Загадка Бернулли, или Закулисье «Спортлото»

– Ты, Михаил, – подвел черту их разговору Пивнев, – прав отчасти, рассуждая, что если не будешь играть, то никогда не выиграешь. Это действительно так. Но я тебе приведу и обратное суждение: ты можешь играть всю жизнь и тоже никогда не выиграть, потратив из-за своей страсти кучу денег, потому как – да пойми же ты! – степень вероятности выигрыша сводится именно к случаю или нулю. Я много думал о том, что нам, людям, вроде как дано руководить своей жизнью. Приводится мысль о свободе воли человека, способного самому управлять судьбой. Но это очень глубокое заблуждение и доказывается жизнью. Ты можешь употребить все свои силы, способности, разум, чтобы предостеречь себя от какой-то опасности, но, что бы ты ни делал, может произойти нечто от тебя совершенно независящее, и ты станешь жертвой случая в самой непредсказуемой ситуации. Ты можешь всю жизнь не летать на самолете, чтобы так обезопасить себя от аварии, ты можешь никогда не ездить на автомобилях, чтобы не стать жертвой автомобильных аварий, и так далее. Но однажды ты можешь просто споткнуться на ровном месте, либо тебе на голову упадет сосулька, и ты погибнешь совсем не геройской смертью. Вся жизнь наша – это как лотерея; и один кто-то всю свою жизнь благодаря монотонному, скрупулезному труду и благоразумию трудится, чтобы сколотить какое-то состояние, но приходит вор или происходит пожар, и ничего не остается; другой – трутень, но волею случая выигрывает в ту же лотерею и становится богатым. В этом и суть случая. Мистики всё объясняют просто – волей Божьей.

Они расстались. Всё, что услышал Розенский от своего товарища, было для него сложно. Разумом он понимал, что, видимо, как сказал Пивнев, так и происходит, в том числе в лотерее, но очень хотелось думать обратное, что у Бернулли что-то не так, как объяснил Пивнев, и что он обязательно выиграет Большой приз, следует только получше разобраться в системе Бернулли.

После их разговора прошло немало времени. Ничего не изменилось, Розенский продолжал тратить деньги на лотерейные билеты, мучился и страдал, но всё складывалось именно так, как сказал Пивнев, – ничего не выигрывал, а до консультаций по математике с кем-нибудь еще, кроме Пивнева, он так и не дошел. Какой же было неожиданностью для Розенского, когда на одном из спортивных мероприятий он вдруг узнал, что присутствовавшая на них дама – бывшая совсем не в его вкусе, хотя и миловидная на лицо, но с короткой шеей и какая-то приземистая, отчего походку имела утиную, а главное, возраста неопределённого, его явно старше, судя по сильной седине не подкрашенных корешков волос, – была директором регионального управления «Спортлото». Он обратил внимание, что приехала и уехала она не на городском транспорте, как большинство, а на личном автомобиле, и это тоже вызывало у Розенского невольный интерес и уважение к ней, как человеку состоятельному и состоявшемуся, на фоне чего даже видимые недостатки казались не такими уж недостатками. Глядя на неё, он думал о том, что она, конечно, имеет жизненный опыт, мудрость и, наверное, не должна быть глупой, как большинство молоденьких женщин, с которыми он имел связь. Терпеть среди них он особенно не мог тех, кто постоянно напоминал, что она женщина, ей свойственны слабость и капризы, он их должен исполнять. Выяснив, что директор «Спортлото» Арумова к тому же незамужняя, Розенский уже не сомневался, что обязательно с ней должен сблизиться, чтобы узнать хотя бы какие-то премудрости, – он был уверен, что они существуют, – в игре «Спортлото», о которых не знает, но Арумова не может не знать; а как только они ближе сойдутся, то она поделится с ним.

