столом черного дерева, инкрустированным медью, – невероятная груда лежалой бумаги: письма, открытки, газеты, журналы всех видов.

Форестье пожал руки игроков, стоя позади играющих, и, не говоря ни слова, смотрел на партию; потом, как только мосье Вальтер выиграл, он сказал:

– Вот мой друг Дюруа.

Директор быстро бросил на молодого человека взгляд, скользнув поверх линз очков, потом спросил:

– Вы принесли мою статью? Это было бы очень хорошо сегодня, в то же время, что и дискуссия Мореля.

Дюруа вынул из кармана листы вчетверо сложенной бумаги.

– Вот, мосье.

Патрон казался восхищенным и, улыбаясь, сказал:

– Очень, очень хорошо. Вы держите слово. Должен ли я просмотреть это, Форестье?

Но Форестье поспешил ответить:

– Это того не стоит, мосье Вальтер; колонку я сделал с ним, чтобы научить его ремеслу. Она очень хороша. И директор, который получил теперь карты у большого худого мужчины, депутата от левого центра, добавил с безразличием:

– Тогда отлично.

Форестье не дал начать ему новую партию, опускаясь к его уху:

– Вы знаете, что вы мне обещали нанять Дюруа, чтобы заменить Марамбо. Хотите, чтобы я держал его на тех же условиях?

– Да, отлично.

И, взяв за руку своего друга, журналист увлек его, пока мосье Вальтер возобновил игру.

Норбер де Варан не поднял головы, казалось, что он не видел или не узнал Дюруа. Жак Риваль, напротив, демонстративно-энергично пожал ему руку, желая уверить своего товарища, что на него можно рассчитывать в деле.

Они пересекли залу ожидания, и, поскольку все подняли на них глаза, Форестье сказал более юной из женщин достаточно громко, чтобы быть услышанным другими:

– Директор вас сейчас примет. В этот момент он на совещании вместе с двумя членами комиссии по бюджету.

Потом он живо прошел, с видом важным и спешным, как будто он собирался составить депешу чрезвычайной серьезности.

Как только они возвратились в редакционный зал, Форестье немедленно вернулся к своему в бильбоке. Пока он играл, отрезая фразы, чтобы подсчитывать удары, он сказал Дюруа:

– Вот. Ты будешь приходить сюда к трем часам, и я скажу тебе, какие дела и визиты нужно сделать днем, вечером или утром. Во-первых, я тебе дам сначала рекомендательное письмо для шефа бюро префектуры полиции, во-вторых, он свяжет тебя с одним из своих служащих. И ты устроишься с ним – по всяким важным новостям, и, в-третьих, – официальные и полуофициальные новости префектуры, конечно; по всем деталям ты будешь обращаться к Сэн-Потену, который об этом осведомлен; а в-четвертых, – ты увидишься с ним сейчас или завтра. В пятых, тебе нужно сразу приучить себя вытягивать новости из людей, которых я буду отправлять тебе для знакомства. И, в-шестых, проникать повсюду сквозь закрытые двери. Ты будешь получать двести франков в месяц фиксированно, плюс два су строчка за интересные отклики на твое мнение – в-седьмых, а также больше двух су за строчку за статьи, которые будут заказывать тебе на разные сюжеты – в-восьмых.

Потом он уже не обращал внимания ни на что, кроме своей игры, и продолжал медленно считать: девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Он пропустил четырнадцать и выругался:

– Именем Бога, тринадцать! Все время мне не везет! Эта скотина! Я умру тринадцатого, конечно.

Один из служащих, закончив свою работу, взял в шкафу бильбоке; это был маленький человек, имевший вид ребенка, а ему было хороших тридцать пять; и некоторые другие журналисты входили, они шли один за другим, чтобы найти принадлежавшую им игрушку. Вскоре их оказалось шестеро, бок о бок, спиной к спине, которые подбрасывали в воздух одинаковым регулярным движением красные, желтые, черные шары, в зависимости от качества дерева. Борьба разгоралась, и два редактора, еще работавшие, поднялись, чтобы судить о бросках.

Форестье выиграл одиннадцать очков. Тогда маленький человек детского вида позвонил гарсону и заказал: «Девять кружек».

И они вернулись к игре, ожидая освежающего.

