Мера бытия

Под всплеск канонады Катя согласно кивнула, не отводя взгляда от рассказчика. Он, похоже, совсем обессилел, но голос звучал твёрдо:

– Вслед за огневым валом и газовым облаком на штурм русских позиций двинулись четырнадцать батальонов противника – а это не менее семи тысяч пехотинцев. На передовой после газовой атаки в живых оставалось едва ли больше сотни защитников.

Но когда германские цепи, надев противогазы, приблизились к окопам, из хлорного ада на них в штыковую поднялась русская пехота. Полуслепые, задыхающиеся, бойцы шли, сотрясаясь от жуткого кашля и выплевывая куски легких на окровавленные гимнастерки. Это были остатки рот пехотного Землянского полка – капля в море. Но они ввергли противника в такой ужас, что германские пехотинцы не приняли бой и побежали. Немцы затаптывали друг друга и висли на проволочных заграждениях. И по ним с окутанных хлорными клубами русских батарей стала бить, казалось, уже погибшая артиллерия. Несколько десятков умирающих русских бойцов обратили в бегство три германских пехотных полка! Ничего подобного мировое военное искусство не знало. Это сражение вошло в историю как «Атака мертвецов». – Мужчина перевёл дыхание и посмотрел на Катю. – История повторяется, и в атаку мертвецов сейчас идут ленинградцы.

Атака мертвецов! Катя видела бредущих по улице людей: женщин с вёдрами ледяной воды, стариков, тянущих саночки с запелёнутыми покойниками, и думала, что незнакомый мужчина сказал правду: хотя они все почти мертвы – они победят вопреки всему.

Если бы только добавили чуть-чуть хлеба, пусть самую малость.

Слухи о прибавке хлеба начали будоражить город с прошлой недели. Предположения строили самые различные, начиная от прорыва фронта в районе Невского пятачка до фантастического плана о том, что продовольствие начнут сбрасывать на парашютах.

Катя не очень доверяла пересудам, но в душе теплилась отчаянная надежда: а вдруг?

Мимолётно вырываясь домой, она каждый раз с болью замечала на лицах соседей новые черты голода. Особенно сдала тётя Женя. Свесив вниз длинные руки, она тяжело переваливалась по квартире, как большая грустная обезьяна. Егор Андреевич ходил, опираясь на палку. Ноги у него распухли и почернели. Вера иссохла в былинку, пытаясь выходить Ниночку с Ваней.

– Если бы я только знала о блокаде, я бы умоляла мужа об эвакуации, – отчаянно повторяла Вера как заклинание. Но несмотря ни на что, на работу в библиотеку она ходила, оставляя детей под присмотром тёти Жени. Притихла даже злобная Кузовкова. По крайней мере, Катю теперь она не задевала, а целыми днями шила на машинке и куда-то относила наполненные вещами мешки.

Артобстрел района закончился, и почти сразу завыла сирена воздушной тревоги.

«Господи, пожалуйста, пусть бомбы упадут мимо! – взмолилась про себя Катя, глядя, как самолёты со свастикой утюжат ленинградское небо. На страх сил не оставалось, но любая бомбёжка – это кровь, жертвы и разрушения. Перевязки на морозе, тяжёлые носилки в руках, неподъёмная кирка для разбора завалов весом в сто тонн. – Пусть гадам отольются наши слёзы, Господи!» – И уже не сдерживаясь, закричала в пелену неба: – Помоги!!!

Под напором наших истребителей один немецкий самолёт дал крен и загорелся. Тупо кувырнувшись носом вниз, он выпустил густой шлейф чёрного дыма. Кажется, бомбёжка отменялась.

В казарму Катя с Машей прибрели с мечтой о горячем чае. Едва шевелясь от слабости, подруга остановилась на крыльце и вдруг сказала:

– Катя, тебе машет какой-то солдат. Симпатичный!

От этих слов у Кати словно крылья выросли.

Сергей стоял около своей полуторки, от холода переступая с ноги на ногу. Совсем худой, остроносый, ссутулившийся.

– Серёжа!

Увидев Катю, он подался ей навстречу и, схватив за обе руки, горячо прошептал:

– Катя, я на минутку. Заехал только сказать тебе, что не надо отчаиваться. Пока это военная тайна, но скоро в Ленинград пойдёт хлеб.

Катю протрясло нервной дрожью:

– Как? Откуда ты знаешь?

– Знаю. Я сам сегодня муку привёз. Правда, пока несколько мешков, но продовольствия будет больше, намного больше. Держись, Катюшка!

