Все и девочка

– В этом деле не как на работе, – сказал начальник академии другому начальнику. – В этом деле – как в удовольствии. Схватил, выкрутился – и порядок. Мы и сами все такие. Если армия женщинам подчинится – какая же это армия?

А средняя, Рита со случайными ни за что на улице не будет разговаривать. Идет раз по улице, задумалась что ли, а один офицерик хватает её восторженно за руку, как Валентину Серову: «Вы знаете? Я по-честному, по-хорошему! Я сегодня получил производство, и вы мне понравились! Бежим в ЗАГС, распишемся, мне ночью в гарнизон вылетать на границу». Она холодно освободила руку из его руки: «Я-то вам понравилась, это вы сказали. А меня забыли спросить – вы-то мне понравились или нет? Он вдруг опешил, а она возмущенно заторопилась дальше. Тут с партнером неизвестно что творится, всё нутро переворачивает, а какие-то легкомысленные лезут!

– Прогадала ты, Рит, – после иронизировала Валя, – надо было соглашаться. Три-пять лет на границе, еще пять за Уралом, ну а лет через пятнадцать-двадцать двухкомнатная квартира в Москве, поднятые дети, обеспеченная жизнь. У нас советские офицеры хорошо получают: пайки, ларьки, выслуга лет.

– Что ты мне его суешь? Ты сама бы согласилась?

– Я – нет, я звезда. Мне каждый день в Москве дорог. Звезды из центра никуда не едут. Меня, может быть, Бернес куда-нибудь пристроит скоро, а я уеду? Я не дура.

– Ну и заткнись тогда, если не дура.

«Два притяжения у нас, – думала Тома, – военная академия и стадион». Рита с детства привыкла на гимнастику ходить. Теперь у нее с тренером любовь, да неудачная. То есть всё удачно было, пока она в секцию ходила, пока готовились, чтобы в Чехословакии соревноваться. Взяли, да. И что? Ну что: у чехов уже спортивная обувь пошла, а мы в своих тряпочных тапочках бежали. И что? Непонятно, где результат? Так и не сказала, очень её наши шаровары и тряпочные тапочки удручили. Так в семье и не знают результата. Одно Рита сказала: «Так в Европе уже не бегают. Мы там как татары в шароварах бежали. Какие могут быть показатели?»

Зато любовь её была верная, обоюдная, как ей казалось, и она ценила её и несла перед собой, как спортивный кубок, образно говоря. И вдруг Сева пропал на два года. Она не знала, не понимала, что случилось? Не могла придумать никакую версию, хотела бежать во все больницы сразу, искать его там. Что случилось? Не верила никому и ничему. Дошла до того, что согласна была, чтоб он где-то там лежал, а она пришла бы и ухаживала за ним после катастрофы. Но оказалось всё гораздо проще и невероятнее для нее. У него есть другая. Кандидат наук аж по рыбной промышленности. А в послевоенное голодное время все продуктовые названия очень сытно звучали. Она не верила, но ей показали. И тогда она в отместку начала кататься со своими из тренировочной группы на машинах, ходить по ресторанам. В пику ему и в отместку ему. И вообще, не приставайте ко мне, я ничего не понимаю, он тренер, он опытнее, он знал, что хотел.

А мне кажется, если он, с небольшой зарплатой, хотел провинциальную деловую женщину, которая введет его в общество и от которой будет квартира и бюджет поприличней, то это банально. Но видимо, так и было. А теперь мне кажется, что всё было глубже на подсознательном уровне. Оставил он Риту на крайний случай. А крайний случай – вот он, уже здесь. Покажите мне тренера, который не пьет – это нонсенс в советской действительности. Значит та провинциальная женщина спокойно его выпроводила, а этой досталось черт знает что. Как иначе сказать? Жить с глубоко пьющим человеком. Но это всё мои догадки. Я знаю всё как командировочная, из писем и разговоров по приезде в родовую квартиру. Этого мало, но понять хочется. Ни для кого – для себя и для нее. Да, видок у нее стал неважнецкий: нервная и чуть что – сразу собачку спускает. А как раньше-то, когда на 14 марта, на день рождения матери, все голубцовские приезжали? Сама доброта и внимание.

И как она умела с деревенскими просто и задушевно разговаривать – на загляденье! Итог, я считаю такой: слишком предана она была своему первому чувству.