В ближайшее время намечались торжества по случаю дня города – праздника всеми любимого, а особенно городскими чиновниками, как повода для того, чтобы получать подарки, премии и грамоты за достижения в развитии города; и они искренне радовались и гордились этими наградами, злясь и искренне не понимая разных критиков из простых граждан или оппозиционных журналистов, которые говорили и писали, что никакие это не достижения, не нужно хвалиться тем, за что получают зарплату и что входит в их прямые обязанности. Розенский на этот счёт любил приводить слышанное где-то высказывание, что «мнение сапожников может быть не выше ими изготавливаемых сапог», поэтому он и его сослуживцы, наделённые какими ни есть полномочиями, сами решали, решают и будут решать: как и кого выделить и наградить. В список городских лиц, которых по его ведомству надо было отметить, он включил Арумову. Когда его начальник спросил: почему в списке Арумова и как он объяснит председателю исполкома обоснование награждения? – Розенский словно ждал этого вопроса, в его взгляде уже не было восточно-оленьей грусти, они были нагловатые, выпученные, и он чётко, как на докладе, ответил:

– Она же директор «Спортлото»! И потом её никогда, я наводил справки, не отмечали.

Начальнику такая аргументация показалась убедительной, потому что для получения грамоты от его ведомства требовалась хоть какая-то причастность к спорту, а в названии «Спортлото» было упоминание слова «спорт».

В первое воскресенье августа праздновался День города. В пятницу было назначено по этому поводу торжественное собрание, куда приглашались все награжденные. Розенский, обзванивая по телефону тех, кто был в списке награждаемых, позвонил и Арумовой. «Здравствуйте, Анна Андреевна, – обратился он по-деловому, но тон был мягкий, располагающий. – Беспокоит Михаил Розенский из отдела культуры и спорта горисполкома». – «Да, да, Михаил Львович. Вас слушаю», – ответила она вежливо, но в голосе чувствовалась настороженность, как при встрече с незнакомым человеком. Розенский её понимал, потому что она с ним говорила первый раз, да еще по телефону; но удивился, что Арумова поняла, кто звонит, и назвала его по имени-отчеству, как если бы знала давно. Было это особенно приятно Розенскому, как чиновнику, а Розенскому, как ловеласу, приятно вдвойне, потому как лишний раз не надо было изощряться в славословии, для того чтобы расположить к себе человека. Он голосом, совсем дружелюбным, продолжил: «У меня для вас хорошее известие…» – И стал рассказывать. Наступила секундная пауза. Розенский сообразил, что она поражена услышанным и, видимо, озадачилась. Тогда он, не дожидаясь ответа, задал Арумовой вопрос: «Удивительное дело, вы меня сразу назвали по имени-отчеству, как если бы раньше знали?» – «Ах, Михаил Львович, к сожалению, мы действительно не общались… Но как не знать городское руководство!.. Огромное спасибо за оценку моей работы. Всё так неожиданно, что, честно говоря, меня сильно взволновало ваше известие, сразу и не сообразила, что сказать…» Её слова звучали и как некий комплимент, и слышалось в них желание и дальше продолжить разговор, но не слишком официальный. Ему следовало немедленно ответить, но так, чтобы возникла некоторая интрига. И Розенский сказал: «Выходит, надо чаще общаться, и не только по телефону». – «Вы правы, Михаил Львович, общение между людьми – теперь самый большой дефицит современной жизни. Нужно встречаться и общаться», – в голосе Арумовой исчезла прежняя настороженность, появились приятные бархатные нотки. Розенский, довольно улыбаясь, ответил своим, с хрипотцой, голосом уверенного в себе человека: «В таком случае, Анна Андреевна, до скорой встречи на торжественном собрании».

Они увиделись через день. Розенский, сидя в партере местного театра, где всегда проходили торжественные городские собрания, видел, как Арумова прошла на сцену. И он подумал, что было бы правильнее считать, что не ей сделали одолжение, пригласив на торжественное собрание, а это она снизошла ко здесь присутствовавшим, потому что выглядела великолепно, не как все. На ней было праздничное удлиненное темно-синее приталенное платье со стоячим воротом, расшитым серебряными нитками, который словно специально скрывал полную и короткую шею. В богатом платье, с причёской взбито-воздушных, как облако дыма, сизо-пепельных волос, она казалась королевой, зашедшей сюда мимоходом навестить подопечных, растекшихся серой и безликой массой по залу. Все это не только Розенский заметил. Ропот восхищения одних и зависти других прокатился легкой волной, и он тихо ругнул себя, что недооценивал эту женщину, которая, похоже, умела себя, если нужно, выгодно показать и представить лет на десять моложе, а не быть незаметной, скучной начальницей своей организации. И Розенскому вдруг она понравилась как женщина. Но, зная, что ему прежде всего нужна директор «Спортлото», он обрадовался, что необходимость ухаживания и обольщения теперь может быть гораздо приятнее, чем он до сих пор думал. И в этом платье, подчеркивавшем её фигуру, с воротником, скрадывавшим короткую шею, она ему уже не казалась приземистой, как раньше, наоборот, была стройной и изящной. Когда Арумова в туфлях на высоком каблуке спускалась осторожно со сцены по ступенькам, Розенский проявил еще большую изобретательность: только ей из всей очереди спускавшихся в зал со сцены вдруг была подана рука. Он крепко, но нежно взял её ладонь и помог сойти вниз. Арумова от такого внимания зарделась, сказала чуть слышно: «спасибо», услышанное только им. В ответ он незаметно и вежливо кивнул и также тихо и несколько таинственно шепнул: «Я же обещал, что встретимся».