Дюруа выпил стакан пива с новыми коллегами, потом он спросил своего друга:

– Что мне сделать?

Тот ответил:

– Для тебя сегодня ничего нет. Ты можешь уйти, если ты хочешь.

– А наша статья… вечером… которая выйдет вечером?

– Да, но ты в этом не занят. Я буду держать корректуру. Сделай продолжение на завтра и приходи сюда к трем часам, как сегодня.

И Дюруа, пожав руки и не зная имен их обладателей, спустился по прекрасной лестнице с радостным сердцем и в веселом расположении духа.

Глава 4

Жорж Дюруа спал плохо, так взволновало его желание увидеть отпечатанной его статью. Как только настал день, он поднялся и стал бродить по улице, за час до того, как, двигаясь от киоска к киоску, приносят «Французскую жизнь» разносчики газет.

Тогда он достиг вокзала Сен-Лазар, хорошо зная, что «Французская жизнь» приходит туда до появления в его квартале. Поскольку было еще рано, он стал бродить по тротуару.

Он видел, как пришел торговец, который открыл свой магазинчик стекла, потом он заметил человека, несущего над своей головой стопку больших сложенных листов бумаги. Он бросился: это были «Фигаро», «Жиль-Бляс», «Галуа», «Событие» и две или три другие утренние газеты, но «Французской жизни» среди них не было.

Страх охватил его: «Если „Воспоминания африканского охотника“ перенесли на завтра или если в последний момент случайно вещь не понравилась папаше Вальтеру?»

Он спустился к киоску и заметил, что продают газету, без того чтобы было видно, что в ней. Он поспешил, развернул ее, после того как бросил за нее три су, и пробежал заглавия на первой странице. Ничего. Его сердце забилось; он открыл лист и испытал во время чтения сильные эмоции: внизу колонки, большими буквами значилось: «Жорж Дюруа». Она была здесь! какая радость!

Он принялся бездумно ходить с газетой в одной руке, с шляпой – в другой, с желанием остановить прохожего, чтобы сказать ему: «Купите ее! – купите ее! здесь моя статья!» Ему хотелось закричать изо всех своих сил, как кричат некоторые люди вечером на бульваре: «Читайте «Французскую жизнь»! читайте статью Жоржа Дюруа «Воспоминания африканского охотника»! И вдруг ему захотелось самому прочитать эту статью, прочитать прямо на публике, в кафе, у всех на виду. Он поискал место, где уже часто бывал. Ему пришлось долго туда идти. Наконец, он сел перед баром с вином (здесь уже находились несколько посетителей) и спросил рома, как будто, не думая о времени, спрашивал абсента. Потом он позвал: «Гарсон, дайте мне «Французскую жизнь».

Подбежал человек в белом фартуке:

– У нас нет «Французской жизни». Мы не получаем ничего, кроме «Вызова», «Века», «Фонаря» и «Маленького парижанина».

Возмущенно и разъяренно Дюруа заявил:

– Вот футляр. Тогда пойди и купи ее для меня.

Гарсон побежал и принес.

Дюруа начал читать свою статью. Несколько раз совсем громко он говорил: «Очень хорошо! Очень хорошо!» – чтобы обратить внимание соседей и вызвать у них желание знать, что же на этом листе. Потом, уходя, он бросил газету на стол.

Хозяин заведения заметил и сказал: «Мосье, мосье, вы забыли вашу газету!»

Дюруа ответил: «Я оставляю ее вам. Я уже прочел. Впрочем, сегодня в ней есть очень интересные вещи.

И он не указал на статью, но видел, как один из посетителей взял со стола «Французскую жизнь».

Дюруа подумал: «Что же я буду делать теперь?» И он решил пойти на свою прежнюю службу, забрать жалованье за месяц и подать в отставку. Он трепетал от удовольствия при мысли, какими глазами посмотрят на него начальник и бывшие коллеги. Мысль о недоумении шефа вдруг восхитила его.

Он пошел медленно, чтобы не прийти ранее девяти тридцати, касса открывалась только в десять.

Его учреждение было большой темной комнатой, где почти с утра до вечера зимой светил газовый фонарь. Оно выходило в тесный двор, на другие учреждения – фасадом. В нем находилось восемь служащих, плюс еще один руководитель, прятавшийся в уголке за ширмой.