Глава 7

Беременность

Через месяц к приезду мужа Тома вернулась на Фасадную. Руков приехал из Кисловодска загорелый, посвежевший, они опять сели на банкетку перед своим домашним кремлем на Смоленской-Сенной и, пристально вглядываясь и как бы опираясь на него, начали беседу. Поначалу он отчитался, что здоровье свое он поправил. И в том же бодром духе продолжал, что мы, как ответственные супруги и ответственные родители, должны возлечь и совершить акт во имя нашей общности, во имя нашего ребенка. Мы должны сначала потренироваться и сбросить психологическое напряжение, как советуют американские психологи из журнала «Америка». Поэтому возляжем одетыми и будем привыкать к этой ситуации.

Ну, конечно, никаких страхов у нее не было, а скорее любопытство. Он взял её за руку, и они возлегли одетые и долго лежали так. Потом он начал утверждать, что никуда не деться – придется раздеться. Мы обязаны ребенком объединить друг друга навсегда. Она кивнула. А значит, мы обязаны раздеться и полежать так. Она согласилась. И лежала без ничего. Потом он сказал, что, невзирая на высокие посты в социуме, каждый ответработник физиологическую сторону вопроса должен преодолеть. Вы согласны? Она кивнула.

– А следовательно, – продолжил он, – ничего не мешает нашему разуму понять, что я должен взгромоздиться на вас, Тамара Ивановна, как того требует физиология процесса.

Она кивнула и закрыла лицо краем простыни.

– А после некоторой адаптации мне всё-таки придется совершить физиологический акт. Можно даже по первости не очень горячиться.

Она зарделась. Хорошо, что через простыню этого не было видно, и никакие свои невыносимости она не показывала. Молчала. По слухам, она ждала боли, а её как-то не было или она пропустила, отвлекшись на что-то свое, может быть, даже на свою физиологию.

Утром она встала с чувством исполненного долга перед общим ребенком, с чувством признательности к собственному мужу и с мыслью, что хорошо бы беременность пройти сразу и по-рабочему. Поэтому, когда не пришли месячные, она пошла ко врачу, получила все консультации и поехала сообщить всем на Околоточную.

На Околоточной все были дома. «Я в положении», – сказала она. Валя фыркнула: «Ну я не знаю!». А Рита покраснела и осталась сидеть, где сидела, на стуле у стола, как пригвожденная. А мать сказала: «Ну слава Богу! Хоть первый внучок будет». А больше никто ничего не сказал, и она пошла гулять по своему району: по Нижней Масловке, Мишину проезду, к стадиону, Петровскому парку, с симпатией уже вспоминая своего мужа и твердя себе: «Надо готовиться к ребенку, надо готовиться».

Беременность – это боязнь, страхи, резкая прогрессирующая смена габаритов, бесконечные перепады настроения, – и о, ужас, – предощущение битвы. Вот прямо сейчас, в эти ворота, к этим людям в белых халатах. Ты или тебя? И без никого, без эмоций, интеллекта, опоры. Только ты и на физиологическом уровне. Ужасно. А вокруг твердят одно – готовься! А вспоминать – легче, правда, легче. Пассивная подготовка получается. Беременная, ни чем ни занятая, да, деятельная и дошедшая до восьми с половиной месяцев на работе, получив две недели отдыха, она себе позволила повспоминать про детство и про род. Да, позволила себе, неожиданно для самой себя, волевой, решительной, занятой, прохлаждаться воспоминаниями.

В родовую деревню Голубцово, что в Волоколамском районе Московской области, нас вывозили на три месяца без родителей. У родителей в Москве на Околоточной был старший и единственный сын. Ему освобождали место летом, чтобы он готовился к институту. И отец был занят им, убеждал его идти только в рабочие, и сын работал на литейном заводе, а кроме того готовился по вечерам. Иногда приходили его друзья, они играли на мандолине и гитаре, пели и общались. Родители делали ему взрослую молодость. Дуня им готовила, а нас, чтоб ему не мешали, отправляли в деревню к бабушке Матрене. Так родители думали сделать из Васи человека.

В деревне у бабушки Матрены, мы, помню, сцепились с деревенскими, ругались друг с другом, стоя каждый на своей изгороди, кто кого переспорит. Да, изгородь на изгородь поливали руганью – всё, что осталось в памяти от деревни.