Потом был небольшой фуршет с выставленными в фойе театра столами, на которых было шампанское, фрукты и чай-кофе со сладостями. Арумова через некоторое время сама подошла к Розенскому. Лицо у неё было счастливое и довольное, как у человека, знающего себе цену, в жизни чего-то достигшего, уверенного, считающего, что «прочно стоит на ногах».

– Ах, Михаил Львович! – В её слегка прищуренных синих глазах, вокруг которых собрались лучики морщин возраста, была какая-то недосказанность. – Спасибо вам ещё раз за внимание ко мне. За награду!

– Ну, что вы! Я тут совсем ни при чем. А награда – она, все знают, сама находит своих героев.

– Михаил Львович, – Арунова посмотрела на него хитро, исподлобья, – вы скромничаете. Я только что подходила поблагодарить ваше руководство, но мне сказали, что всё не без вашего участия. Чем я заслужила такое внимание, может быть, это работа мною руководимой организации?

– В том числе! – сказал Розенский. – Кстати, я являюсь постоянным участником замечательной игры «Спортлото». Конечно, это ваши заслуги руководителя. Но, не побоюсь сказать, вы очень симпатичный человек и красивая женщина.

Розенский стоял перед ней, склонив курчавую голову, опустив в пол лукавый взгляд, чтобы нечаянно себя не выдать, чтобы скрыть взыгравшее в нём чувство удовлетворения от того, что всё у него идет по его плану – знакомство состоялось.

– Как приятно! – Арумова была польщена. Она так глубоко вздохнула, что под тонкой тканью платья обозначились очертания поднявшихся, острых по-девичьи, грудей. – Я давно не слышала таких слов… – Она быстро перевела дыхание, взяв себя в руки. – А вы, Михаил Львович, должно быть, очень увлекающийся человек, раз участвуете в нашей игре.

– Признаюсь. Это действительно увлекает и затягивает, хотя похвастаться, к сожалению, нечем.

– Понимаю. Сама была такой. Но вы не сожалейте – это пройдёт. Кстати, я сейчас подумала о том, почему вас ни разу не приглашали для участия в работе общественной наблюдательной комиссии, которая присутствует при обработке поступивших от населения частей билетов, следит за этим до получения выигрышей. Вы бы согласились?

– Даже не знаю. Но, возможно, было бы интересно, как все новое.

– Я обязательно решу этот вопрос. Дело в том, что мы время от времени обновляем списки членов комиссии, приглашаем достойных и уважаемых людей города, знаете, что-то вроде народных заседателей в судах. Вас и включат в комиссию.

Слово за слово, непринужденно разговаривая, они не заметили, как подошла к окончанию и вторая, неофициальная часть собрания по поводу Дня города. Народ стал расходиться. Розенский и Арумова тоже направились к выходу. У подъезда театра они, как уже хорошо знакомые, распрощались, пожелав друг другу хорошего вечера. Арумова, озорно блеснув глазами, от удавшегося ли дня и полученной награды, или ощутив к себе внимание несколько большее, чем просто к коллеге, со стороны Розенского, неспешно и красиво, мелкими шажками на высоких шпильках, пошла в сторону площадки с автомашинами, придерживая левой рукой сумку с грамотой и букетом, правой доставая из сумки ключи от автомобиля.