Дюруа пошел сначала, чтобы взять сто восемнадцать франков двадцать пять сантимов, запечатанных в желтом конверте и размещенных в ящике платежного сотрудника, а потом с победоносным видом проник в огромный зал для работы, где он проводил все дни.

Как только он вошел, помощник начальника, мосье Потель, обратился к нему:

– А… это вы, Дюруа? Шеф о вас спрашивал несколько раз. Знаете, он не признает больных на два дня без справки от врача.

Дюруа, стоя посреди бюро, приготовившись к эффектному слову, сказал сильным голосом:

– К примеру, мне на все это наплевать!

Среди служащих возникло изумление, и появилась голова мосье Потеля, сбитого с толку, закрытого ширмой, которая, как ящик, скрывала его.

Он забаррикадировался там, боясь движения воздуха, так как он ревматик. Он проделал всего две дырочки в бумаге, чтобы присматривать за персоналом.

Слышался полет мух. Помощник начальника, наконец, спросил в нерешительности:

– Что Вы сказали?

– Я сказал, что мне наплевать. Я пришел только за моим жалованьем. Я теперь редактор «Французской жизни» с жалованьем в пятьсот франков в месяц. Плюс еще плата за строку. Я даже дебютировал этим утром.

Однако он пообещал себе продлить удовольствие, но не мог сопротивляться желанию бросить все одним махом.

В остальном эффект был полный. Никто не шевельнулся.

Тогда Дюруа заявил:

– Я предупрежу мосье Пертюи и потом вернусь, чтобы попрощаться с вами.

Он вышел, чтобы найти начальника, который воскликнул, увидев его:

– А! Вот вы. Вы знаете, что я не желаю…

Служащий оборвал его на слове:

– Не дело так орать…

Мосье Петюи, огромный и красный, как петушиный гребень, задыхался от изумления.

Дюруа произнес:

– Мне надоела ваша лавочка. Этим утром я стал журналистом, где мне сделали очень хорошее назначение. Имею честь откланяться.

Он вышел. Он был отмщен.

Он пожал руки старым коллегам, которые осмелились немного с ним поговорить, боясь скомпрометировать себя, так как слышали через открытую дверь его разговор с шефом.

Он оказался на улице с жалованьем в кармане. Он расплатился за вкусный завтрак в хорошем ресторане по умеренной цене, который он знал, потом там, где он ел, снова купил и оставил на столике «Французскую жизнь». Он обошел несколько магазинов, где покупал мелочи, только для того чтобы указать свое имя: Жорж Дюруа. Он добавлял: «Я редактор «Французской жизни».

Потом он указывал улицу и номер, оговаривая с заботой: «Вы оставьте у консьержа».

Поскольку у него еще было достаточно времени, он зашел к литографу, делавшему тут же, на глазах прохожих, визитные карточки, и заказал визитных карточек; немедленно он сделал сотню, которые отпечатали его имя в новом качестве.

Потом он вернулся в газету.

Форестье принял его громко, как принимают подчиненного:

– А! вот и ты. Очень хорошо. У меня есть несколько дел для тебя, подожди десять минут. Сначала я закончу мою работу.

И он продолжил писать начатое.

С другой стороны большого стола стоял маленький, очень бледный пухлый, очень полный лысый человечек, с белым сияющим черепом, уткнув нос в бумаги (он страдал сильной близорукостью).

Форестье спросил его:

– Итак, скажи, Сэн-Потен, во сколько ты будешь брать интервью у наших людей?

– В четыре часа.

– Возьми с собой молодого Дюруа, здесь присутствующего, раскроешь ему тайны профессии.

– Ясно.

Потом, повернувшись к своему другу, Форестье добавил:

– Ты принес продолжение про Алжир? Дебют этим утром был очень успешен.

Дюруа смущенно пробормотал:

– Нет. Я полагал, что у меня будет время после обеда. Мне нужно было сделать кучу вещей; я не мог…

Второй в раздражении пожал плечами:

– Если ты не будешь точен, ты прозеваешь твое будущее. Папаша Вальтер рассчитывал на твою рукопись. Я скажу ему, что это будет завтра.