Да, а после Васи, тут же во дворе на Околоточной, в 1939 году моя подруга Ривка влюбилась в русского. А родители ей в таком выборе отказали. Она по молодости даже не посоветовалась ни с кем, и со мной тоже. Пошла и повесилась. Вот такая драматическая любовь. И моя любовь, тихая и спортивная, развивалась в то же время. Играли в волейбол и смотрели друг на друга. И не то что родителям, а и друг другу не успели сказать ни одного слова. Он ушел на войну, а с фронта не вернулся.

Глава 8

Дочка

Я родилась я январе 1955-го и хотела, чтобы это был памятный и радостный для родителей день. Ведь по новой теории не они тебя, а ты их выбираешь при рождении. Хотела, как «девочка добрая». Это была бабушкина присказка – будь всегда девочкой доброй. Однако мое рождение оказалось для родителей, прежде всего, трудной проблемой. Тогда, если кто помнит, на рождение ребенка было положено два месяца, а остальное – как знаешь. На другие порядки за железным занавесом оглядываться не приходилось.

– Через две недели мне выходить на работу, – это первое, что мама сказала папе, передавая в роддоме кулек с ребенком.

При людях он помолчал, а дома сказал:

– А зачем тебе работать? Я тебя обеспечу.

Она сказала:

– Я не для того училась, чтобы дома сидеть.

Стало ясно, что супруги не понимают друг друга. Она поехала на Околоточную, собрала семью и спросила:

– Я вот геолог, постоянные командировки. У меня ребенок. Кто поможет с ним сидеть?

– Ну уж нет, – отрезала Валя. Мало того, что Томке замужество обломилось. Ещё и с её ребенком сиди! Я звезда, я должна блистать и только. От негодования она встала и сбросила кошку на пол. Та недовольно фыркнула. Кажется, всё-таки начинается? Опять громко разговаривают, почти ссорятся, хотя чужого нет. Не делят ли они опять, кто будет главной кошкой в доме? Поцарапать бы кого-нибудь от обиды и досады! Я не интересна никому! Но ничего. Когда хозяйка подойдет к коврику – я ей задам. Не буду ласкаться, а буду царапаться и рычать. Пусть знает, как меня одну оставлять!

Почему-то неожиданно в первый раз её взяла старшая дочь Тома, прижала к себе и начала неумело гладить. И кошка сразу почувствовала, что старшая беременна. Вот! А то ходила и делала вид, что не знает, кто в доме главная кошка. Но я не злопамятная. Знаешь – и мурлыкай про себя. Ласки даришь – мне и достаточно. Хоть младшая засмеялась – «И гладить-то кошку не умеешь! Куда тебе родить!» – кошка сразу приняла беременную старшую из-за вечной беременности всех кошек на Земле. А старшая, родив, опять отдалилась и отблагодарить забыла. Какое возмутительное непостоянство!

А средняя Рита подумала: «Вот надо же! И тогда предложение мне не сделал и сейчас вот ребенок родится у сестры, а мне ничего. Так ведь и ославить могут. А если я буду с её ребенком сидеть, то каждому на Околоточной можно ткнуть в глаза – «Кто меня возьмет? Какого ребенка мне рожать? Тут вот племянницу некому воспитывать! А с племянницами разве берут замуж?» и поэтому ответила сестре: «Ну что ж, оставляй, посидим!», как бы продолжая диалог со своим Севой, в ответ на его слова:

– Конечно, мы будем с тобой жить, только я расписан с другой и от нее ребенок.

Тогда она врезала ему: «Ты что? Беленов объелся? Я не договаривалась с тобой делить ребенка от другой женщины». А с сестрой делить ребенка Рите было в радость.

И опять Дуня была единственная, кто была адекватна. Весело и задорно, будто это никакая не тяжесть, а смысл жизни, отвечала:

– Да как же, конечно посидим! Надо, надо. И живем, чтоб деток рожать и воспитывать. Ничего! Езжай, езжай! Работай, где там тебе нужно. Посидим, ничего, посидим.

Отец не участвовал в обсуждении. Про себя сказал: «А куда денешься? Посидим».

Заручившись положительным мнением семьи, в чем она не сомневалась, Тома приехала обратно и резанула мужу:

– Я договорилась с начальником, что первое время он не будет меня посылать в командировки, я буду пока здесь, при институте, и беру няню. А потом, года в три, посидят родственники.