Розенский секунду смотрел ей вслед с сожалением и даже разочарованием, как рыбак, упустивший большую рыбу, – было с его стороны непростительно пускать на самотёк развитие отношений с Арумовой. Он увидел стоявших чуть в стороне нескольких старушек, предприимчиво расположившихся подле подъезда театра с выставленными на картонных коробках на продажу букетами цветов с садовых участков. Он подскочил к одной из них, схватил букет, сказав на ходу: «Извините, я мигом вернусь и заплачу», бросился догонять Арумову. Она уже садилась в автомобиль, когда он подбежал сзади и протянул ей букет, составленный просто, но с большим вкусом из садовой ромашки и веточек розовой и синей лаванды.

– Это от меня!

– Какое чудо! – сказала Арумова, выйдя из машины. Она осторожно взяла букетик и поднесла его к лицу, ощутив острую свежесть зелени только что срезанных стеблей ромашек и горьковато-пряный запах лаванды. – Как мило!.. Но за что?..

Розенский, имевший некоторый опыт завоевания женских сердец, на её вопрос сразу не нашелся что ответить.

– Хотите сказать, что просто так, без повода? – загадочно улыбнулась Арумова. – Ах, до чего приятно получать цветы просто так, без повода!

– Да, просто так, но… Не хотелось так скоро расставаться, с вами было очень интересно общаться! – Розенский запнулся, сам испугавшись слов, которые были на уме, но уже сорвались с языка.

– Спасибо! – сказала Арумова. – Я тоже рада была с вами, Михаил Львович, познакомиться ближе.

– А можно у вас спросить?..

– Конечно! – сказала Арумова, стараясь быть как можно приветливей, одновременно сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, потому что знала, что Розенский у неё сейчас спросит самое банальное, слышанное ею не раз: что она делает вечером или завтра? Но она и боялась спугнуть его нечаянно-обидным словом, взять неправильный тон, чтобы у него не сложилось мнение, что с ним говорят, как с младшим по возрасту, из-за чего он мог стушеваться, а она все испортить.

Но Розенский сказал:

– Завтра День города. Если у вас нет каких-то планов, может быть, мы увидимся на празднике?

– У меня на завтра планировалось именно побывать в парке на празднике Дня города, – она протянула Розенскому руку. На ее лице светилась улыбка благодарности: – С удовольствием приду!

Было заметно, что она, много видевшая в жизни, готовая к разным превратностям судьбы, тоже немного растерялась, явно не ожидая такого внимания. Разведясь с третьим по счету мужем, но от этого совсем не страдавшая, она, как зрелая женщина, не испытывала недостатка в ухажерах, которые, по какому-то странному стечению обстоятельств, были либо вдовцами, либо тоже разведенными, но все, как один, много её старше, каждый со своими особенностями и привычками, которые, как она ни старалась, не только не могла изменить в них, но понять и принять. Поэтому с каким-то чувством надежды и даже благодарности судьбе приняла внимание этого молодого мужчины, вдруг увидев в нем возможного спутника жизни, в которой не могла терпеть одиночества и в силу своего характера, и привыкшая всегда быть с людьми. Она давно стала понимать, что мужчину и женщину в совместной жизни связывает не столько любовь, сколько самые разные обстоятельства. Поэтому, видимо, словно созданные друг для друга мужчина и женщина, не живут вместе, а те, которые совершенно разные, даже равнодушные друг к другу, сходятся и живут вместе и долго. В «Спортлото» директором её назначили сравнительно недавно – два года назад, а до этого она была в торговле, считала, что хорошо разбирается в людях. Опыт ей теперь подсказывал, что со стороны Розенского была, без сомнения, попытка ближе с нею познакомиться. Полный сил молодой человек, которому она могла бы приходиться старшей сестрой, казался ей несколько неуверенным, но эти незрелость и наивность и подкупали; было очень приятно и романтично, как ей казалось, его неумелое внимание. «Как знать, – думала она, – может быть, на этот раз больше повезет, будет у меня достойный спутник в жизни!»