Он с размаху чмокнул её в нос и вскочил на подножку машины. Такой родной, такой близкий!

Хлеб! Надо скорей рассказать девчатам – они не выдадут. Прикрыв нос ладошкой, словно случайный поцелуй могло сдуть ветром, Катя поспешала в казарму. Хлеб! Слава тебе, Господи!

* * *

В библиотеке, где работала Вера, стена в читальном зале покрылась инеем. Между стеллажами лежал лёд, звонко хрустящий под подошвой валенок с галошами. Одевайся – не одевайся, всё равно озноб проберётся под одежду и выкрутит тело глухой болью. Окна заколочены, света нет. Голод, холод и темнота выматывали и отупляли. Растрескавшиеся от мороза пальцы с трудом держали перо, а чернильницу приходилось отогревать на буржуйке.

Сначала топили списанными книгами, но бумага прогорала моментально.

– Будем сжигать стулья из читального зала, – распорядилась заведующая библиотекой Галина Леонидовна. – Пусть я за порчу имущества под суд пойду, но смерти сотрудников на моей совести не будет.

К декабрю их в библиотеке осталось всего двое – Вера и Галина Леонидовна. Несколько библиотекарей эвакуировались, две женщины от слабости перестали ходить на работу, а заведующая детским абонементом сошла с ума от голода.

Как ни странно, но работы в библиотеке было много и вся необходимая. В первые дни войны приходилось комплектовать книги по санитарному делу и самообороне, подбирать чтение для госпиталей. Потом книги потребовались фронту, а сейчас Вера сидела на выдаче книг.

«Непостижимо, но люди читают, – думала она, заполняя формуляр для дистрофичной девушки с отёчным лицом. – Сегодня пришли три человека, а вчера было двенадцать».

Оторвавшись от письма, она подняла голову и встретилась со спокойным взглядом серых глаз.

– Что вы выбрали?

Девушка молча протянула Вере две книги о любви.

Вздохнув, Вера снова опустила голову над столом. В довоенное время она перекинулась бы с посетительницей парой фраз, пошутила, ненавязчиво посоветовала хорошую литературу, а нынче с усилием заставляешь перо двигаться по бумаге. Безграничная усталость. Не хочется шевелиться, думать, разговаривать. Даже к тарелке не тянет. Душу заполняет одно желание – заснуть и не проснуться. Если бы не дети, то она так бы и сделала: свернулась калачиком прямо тут под столом выдачи книг и заснула вечным сном.

Вчера в библиотеке умер посетитель – профессор истории Княжев. Присел на стул отдохнуть и больше не поднялся.

И почему она в августе отказалась от эвакуации? Люди на Большой земле живут, трудятся, совершают подвиги, а здесь? Пустое прозябание в ожидании крошки хлеба.

Хотя смена длилась всего четыре часа, Вере казалось, что она продолжается вечность. На обратном пути надо зайти за водой с трёхлитровым бидоном – больше руки не поднимали.

Очередь к проруби в Неве тянулась мимо вмёрзшей в лёд женщины с тонким голубым лицом сказочной Снегурочки. Хмурые люди обтекали её стороной, но никто не ужасался и не шарахался, потому что смерть стала частью жизни.

Вера пристроилась за двумя девочками, которые тянули детские санки с большой жестяной баклагой. Девочки были закутаны как куклы по самые брови. Толстые шубы, перепоясанные платками крест-накрест, яркие варежки. Среди мрачной действительности пёстрая вязка варежек казалась издёвкой.

Пока девчонки начерпают воду ковшиком, народ в очереди успеет совсем окоченеть. Подавив раздражение, Вера обхватила бидон, сжавшись в комок, чтобы не выпустить из-под пальто остатки тепла. Две вязаные шапки и тонкий шерстяной платок поверх головы совсем не грели. Не к чему прислониться, некуда сесть, а чтобы зачерпнуть воду, придётся опуститься на колени и несколько метров ползти по ледяной дорожке.

Над Невой выл ветер и сгущалась сумерки. Ровно в семнадцать часов, по аккуратному немецкому расписанию, бабахнула канонада обстрела. На слух Вера определила, что бьют по Кировскому заводу, это далеко отсюда. Говорят, Кировский танкостроительный наполовину разворочен взрывами, в цехах жгут костры, но работают. Недавно по улице прогрохотали танки. Вера видела их из окна и сразу же вспомнила о муже. Жив ли Васенька? Писем давно нет.