После молчания он добавил:

– Нужно ковать железо, пока горячо, черт!

Сэн-Потен поднялся.

– Я готов, – сказал он.

Тогда Форестье развернулся на стуле и принял почти торжественную позу, чтобы дать инструкции, и, повернувшись к Дюруа, сказал:

– Так. В Париже в течение двух дней – китайский генерал Ли-Тенг-Фао, вышедший из Континенталя, и раджа Тапосаиб Рамадерао Пали, вышедший из отеля Бристоль. Вы должны начать с ними разговор.

Потом, повернувшись к Сэн-Потену:

– Не забудьте принципиальных точек зрения, которые я наметил. Спросите у генерала и у раджи их мнения о кознях Англии на Дальнем Востоке, узнайте их мысли об английской системе колонизации и господстве, их относительные надежды на вмешательство в дела Европы, в частности Франции.

Он замолчал, а потом добавил, громко сказав: «Нашим читателям было бы интересно узнать, что думают в Китае и в Индии по этим вопросам, которые в данный момент волнуют общественное мнение».

Для Дюруа он добавил:

– Понаблюдайте, как Сэн-Потен будет брать интервью, он отличный репортер. Задача – изучить струны души, чтобы в пять минут опустошить человека.

Потом он с серьезностью начал писать, с очевидным стремлением установить правильную дистанцию, поставив на место своего бывшего товарища и нового коллегу.

Как только они вышли за дверь, Сэн-Потен принялся смеяться и сказал Дюруа:

– Вот работничек! Мы сотворим это от нас самих. По правде говоря, он нас принял за своих читателей.

Потом они спустились на бульвар, и репортер спросил:

– Что-нибудь выпьете?

– Да, с удовольствием. Очень жарко.

Они вошли в кафе, где подавали освежающие напитки. И Сэн-Потен принялся говорить.

Он говорил обо всем на свете и о газете, изобилуя удивительными деталями.

– Патрон? Настоящий еврей! Вы знаете, евреи никогда не меняются. Какой народ!

И он привел удивительные черты особенной скупости, жадности сынов Израилевых, экономию десяти сантимов, на торг кухарок, позорную скидку, запрашиваемую и получаемую, всю манеру быть ростовщиком и кредитором.

– Однако это хороший зигзаг, позволяющий ни во что верить и всем управлять. Его газета, официальная, католическая, либеральная, республиканская, орлеанистская5 – торт с кремом – и магазин до тринадцати, была основан для поддержки разного сорта денежных операций и предприятий. В этом он очень силен и зарабатывал миллионы через сообщества, не имеющие и четырех су капитала.

Он все время шел, называя Дюруа «мой милый друг».

– Есть слово Бальзака – скупец. Представьте себе, что я как-то оказался в кабинете со старым бедолагой де Норбером, и его Дон Кихотом де Ривалем, когда приехал Монтелин, наш администратор, пришел с марокканской салфеткой под мышкой, эту салфетку знал весь Париж. Вальтер поднял нос и спросил: «Что нового?» Монтелин наивно ответил: «Я пришел заплатить шестнадцать тысяч франков, которые должен торговцу бумагой». Патрон подпрыгнул от удивления: «Вы говорите?»

– Я пришел заплатить мосье Прива.

– Но вы сошли с ума!

– Почему?

– Почему… почему… почему

Он снял свои очки и вытер их. Потом улыбнулся забавной улыбкой, которая бежала вокруг его крупных щек каждый раз, когда он говорил что-нибудь злое или сильное, тоном зубоскала и победителя он произнес:

– Почему? Потому что мы бы могли получить на бумагу скидку от четырех до пяти тысяч франков.

Монтелин, удивленный, сказал:

Но, мосье директор, все подсчеты, были регулярны, проверялись мной и одобрялись вами…

Тогда патрон, став серьезней, заявил:

– Мы не так наивны, как вы. Знаете, мосье Монтелин, нужно всегда накапливать долги, чтобы идти на компромисс.

И Сэн-Потен добавил с видом знатока: «Это что-то вроде Бальзака».

Дюруа не читал Бальзака, но убежденно ответил:

– Черт, да.

Потом репортер заговорил о крупной индейке, о мадам Вальтер, о старом неудачнике, о Норбере де Варане, о Ривале, похожем на Фервака. Потом он заговорил о Форестье.