Как человек сибирский, если не по рождению, то по жизни, Леонид Николаевич не ожидал такого оборота. Ну, во-первых, женщины не прекословят мужу, если он что решил. А во-вторых, не рвутся на работу, если муж обеспечивает. Он не согласился с этим, даже приняв её объяснения.

Вечерами, когда они оставались одни, сидели рядком на банкетке и глядели на свой Кремль, она рассказывала, как ходила рыть противотанковые рвы в сорок первом, как поступала осенью 1941 в институт, как училась при бомбежках. Ведь в Сибири войны-то не было. Как днем работала кочегаром за пайку хлеба, размышляя, сразу съесть или в два приема, утром и вечером, как, переутомленная, не ходила в бомбоубежище при ночных налетах немецкой авиации, а как её научили, пододвигала кровать поближе к стене, чтоб не задавило потолком, если будут бомбить их дом. Отец с матерью учили брата Васю стать человеком, и он передал ей это настоятельное желание выбиться в люди. И да, она не скроет, что кроме брата и родителей, у нее еще был хороший декан в институте, который тоже учил её окончить институт, работать по профессии, быть кем-то в этом государстве и за что-то отвечать. Быть крупной личностью, если тебе государство доверило бесплатную учебу и отплатить государству добром. «На ваш возраст не пришлось воевать, – говорил декан, – зато на ваш возраст пришлось восстанавливать из руин то, что было разрушено. В мирное время нужны здравницы, здравницы и здравницы, чтобы отдыхал и лечился израненный народ. Вы должны напряженно и без оговорок работать». И она приняла это как свою догму, полностью верила ему и все четыре года училась с этой мыслью. – Да вы что? – говорил декан. – Вам государство доверило такую науку! Государство ждет от вас отдачи, а вы зароете себя где-то в глуши? Какое вы имеете право подводить государство, когда ему нужны строители, чтобы народ отдыхал и лечился?

– Я защитила диплом и уехала строить лечебницы в Крым. И строю до сих пор. И я сделаю всё, чтобы оправдать доверие своего государства. А ребенку я найму няню. Я буду самозабвенно работать там, а няня – здесь. Так же добросовестно, как я – там. Разве не так?

Он ничего не сказал ей, потому что был очень опытным человеком, много пережившим. В том числе и допросы с пристрастием в свое время в органах времен войны. Он понял, что ей еще много предстоит узнать о жизни, что в материнство она только-только вступает, и что если он будет категоричным и пойдет до конца, он её потеряет. А второй раз терять жену он уже не имел права. Ресурс не позволял. Решил – будь как будет, пусть действует сама. Работа не может быть предметом торга. Для советской женщины основа её социальной значимости – работа, а для ребенка есть няня и бабушки.

Глава 9

Соседи

– Никакая дружба ни с какой женщиной невозможна, – сердечно наливая заветную влагу в рюмку из графинчика, потому что в 1950-е ставить на стол бутылки было нетактично, – говорил сосед. – Женщина – не друг мужчине.

– А кто же тогда, враг? – легко и интеллигентно смеясь, парировал папа, несколько неловко сидя за праздничным столом с соседями.

– Нет, и не враг, – не давая себя сбить, продолжал сосед. – Ну, будем.

Чокнулся с папой и опростал первую рюмку залпом.

– Женщина – она баба, вот и всё. Я в тридцатых на Украине председателем колхоза был. Сколько их у меня перебывало, и звеньевых, и рядовых колхозниц. И если только чуть-чуть с какой в дружбу или во вражду – то всё, атас, никакой работы. И никакого отдыха. Одна свара. Женщина – она баба и должна ею быть. И должна свою детородную и хозяйскую функции соблюдать. А в остальном я её не знаю и знать не хочу, – тыкая вилкой в грибочки домашнего посола с мелко порезанным лучком, любезно поставленные под водку.

Соседка молчала, стоя у мойки.

– Не пяль зенки, я говорю, что есть, говорю правду, – бросил сосед своей жене на ее недовольный взгляд.

Соседка молчала, моя посуду и отвернувшись от стола. Сзади четыре его ребенка, как итог его жизненных рассуждений и жизненного опыта, по случаю праздника бедно, но тщательно и прилично одетые – Борис, Алла, Ирина, Геннадий – сидели смирно и поперед батьки тоже ничего не говорили, ожидая материнского праздничного пирога.

Старший, Борис, поминутно взглядывал в окно, будто пытаясь найти там что-то новое и ужасно интересное. Его уже властно влекли социум, улица и город. Алла и Ирина, 10 и 12 лет, как все девочки, сластены, не возражали представившемуся случаю поесть сладкого. Но в свои десять лет они научились кокетничать и им здесь уже было скучновато. Единственно для кого пирог был настоящим праздником, это был младший, Геннадий, мальчик четырех лет, неотрывно и влюбленно глядевший на мать, ожидая, когда та подаст пирог.

– Или вот возьмем твою ситуацию, – медленно и тягуче пропуская третью рюмку, смакуя ее и ожидая незапланированных реплик собеседника, – твоя женщина не успела родить, а уже сбежала в командировку.

Папа всегда считал первым делом с женщиной – равенство, то есть дружбу и взаимопонимание. Ему было что возразить. Но ради праздника и добрососедства в коммунальной квартире он заставил себя выслушать Иосифа Петровича – так звали соседа – до конца, раз уж подписался.

– Ребенку три месяца, а она улепетнула, и душа у нее не болит. А это только начало. Бросившая в начале ребенка – бросит в конце и мужа. Если б я дал слабину, то не только б не выехал из Украины, а и на кухне на этой бы не сидел. А я вот курю, – продемонстрировал сосед, кто в доме хозяин.

– Помолчи, – быстро цыкнул Иосиф Петрович в середине своей же фразы жене, вдруг захотевшей что-то сказать.

Да, с первой женой папе такие интеллигентские представления боком вышли. Она вдруг загуляла, когда работа позвала его далеко и надолго, как полагается геологу, а потом уж что ни делали – и мирились, и ссорились – остановиться не могла. А ведь ему, как настоящему мужчине, нужно было делать карьеру, то есть ездить в командировки и открывать месторождения. За так-то чины не дают. Так что по-сибирски, до восемнадцати лет дотянув дочку, он расстался с женой. И теперь у него второй брак.

– Да, тебе не сладко. Готовить не умеет, за тобой следит плохо – стирать носит в прачечную. Это же смех! Ребенка, я уже сказал, бросила. Итоги: при дружбе с женщиной она не выполняет ни одной из положенных ей бабьих функций. Ничем хорошим для твоего брака это не кончится. Вот помянешь меня. Ну, будем.

И подытоживая, опрокинул пятую.

– А я сказал – молчать! – Это опять жене. – У нас мужской разговор и не суйся.

– Ну всё, дети, – бросилась наконец к плите соседка, вынула оттуда горячий, густо пахнущий сверток, поставила его на стол, обжигая пальцы, и разрезала его, дымящегося, на куски.

– Ну всё, дети, готово, – повторила она, как присказку, – слава тебе, Господи! – и разложила по блюдечкам, хотя было не готово, но очень хотелось уступить нетерпению детей и встрять наконец на законных основаниях в праздничный мужской разговор. – Ты, отец, первый кусочек возьми, а потом уж дети.

– Да нет, ты же знаешь, я сладкого не ем. А куснешь – только испортишь. Мы лучше с Леонид Николаичем еще по одной за соседскую дружбу, – усаживаясь основательно, как японский бонза, на своем стуле, в своей кухне, у себя в квартире, сказал Иосиф Петрович.

Вернувшись в комнату, папа в сердцах раздумался: «Черт меня угораздил лезть с ними в дружбу! Говорила жена – не лезь, всё равно не подружишься. Интеллигент с простолюдином не подружатся никогда. Так я не послушал. Он ровесник мне, а взялся меня учить, хотя я его не просил об этом. И кто учит? Шофер моего начальника всего лишь!» Потом он выкурил еще одну папироску уже в комнате, и мысли потекли несколько иначе. Ведь говорил ей:

– Брось работать, возьмись за ребенка. На моей зарплате начальника отдела уместимся.

Так нет:

– Я не для того училась, чтобы с детьми сидеть. С детьми сидит няня, вот ее и наймем. А я – как ездила, так и буду ездить.

– Что ж, без тебя не справятся?

– Да, именно! Мне мой начальник так и говорит. Без вас, Тамара Ивановна, все дело застопорится, вы должны ехать обязательно.

Это была первая неожиданность для папы как для мужа. А на кровати лежал маленький комочек с двумя дырочками и тихо сопел. Его принесла няня, уложила спать и ушла.

Нянька – первый человек из низших классов, с кем я была вынуждена встретиться. Конечно, как девочка добрая или старающаяся таковой быть для бабушки, я бы хотела состоять в добрых отношениях и с няней. Но в юности, когда няня жила и работала кем-то в рабочем поселке, один молодец обманул ее. Чтобы не опозориться, она должна была скрыть беременность, сделала аборт, да неудачно, после чего и отдало ей на голову. Странный какой-то случай. Она уехала в город и стала жить сидением с детьми. Устраивалась няней, и все хорошее и дорогое, приготовленное ребенку, поедала в больших количествах. Она стала толстой, пожилой и раздражительной, а остановиться не могла.

Всё это было говорено соседке Галине Прокопьевне, с каковой она сошлась на кухне, работая няней, в собственные уши и не раз. А маму мою ее подноготная не касалась. С мамы на работе строго спрашивали, а она с няни спрашивала.

И что же получалось? Наготовленные мамой щи для няни и для ребенка – как стояли, так и стоят киснут. А красная икра на три дня для ребенка, по слабости здоровья ему нужная, – съедена дочиста. Мама сердилась и никак не могла взять в толк, как же это? Маме было обидно, мама чувствовала себя обманутой. После нескольких предупреждений пришлось с няней расстаться.

Мое рождение оказалось проблемой и для соседей, которые привыкли брать числом и бытом подавлять маму с папой. Но с моим рождением соседям пришлось все-таки подвинуться, а маме научиться отсобачивать соседку Галину Прокопьевну в ее же духе и на ее же уровне, чего я, как девочка добрая, и произнести даже не могу.

Соседи молча смотрели, как завешивают пеленками кухню, пропускали в туалет трехлетнего ребенка, а мама держала меня за ручку в коридоре и следила, чтобы не было провокаций. Словом, пришлось пройти школу коммунального героизма, которую мало кто достойно выдерживал. Пережил – и то достаточно. Конечно, в другое, вне естественных отправлений время, приходилось сидеть как в осажденной крепости, и слышать, как по коридору несется и улюлюкает противник.

– А еще интеллигентные люди! – слышалось из одного угла.

А из другого:

– Мы пришли как порядочные знакомиться, договорились дружить, выпили! А теперь вона как! И косыми не глядят! Значит, всё на словах было?

Папа и мама молча, в комнате, проявляли выдержку и характер. Как у ответработников у них был большой опыт работы с людьми.

Сосед сбежал с голодовки на Украине в 30-е годы. Его долго мотало по городу и наконец он осел здесь, на Фасадной, персональным шофером у Смирнова. Любил по вечерам, правда уже на пенсии, в тепле и холе по-обломовски лежать на диване, глядя на свой личный Фасадный кремль и вспоминать со слезами на глазах про голод на Украине 1933 года. А его хозяйка, как сосед называл жену Галину Прокопьевну, тем временем с удовольствием гнобилась на кухне.

Галина Прокопьевна – женщина маленькая, неказистая, но плодовитая и настырная. Шесть ртов накорми, напои, обстирай, а тут посторонние… Которые, видишь ли, право имеют. А я не согласная! Одних умываний шесть, тарелок шесть, чашек шесть, ложек шесть, а умножь на три? Завтрак, обед, ужин? Умножь, если ты такой умный… Умножь, а потом подходи.

Папа всегда возмущался:

– Почему это вы, Галина Прокопьевна, всё собой заполоняете, безвылазно на кухне сидите?

А мама всегда уводила его:

– Не ссорься, Леонид, пойдем в театр. Будем выше. Будем истинными интеллигентами.

Правда, быстрая на словах, собиралась всегда очень долго, чем сердила папу.

– Оставим поле коммунальной битвы за вами, Галина Прокопьевна. Но победа всегда есть и будет за интеллигентной вежливостью, – неуклонно говорила мама.

И папа с мамой уходили. Она работала по фундаментам и любила во всем, и в морали тоже, находить фундаментальное для себя. Хотя, впрочем, дружба на словах все-таки продолжалась и продолжалась неукоснительно. Это когда нужно было подозвать к телефону. Папе дали комнату от министерства, а сосед был шофером того же министерства, и лучше других знал, что одного телефонного звонка оттуда было достаточно для большого разбирательства с непредсказуемым концом. Поэтому на все звонки они отвечали исключительно вежливо и исключительно вежливо и любезно, подходя к нашей двери, говорили:

– Это вас, Леонид Николаевич, к телефону. Или: – Это вас, Тамара Ивановна.