Девочки в варежках набирали воду с головокружительной медлительностью. Вера сжала губы: старшей девочке столько же, сколько её Ниночке, но Нину совсем не держат ноги. Чувствуя нарастающую злость на незнакомую девочку, Вера рывком опустила бидон в прорубь и поползла обратно, расплёскивая воду себе на руки.

Задержавшись у скользкого подъёма, она попыталась подняться и откатилась назад.

«Ну, вот и всё, – мелькнула в голове успокоительная мысль, – теперь навсегда останусь здесь рядом со Снегурочкой». Но вдруг, словно с небес, раздались детские голоса и навстречу протянулись четыре тонкие ручонки в ярких цветных варежках:

– Тётенька, держитесь, мы вам поможем.

Милые мои, милые!

Не вытирая слёз от бьющего ветра, Вера подала бидон, чтобы прочно вцепиться в обледеневшие снежные ступени. И снова её поддержала детская ручка в яркой варежке. Прикосновение к плечу было совсем слабым, невесомым, но иногда хватает малого, чтобы почувствовать точку опоры. Каждому посылается свой спаситель.

«Я не должна умереть. Мне нельзя», – сказала себе Вера, и словно бы из воя сирены выловила далёкий ответ:

«Не хочешь – не умирай».

«Не умру», – пообещала она в пустоту.

Задеревеневшие пальцы разжались, вода из бидона пролилась Вере на ноги, и ей вдруг стало тепло и хорошо.

* * *

– Вера! Вера! Вера!

Голос отдавался в ушах громко, словно дребезжание листа железа на ветру. Она плотнее сомкнула веки, намереваясь снова отключиться, но щекам стало жарко и больно.

С трудом раскрыв глаза, Вера увидела склонившуюся над ней Катю, которая тёрла ей лицо комками снега.

– Вера! Очнулась? Слава Богу! Давай вставай!

Поддерживая Веру под спину, Катя вытащила её из сугроба и повела домой. Там тепло, горячий чай, который ленинградцы приучились пить с солью вместо сахара, и кусочек хлеба, подсушенный на горячей плите.

– Что со мной было?

Вера с трудом выговаривала слова, но старалась помочь Кате вести себя и не завалиться на бок.

– Обычный голодный обморок.

– Обычный?

– Иди не разговаривай, береги силы, – сказала Катя, – дом уже близко. – И чтобы немножко подбодрить Веру, добавила услышанную от Сергея новость: – Говорят, скоро увеличат норму хлеба.

– Правда? Откуда ты знаешь?

– От надёжного друга, шофёра. Он привёз в город несколько мешков муки, только не сказал откуда, потому что это военная тайна.

– А я ведь тоже слышала, – едва ворочая языком, ответила Вера, – от читательницы. – Она вдруг остановилась, и на её лице промелькнуло понимание. – Точно! Как же я сразу не догадалась?!

– Ты о чём, Вера? Скажи, не томи, – затеребила её Катя.

– Про Ладожское озеро. – Ещё качаясь от слабости, Вера вцепилась в Катину шинель и горячо зашептала: – Понимаешь, одна читательница работает в госпитале, и вот она проболталась, что к ним привезли несколько обмороженных мужчин с воспалением лёгких.

Катино сердце стукнуло и замерло от волнения:

– Вера, говори, говори скорее!

– Читательница сказала, что они провалились под лёд Ладожского озера, потому что прокладывали путь на Большую землю. Понимаешь, напрямик, через Ладогу. Хлеб по воде!

В Катиных мыслях вспыхнуло воспоминание об осунувшемся от усталости, но ликующем лице Сергея. Ей стало радостно и страшно.

– Вера, у вас есть карта Ленинградской области?

– Конечно! Катюша, пойдём скорее, мы должны увидеть ледовую дорогу собственными глазами.

Мороз не позволял стоять на месте, и Катя с Верой двинулись по заледеневшей улице, но теперь уже не Катя вела Веру, а Вера шла впереди, словно её поддерживала невидимая рука.

Неужели правда будет прибавка хлеба, а в городе перестанут умирать дети?

Навстречу Кате и Вере брели такие же тени, какими сейчас были они сами, и Кате хотелось крикнуть во весь голос: «Не отчаивайтесь, помощь близко! Доживите, не умирайте!»

У дверей подъезда их застигла сирена воздушной тревоги.

Тяжело осев на скамейку, ручку барабана крутил сам Егор Андреевич, исхудавший так, что в профиль лицо его казалось плоско вырезанным из куска коричневого картона.