– Что касается Форестье, у него был шанс жениться на этой женщине, вот и все.

Дюруа спросил:

– А по-настоящему кто его жена?

Сэн-Потен потер руки.

– О! вертушка, тонкая мушка. Это любовница живого старика Вудрека, графа де Вудрека, который обеспечил ее доходом и выдал замуж.

У Дюруа возникло вдруг холодное чувство, что-то вроде нервного подергивания, стремление оскорбить и дать пощечину этому болтуну. Но он его просто прервал, чтобы спросить: «Это ваше имя, Сэн-Потен?

Тот просто ответил:

– Нет. Меня зовут Тома. Это газета прозвала меня Сэн-Потеном.

И Дюруа, платя за выпитое, вновь сказал:

– Но, мне кажется, уже поздно, а нам нужно посетить двух благородных господ.

Сэн-Потен принялся смеяться:

– Как вы еще наивны, если полагаете, что я пойду спрашивать этого китайца и этого индийца, что они думают про Англию? Как будто я не знаю лучше, чем они, что они должны думать для читателей «Французской жизни». Я уже интервьюировал пятьсот этих китайцев, персов, индусов, чилийцев, японцев и других. По моему мнению, они отвечают те же самые вещи. Я могу просто вернуться к моей последней статье и слово в слово скопировать рукопись. То, что меняется, к примеру, заголовки, имена, названия, возраст… О! Не должно быть ошибок, потому что я буду совершать крутой подъем в «Фигаро» или в «Галуа». Но по этому сюжету консьерж отеля «Бристоль» или «Континенталь» проинформирует меня в пять минут. Мы пойдем пешком, чтобы выкурить сигару. Итог: сто су на извозчика за объявление в газете. Вот, мой милый, как это делается, если речь о практике. Дюруа спросил:

– Наверное, хорошо в таких условиях быть репортером?

Журналист таинственно ответил:

– Да, но ничего так не возвращается, как отклики, по причине замаскированной рекламы.

Они поднялись и последовали по бульвару, к Мадлен. И Сэн-Потен вдруг сказал своему товарищу:

– Знаете, если у вас есть какие-то дела, по-моему, вы можете идти.

Дюруа пожал его руку и ушел

Мысль о статье, которую нужно было написать вечером, тревожила его, и он принялся размышлять о ней. Во все время прогулки он накапливал идеи, мысли, суждения, анекдоты, он поднялся до самого конца улицы Елисейских полей, где не видел никого, кроме редких прохожих: Париж в эти жаркие дни был пуст.

Пообедав у торговца вином возле Триумфальной арки Этуаль, он медленно пешком вернулся к себе по Большому бульвару и сел за стол для работы.

Но, поскольку перед его глазами лежал большой лист белой бумаги, все накопленное улетело из его сознания, словно мозг это выпарил. Он попытался снова собрать фрагменты воспоминаний и зафиксировать их. Они избегали размера, который он избирал, или, лучше сказать, низвергались вперемешку, и он не знал, ни как предъявить их, ни как одеть, ни как начать.

Через час усилий и пять страниц черновиков, с началами фраз, которые не имели продолжения, он сказал себе: «Я еще недостаточно опытен в профессии. Нужно, чтобы я взял новый урок. И сразу перспектива новой работы утром с мадам Форестье, надежда на долгий интимный тет-а-тет, сердечно-нежный, вызвала в нем желание. Он очень быстро лег и почти испугался теперь возможности вернуться к работе и вдруг преуспеть.

На следующий день он поднялся немного позже, оттягивая и заранее предвкушая удовольствие этого визита.

Было десять часов, когда он позвонил в дверь своего друга.

Слуга ответил:

– Мосье в азарте работы.

Дюруа не ожидал, что муж может оказаться дома. И настаивал:

– Скажите, что это я, по неотложному делу.

Через пять минут ожидания он вошел в кабинет, где провел такое хорошее утро.

На месте, которое раньше занимал он, теперь сидел и писал Форестье, в домашнем платье, с ногами в домашних туфлях, голова его была покрыта маленькой английской шапочкой, а его жена в белом пеньюаре, облокотившись на камин, диктовала ему с сигаретой во рту.