Остаток вечера Розенский провел в сильной озабоченности. Несмотря на то что жизнь в 80-х годах прошлого века была скудно-однообразная, но в большом областном центре, в котором жил Розенский, хватало мест, где открыто и скрытно предлагались соблазны и развлечения на любой вкус, кошелек и темперамент. Розенский, причислявший себя к некой элите города, будучи завсегдатаем таких мест, с некоторого времени для знавших его друзей пропал, словно потерял интерес к жизни, стал скрытным, малообщительным, как будто переродился из веселого и беззаботного человека в нелюдимого. Трудно было поверить, что он потерял вдруг вкус к красивой жизни. И он продолжал страдать из-за отсутствия ресторанов, походов в театры и шумных пикников, от чего невозможно никак отказаться, однажды привыкнув. Но мог ли он объяснять каждому приятелю или приятельнице, что причина была слишком проста – не было денег. Было ему над чем задуматься, и когда собрался на встречу с Арумовой. Ведь для утех на празднике города, а возможно, на обед в ресторане были нужны деньги, которых у него не было, и занять было тоже не у кого, потому что всем, у кого брал деньги, был должен; деньги не отдавал, тянул сколько было можно, а многие уже и переставали напоминать о долге, слишком поздно начиная понимать, что он не вернёт, и ругали себя за доверчивость и зарекались связываться с ним. Оставался, правда, один человек, у кого Розенский не занимал, и не потому, что не хотел у него занимать, а потому что знал, что тот ему никогда не займет денег, – это был его старший брат Валерий.

В семье Розенских существовало строгое правило: не брать друг у друга деньги. Кто и когда его установил – они не знали, но правило это передавалось от отца к сыну. Согласно этому правилу, у чужих занимать было можно, потому что иногда можно было и не отдавать; самое плохое, что после этого могло случиться – это должник и кредитор ссорятся, становятся злейшими врагами, потому как ничто на свете не делает ненавистными другу к другу людей, как неразрешенный денежный вопрос. Именно по этой причине у Розенских было установлено жесткое правило, что между родными недопустимо занимать деньги, чтобы потом не рассориться навсегда, а еще и потому, что это всё равно что переложить из одного кармана в другой; подарить – другое дело, но занимать – ни за что! Их старый родитель Лев Семёнович, умирая, строжайше запретил сыновьям занимать друг у друга деньги как страшный грех, за который им не видать рая. Запретил даже обращаться с подобной просьбой, потому что отказ (всякие могут быть обстоятельства, например, ну, действительно, нет денег, чтобы занять) может быть воспринят с обидой тем, кто просит. Розенский, поначалу всегда прислушивающийся к словам старших, со временем стал их воспринимать с некоторой иронией, как пережиток дремучего невежества, считал это правило неприменимым к современной жизни, которая давным-давно установила свои порядки в отношениях между родственниками и неродственниками. Но всё же, по какому-то врожденному чувству страха или следуя уважению к установлению родителя, не смел до сих пор нарушать. Теперь он невольно вспомнил брата Валерия, который, в противоположность ему, всегда был положительным. Он и работал диктором местного радио, которое вещало его устами тоже только обо всем правильном и нравоучительно-поучительном, и состоял, как тогда было обязательным для такой должности, в коммунистической партии, скрывая в то же время тщательно, – Михаил знал о его тайном увлечении, – что почитывает книгу «Мишна» (Талмуд), доставшуюся от родителя. Её объём числом 5894 страницы – собрание наивных историй и верований, смеси предрассудков и несуразностей, вроде такой, например, будет ли детенышем овцы сосущий её поросенок? – одолевал по две страницы в день уже не первый год больше из любопытства, но находя в ней и действительно мудрые вещи, поэтому к ортодоксу вероучения его можно было отнести с большой натяжкой, однако чтение увлекало, и невольно он все больше и больше подпадал под влияние содержания книги. Михаилу Розенскому было трудно с ним спорить, оставалась только надежда, что никто из их знакомых не узнает о странном увлечении Валерия.