Шапка-ушанка, ставшая большой, спадала ему на глаза. Чтобы разглядеть, кто подошёл, Егор Андреевич вздёрнул голову вверх:

– А, девчата, бегите в бомбоубежище. Женя с Ванюшкой и Ниночка уже там. – Он на секунду прервался и посетовал: – Совсем народ перестал ходить в бомбоубежище. Говорят, пусть лучше быстро убьёт, чем с голоду пухнуть. Один Гришин ходит исправно.

– Егор Андреевич, как Нина? – В Вериных глазах промелькнул страх.

– Плохо.

Отведя взгляд от Веры, Егор Андреевич с силой завёл сирену, вкладывая в движение злость и отчаяние. Ниночка и Ваня были ему как родные, и если бы он мог, то отдал бы за них всю свою кровь, каплю за каплей.

Вчера, когда он сдавал в исполком исправленные списки жильцов, паспортистка намекнула, что в городе ожидается увеличение хлебных норм. От неожиданного известия Егор Андреевич даже перекрестился, забыв, что находится в стенах советского учреждения. Но паспортистка отнеслась с пониманием, лишь кинула предостерегающий взгляд на портрет Сталина, а потом сама быстро перекрестилась, словно вступая с ним в безмолвный заговор.

Домой из исполкома Егор Андреевич долго брёл через занесённые снегом дворы и думал, что если бы вблизи была открыта хоть одна церковь, то он зашёл бы и помолился, чтобы слух о прибавке хлеба оказался правдой.

* * *

В блокаду в городе было открыто три храма: Князь-Владимирский собор, Спасо-Преображенский собор и Никольский собор.

На служении осталось около тридцати священнослужителей, преимущественно пожилого возраста. Только в Князь-Владимирском соборе в блокадную зиму умерли девять служащих и членов клира. В Никольском соборе, где жил во время блокады митрополит Алексий (будущий патриарх Алексий I), из тридцати четырёх певчих в живых осталось трое, во время богослужения умер регент, не пережил голодную зиму келейник владыки Алексия.

* * *

Война для Сергея Медянова началась не с речи Молотова из жестяного ретранслятора, а сразу с боевых действий.

Двадцать второго июня его полуторатонную машину загрузили мешками с сахаром и выписали путевой лист в Выборгский райторг на Карельском перешейке.

Несколько последних суток по ту сторону финской границы слышался нарастающий гул моторов, ясно указывающий на передвижение войск. Хотя люди прислушивались, но особого значения возне финнов не придавали. Слово «война» так долго витало в воздухе, что к нему привыкли, как привыкают к плохой погоде или надоедливому соседу. К тому же Финляндия всегда была не прочь устроить показательные военные учения, чтобы лишний раз продемонстрировать сопредельной стороне свою боеготовность.

Разгружаться Сергею пришлось под разрывы снарядов, потому что ночью с финской стороны на СССР двинулась армада тяжёлых танков. Поднятые по тревоге пограничники попытались занять оборону, но что могли сделать винтовки, гранаты и единственный пулемёт «максим» против бронированной техники?

Погранзастава перестала существовать. Началось отступление. В уцелевшую машину Сергея спешно носили раненых. Свист пуль мешался с криками, стонами и проклятиями. Стлавшаяся над лесом полоса дыма охватывала небо чёрной гарью.

– Езжай! – махнул рукой военврач с двумя кубами в петлицах, когда кузов был плотно забит людьми. Его почерневшее лицо с выкаченными белками глаз было страшно.

– Я умею стрелять, могу остаться, пусть меня заменят! – перекрикивая какофонию боя, проорал Сергей.

– Гони, не останавливайся! Жми, парень!

Выжав до упора педаль газа, он домчал раненых до Ленинграда и сдал в госпиталь. Но бой внутри него не остывал ещё долго, поднимая в душе желание быстрее оказаться на фронте.

Ожидая призыва в армию, Сергей месяц мотался по срочным путёвкам, а в день, когда встретил в подвале Катю, получил повестку и стал рядовым Двести девяностого автомобильного батальона, приписанного к Ленинградскому фронту.

С тех пор боеприпасы и раненые стали его постоянным грузом, и Сергей думал, что пока не убьют, он так и проболтается между городом и передовой, не успев лично застрелить хоть одного фашиста.

В ноябре к ним в полк прибыл представитель Ленинградского фронта.

Невысокий, смуглолицый полковник не торопясь прошёл вдоль строя бойцов на плацу, остановился перед Сергеем и задал неожиданный вопрос:

– На коньках кататься умеешь?

Слегка растерявшись, Сергей утвердительно отрапортовал:

– Так точно, товарищ полковник, был вратарём в школьной хоккейной команде!

– Молодец, – полковник одобрительно кивнул, переведя взгляд на шеренгу бойцов. – Кто ещё умеет кататься на коньках – три шага вперёд!

Из строя вышли около десятка солдат.

Не поворачивая головы, Сергей заметил Игоря Васильева, Петра Уточкина и пожилого бойца, которого все уважительно называли Степаныч.

Полковник повернулся к комбату:

– Прошу следовать за мной.

Задача, поставленная полковником, оказалась предельно ясной: провести на Ладоге ледовую разведку для будущей автомобильной трассы. Полковник указал пальцем по разложенной карте от деревни Коккорево на западном берегу до Кобоны – на восточном.

– Тут в двадцати километрах стоят немцы. Совсем близко от будущей дороги. От Коккорево до Кобоны по прямой тридцать километров, но вы должны идти этим направлением, – рука полковника обвела плавную линию, – потому что по дороге придётся обогнуть тёплые ключи. Они бьют со дна Ладожского озера, образуя майну – участок незамерзающей воды. Будьте внимательны, не сбейтесь с курса.

– Разрешите обратиться, товарищ полковник, – рискнул спросить Сергей.

Полковник оторвался от карты:

– Спрашивайте, боец. Имеете право.

Сергей постарался сформулировать вопрос как можно чётче:

– Товарищ полковник, я знаю район Кобоны. Ближайшая железнодорожная станция – Подборовье – расположена за лесополосой. Там нет никаких путей до Кобоны: лес, болота, глушь. Как будут подвозить продовольствие?

– Будет железная дорога. Она уже спешно прокладывается.

– Но как? – вырвалось у Степаныча.

Полковник кинул строгий взгляд, но видимо, решив не обижать пожилого солдата, пояснил:

– Задействованы войска, работают тысячи добровольцев, колхозники. Работа идёт круглые сутки. Ночью – при свете костров.

– Но ведь бомбят…

– Да, бомбят. Но в противоположной стороне от дороги рабочие разжигают ложные костры для маскировки.

Поднеся руку к лицу, полковник потёр глаза, и стало видно, что за строгой выправкой скрывается непомерная усталость.

Группе ледовой разведки выдали шесты, верёвки, ломики и велели держаться друг от друга на расстоянии двадцати метров и через каждые полкилометра мерить толщину льда. Командиром группы был назначен капитан Сорокин. Он шёл замыкающим левого фланга, поручив Сергею отмерять расстояние.

В день выхода на Ладогу установился сильный мороз. Мело так, что Сергей с трудом мог разглядеть собственные руки в овчинных рукавицах, выданных отряду из стратегических запасов интенданта. Ветер в лицо вышибал слёзы.

Спасибо Степанычу, который посоветовал ребятам обмазать щёки солидолом, а то обморозились бы в первый же час.

Вздыбившееся торосами полотно Ладоги опасно колыхалось под коньками свежими полыньями. Запорошенные снегом, они возникали внезапно, когда нога прочерчивала тонкую прямую линию. Одно неосторожное движение – и над головой сомкнётся студенистая ледяная каша.

Шли медленно, растянувшись длинной цепью. Отсчитывая по семьсот шагов, капитан Сорокин останавливался и давал команду бить лунки. На каждое движение замёрзшие мышцы отзывались резкой болью, но Сергей ей даже радовался, зная, что если наступит бесчувствие, то обморожение может стать необратимым.

Вскоре под лёд провалился Игорь Васильев, он шёл первым справа.

Дойдя до середины очередной дистанции, Сергей услышал тихий всплеск, перерезанный коротким вскриком:

– Помогите!

Запнувшись коньком о торос, он бросился на помощь. От тёмной толщи воды, прикрытой тонким слоем льда, становилось по-настоящему страшно.

На миг остановившись, Сорокин поднял вверх руку, призывая к вниманию.

– Всем стоять на месте! – скомандовал капитан Сорокин. – Не хватало уйти под лёд всей группой.

Судя по широкому радиусу, полынья, в которой барахтался Игорь, была пробита разрывом снаряда и успела схватиться только по краям. На кромке лёд ещё держал человеческий вес, но только если лечь плашмя. Раскинув руки в стороны, Сергей распластался по льду и стал медленно ползти вперёд, продвигаясь по сантиметру. Лёд под ним хрустел и крошился. Вытягивая шею, он мог видеть, как голова Игоря то появлялась на поверхности, то исчезала.

Руками, коленями, животом Сергей ощущал, что под ним почти нет опоры и держаться на льду ему помогает какая-то неведомая сила, которой он не знал названия, но молился про себя, чтобы не ухнуть в ледяную бездну.

Как он ухитрился кинуть Игорю верёвку, непонятно даже ему самому. Но Игорь сумел ухватиться за завязанный узлом конец, и Сергей стал медленно отползать назад к товарищам. От неимоверной тяжести мужского тела в мокрой одежде у Сергея выворачивались руки в суставах, а по ободранной щеке сочились капли крови. Но всё-таки он вытащил Игоря, а после, стуча зубами от холода и напряжения, не мог сделать глоток спирта из фляжки капитана.

Поскольку вариант купания в прорубе был предусмотрен и пара комплектов запасной одежды распределена по вещмешкам, то прямо на морозе, подпрыгивая от леденящего ветра, Сергей с Игорем переоделись в сухое и группа снова выдвинулась вперёд. Семьсот шагов, остановка, лунка.

На пятнадцатом километре лёд начал разбегаться трещинами, и капитан Сорокин дал приказ повернуть назад.

Спустя неделю поход повторили и на семнадцатом километре встретились с разведгруппой, которая делала замеры с противоположного берега от Кобоны.

Ещё через несколько дней из автобата по намеченной трассе пошла пробная машина без груза. Она не вернулась.

Следующим по ладожскому льду пошёл санный обоз, и только затем шофёры получили приказ выйти первым караваном.

* * *

К 20 ноября 1941 г. толщина льда на Ладожском озере достигла 180 мм. На лёд вышли конные обозы. 22 ноября за грузом по следу лошадей поехали машины. На следующий день в Ленинград доставили 52 тонны продовольствия. Из-за хрупкости льда грузовики везли по 2–3 мешка, и даже при такой осторожности несколько машин затонуло. Позже к грузовикам стали прикреплять сани – это позволяло уменьшить давление на лед и увеличить количество груза.

* * *

Вчера умерла тётя Женя. Сложив на животе большие руки, она лежала на полу и невидящими глазами смотрела в потолок.

Утром она поднялась, в большой кастрюле сварила ремень Егора Андреевича, а потом ушла в свою комнату, упав мёртвой.

Впрягшись в санки, Катя с Егором Андреевичем отвезли тётю Женю в музыкальную школу на соседней улице. В школьные классы складывали трупы со всего квартала, и из окон торчали руки, ноги, головы, но это давно никого не пугало, потому что мёртвых в Ленинграде становилось больше, чем живых.

А сейчас Катя стояла у двери кухни, куда переселились жить все соседи, и смотрела, как умирает двенадцатилетняя Ниночка. С запрокинутой к потолку головой девочка спокойно вытянулась на кровати, будто заснула. Но по синюшному цвету щёк и заострившемуся носику Катя определила, что счёт Ниночкиной жизни идёт на часы, если не на минуты.

Рядом, свернувшись в клубок, Нину обнимал Ваня, который не плакал, а жалобно поскуливал, словно заблудившийся щенок.

Сама Вера лежала на диване, отвернувшись лицом к стене, и молчала.

«Если бы я могла разыскать хоть крошку еды», – с тоской подумала Вера и внезапно вспомнила колокольню и подобранную с пола корочку хлебца.

Господи, как же я могла забыть!

Распахнув дверь, она кинулась в комнату Егора Андреевича, по ходу задев соседку Кузовкину.

– Смотреть надо, – прошипела она Кате в спину.

Не отвечая, Катя ворвалась в комнату, бросилась на колени и остервенело принялась выбрасывать из рюкзака свои вещи. Блузка, чулки, носки, синяя сатиновая юбка. Где же спортивные шаровары?

Она вспомнила, что тушила в них зажигалки на крыше, а потом засунула на дно платяного ящика, выделенного ей Егором Андреевичем. Не теряя времени, Катя на четвереньках переползла к шкафу и выдвинула ящик. Скатанные в трубочку, шаровары лежали, прижатые посылкой для неведомой тёти Люды. Надо же, она напрочь забыла о ней.

Рывком достав шаровары, Катя скользнула рукой в карман и с облегчением перевела дыхание. Есть!

Корочка хлеба была туго запутана льняной верёвочкой, продетой в ушко крестика. Не став раскручивать, Катя побежала в кухню и налила в кружку тёплой воды.