Но теперь раздумывать было некогда. Розенский поднял телефонную трубку и набрал номер брата. Тот выслушал, не перебивая, и сказал, что очень удивлён его просьбой, потому что ничего до сих пор подобного между ними не происходило; из сказанного может сделать вывод, что брата с такой просьбой вынуждают обращаться какие-то исключительные причины-обстоятельства. «Я у тебя, Миша, не спрашиваю, что за проблема, – сказал Валерий, – но раз говоришь, что эта проблема тобою решаема и для этого надо не так и много денег, как говоришь, двадцать рублей, хотя замечу, что двадцать рублей составляют ровно половину моего аванса, и это не такая маленькая сумма, но не буду нарушать наказ нашего папы никогда не давать взаймы родным, поэтому просто подарю тебе двадцать рублей. В связи с этим я вспоминаю историю, имевшую место в бытность нашего папы. У него был, как ты знаешь, брат Рувим, и были тогда трудные времена. Так вот, ему наш папа подарил целую пачку чаю, что для того времени был очень серьезный жест, – чай почти на вес золота, потому что деньги не имели никакого веса. Но по прошествии какого-то времени Рувим вернул нашему папе пачку чаю… Вот видишь, был такой случай, и как строго соблюдались обязательства!» – «Да, да, в точности не помню о таком случае между папой и дядей Рувимом, но, кажется, мне кто-то говорил об этом», – сказал Михаил Розенский, слушая наставительную и длинную речь старшего брата и покручивая в это время с нетерпением, ожидая, когда же тот закончит поучать, пуговицу на пиджаке. «Миша, ты тогда был еще мал и мог не знать об этой истории… Однако мне интересно: от кого же ты мог слышать о ней? Я, мне кажется, не рассказывал тебе об этой семейной истории. А это была очень поучительная история… До сих пор помню, как папа передавал из рук в руки пачку чаю. Он ее передавал так, как будто это была хрустальная ваза, которую если уронишь, то уже никогда не восстановить… Так было именно с пачкой чаю… Я даже запомнил, какие на той пачке были нарисованы слоники; их было три, а чай был не простой, а индийский – вещь по тому времени, скажу тебе, совершенно невероятная, расстаться с которой папе, я так думаю, было очень нелегко…»

Розенский продолжал вертеть пуговицу, думая о том, что и его брату также нелегко расстаться с двадцатью рублями, и не заметил, как перекрутил нитки и пуговица отвалилась. Он от злости чертыхнулся и в ответ услышал: «Миша, ты, пожалуйста, разговаривай со мною в трубку, не отвлекайся, потому как я не расслышал, что ты сказал». Терпение Михаила Розенского было на исходе, и он уже хотел отказаться от затеянной просьбы с деньгами, как в трубке была произнесена фраза, из-за которой и продолжался их долгий диалог: «Быть может, когда-то так случится, что и ты мне тоже подаришь двадцать рублей, как подарил дядя Рувим нашему папе». От радости Розенский чуть не уронил телефон и почти крикнул: «Да, Валера! Мой дорогой старший брат, я обязательно подарю тебе двадцать рублей и еще что-то от себя лично… Кажется, я вспомнил, кто мне рассказал историю о той пачке чаю… Я её слышал от нашей тетушки Иски, которая живет в Бендерах!» – «Как замечательно! – почти пропел на другом конце провода Розенский-старший. – Раз ты это вспомнил, то, думаю, не забудешь наш теперешний разговор о двадцати рублях, которые я тебе готов подарить, а ты потом мне их подаришь назад… Так и быть, приезжай за двадцатью рублями… Но не сейчас, утром… Вечером дарить деньги не принято. Да и мои все уже легли спать…»

Едва дождавшись утра, Розенский поспешил к брату и скоро уже стоял на пороге его квартиры. Они поздоровались. Была суббота, Валерий, судя по внешнему виду, давно был на ногах, но пройти в квартиру не пригласил, а, испытующе-вопросительно глядя на него, сказал:

– Так рано? Я думал, будешь попозже. Если бы пришел попозже, мы могли вместе позавтракать, но завтрак еще не готов… Однако сегодня суббота – нельзя ничем заниматься, в особенности важными делами, а давать деньги – это очень серьезное, требующее внимательности дело. Я вчера совсем забыл, обещая тебе подарить деньги сегодня, что будет суббота, когда ничего нельзя делать. Лучше бы обещал тебе подарить двадцать рублей в воскресенье. Теперь даже не знаю, какой грех сильнее: подарить двадцать рублей сегодня, в субботу, или, дав обещание, его не выполнить перед родным человеком… – Валерий задумался.

Михаил даже догадался, о чем он думает, вспомнив, как однажды брат с ним делился из прочитанного в «Мишне» о правилах субботы. Тогда речь шла о том, – рассуждали толкователи «Мишны», – можно ли в субботу, например, давить вшей? Одни считали – нельзя, поскольку вообще ничего нельзя делать руками, более того – это убийство живой твари, созданной Богом. Другие считали, что можно, потому что это касалось личной гигиены, а в личной гигиене человек вынужден кое-что делать именно руками, например мыть задницу. Брат, видимо, вспоминал наставления о субботе и мучился, как поступить. К счастью, вернулся к реальности и вдруг сказал: