Невыдуманное

– «Молодая графиня попробовала охоту. Только вот в качестве добычи она избрала не лесных обитателей, а несчастных, голодных, гонимых ото всюду детей. Беспризорников у них в графстве была целая толпа. На них у родителей не хватало ни рук, ни сил, ни пищи. Дети питались помоями, тайком ночевали в чужих хлевах бок о бок с животными, целыми днями воровали по мелочи: хлеб, яблоки, пшеницу или выпрашивали милостыню.

Впервые вкусив крови, девушка испугалась темной стороны собственного естества. Но убийство, как известно, порождает убийство. Тем более, что странная гордость за тяжесть своих прегрешений согревала девичье сердце, когда из каждого угла слышался шепот о похождениях графа. В ужасном соперничестве она мнила себя победительницей. Не обремененная другими заботами, графиня часами сочиняла сценарии грядущих умерщвлений, записывая их в том же блокноте, который раньше пополнялся стихами. Под вечер, накинув на голову платок, она бродила по улицам, высматривая новые жертвы, подслушивала разговоры, а затем, в сумерках, воплощала запланированное в жизнь. Обычно она обманом отбивала самых хилых бродяжек, которых недолюбливали даже в их «стаях».

Предлагая фрукты и сладости, обещая после накормить ужином, она вела ослабевших от голода детей к реке, будто бы помочь ей набрать воды. Стоило ребенку наклониться с ведерком над водяной гладью, девушка хватала тоненькую шею, сжимала до хруста и погружала голову жертвы во тьму холодного озера. Ей нравилось слышать, как воздух покидает легкие, вырываясь наружу с детским криком, заглушаемым толщей воды. Она с легкостью держала их головы под водой, пока тела не становились мягкими, как подушки, набитые перьями. Потом она оттаскивала их в чащу леса и оплакивала. Детские тела укладывались на изумрудный мох, украшались веточками, цветами и шишками. Из плаща девушка доставала свечу, специально подготовленную для обряда, зажигала ее, закрепив между пальцами своей жертвы, и читала импровизированную молитву. Умоляла воздать ей за все грехи по заслугам, при жизни или в мире загробном. Долго смотрела на алтарь из лесных «украшений» и плакала, обхватив свои колени руками. Закончив страшный ритуал, она медленно брела к своему имению. В конюшне ее ждала подготовленная чистая одежда, в которую она быстро облачалась и тихонько заходила в замок с черного хода, как раз успевая к ужину.

Как-то раз с одной из таких прогулок девушка вернулась домой, пропустив семейную трапезу. Супруг ждал ее в спальне, и по нахмуренным скорбным складкам на лбу было видно, что им предстоит неприятная беседа. Разговоры у пары были редкостью и посвящались исключительно продолжению династии. По обыкновению они вспыхивали в библиотеке, когда жена пребывала в особенно едком расположении духа. «Помнится, мой покойный отец…» – непринужденным тоном начинал разгоряченный от скотча супруг, и уже на этом этапе разговора зрачки жены заплывали за веки. Но тот не сдавался: «…мой покойный родитель, упокой Господи его душу…» – он всегда акцентировал внимание на смерти своего предка с той целью, чтобы предотвратить колкие замечания жены и вызвать благоговение перед словами усопшего – «…рассказывал мне поверье, что в нашем роду дети, зачатые мужчинами до тридцати, совершат великие дела и преумножат родовые богатства». Жену лишь раззадоривали его слова об отцовских напутствиях. Не выбирая выражений, она отвечала что-то вроде: «Замечу, в поверье ничего не сказано о браке. В таком случае, дорогой, таких твоих богатырей на белом свете бегает уже штук пять, и их участия в великих делах что-то не видно».

На этих словах она захлопывала книгу и, вскочив со своего места, со всех ног бежала в одну из гостевых спален, доставая ключ, всегда закрепленный в корсете как раз для таких случаев. Муж гнался за ней до самой двери, гневно втаптывая каблуки туфель в деревянные половицы и выкрикивая угрозы о том, что с ней сделает, как только догонит. В руках он сжимал бутылку скотча, прихваченную со стола для того, чтобы разбить ее обо что-то для устрашения. Как правило графине удавалось захлопнуть дверь спальни прямо перед его носом. Тогда он около получаса ломился в нее, орал гадкие вещи. До крови сбив кулаки о дверь, граф одиноко плелся в супружескую спальню, где напивался и спал весь следующий день.

Под покровом ночи, когда хозяин дома уже храпел, к хозяйке приходила пожилая служанка и молча, но с сочувствием, расчесывала хозяйке волосы. А что же случалось в том сценарии, когда в погоне супругу-таки удавалось зажать подол платья своей грузной туфлей? Лучше тебе не знать, моя маленькая. Скажу только, что на утро графиня спускалась к завтраку, хромая. То и дело одергивала рукава в попытках скрыть сливово-синие пятна, норовившие показаться из-под манжет.

Но вернемся в тот особый вечер, когда ни ужина, ни беседы в библиотеке не было. Жалобно-виноватым тоном, предугадывая очевидные вопросы о причине ее долгого отсутствия, жена начала: «Не знаю, что на меня нашло… Вечер был таким упоительно-теплым, все никак не отпускал меня из своих объятий. Я потеряла счет времени и совсем забыла об ужине…». Но предстоящему разговору суждено было повернуть в другое русло.

Супруг признался, что одна из его молодых любовниц – кто-то из их прислуги – беременна от него, и как только малыш родится, он возьмет его под опеку, выдавая за законнорожденного первенца. Он грубо пояснил, насколько ему противна женщина, которая не исполняет своего долга, делает из него посмешище и грозит гибелью его роду, отчего он вынужден пойти на обман. После этого он стукнул кулаком по камину и произнес слегка с придыханием, будто остывая: «Это не вопрос для обсуждения. Я ставлю тебя перед фактом». Мысль о том, что на нем закончится графская династия, не покидала его и стала одержимостью. Рассудок, помутненный беспробудным пьянством и одурманенный опиумом, уже смутно отличал реальное от бредового, превознося любую мысль, способную даровать разуму желанное спокойствие.

Характер не позволил девушке сдержать свой пыл, и из ее груди вырывался крик: «Я не потерплю бастарда под крышей нашего дома, и уж тем более не пригрею его на своей груди!». Ответ, по обыкновению, был яростным и грозным: «В этом доме ты – никто, раз отказываешься от собственного долга. Ты больше не посмеешь разговаривать со мной в подобном тоне, в противном случае будешь доживать свой век в конюшенной пристройке».

Сердце девушки бешено колотилось. Туман ярости застилал глаза. В ушах слышался то ли звон, то ли свист, напоминавший звук закипающего чайника. Она схватила керосиновую лампу, стоявшую на комоде, и, крикнув: «Ты прав, я больше никогда не буду говорить с тобой в таком тоне», кинула в пятившегося к кровати мужа. Керосин выплеснулся на его одежду, лампа разбилась у его ног. Огонь ловко вскарабкался по пропитанному горючей жидкостью костюму, и мужчина вспыхнул, как чучело Гая Фокса четвертого ноября. Он скинул пиджак, но это не помогло: от пиджака воспламенился ковер, с него огонь перекинулся на шторы и вскарабкался на балдахин над кроватью. Все произошло мгновенно. Их спальня полыхала. Жена кинулась к двери, но ручку заклинило, ее никак не удавалось повернуть. Превозмогая жгучую боль, женщина толкала и пинала дверь, звала на помощь. Никто не отвечал. Слуги были внизу и, по всей видимости, уже удалились в свои спальни. Граф Ф. еще стоял на ногах, но понимал, что его час пробил. Сквозь боль он выдавил: «За четыре года брака ты ни разу не сказала мне ни единого доброго слова. Не дала мне ни капли нежности. Мы с тобой друг друга стоим. Так позволь наградить тебя на прощанье пламенным поцелуем, и пусть смерть поскорее разлучит нас, дорогая!» Я попыталась выпрыгнуть в окно, но его охваченное пламенем тело прижало меня к себе. Я сумела оттолкнуть его в сторону двери, из-за чего мы поменялись местами. Но сию секунду меня пронзила жгучая боль. Вспыхнули волосы, кожа вмиг покрылась волдырями и, отслаиваясь, падала на пол обугленными пластами. Я чувствовала, как жар подступает к глазам. Это его «дорогая» эхом проносилось в моей голове. Вся злоба, накопившаяся за годы жизни с ним, вся ненависть к этому браку, к этому помешавшемуся, больному человеку, – все это криком изливалось через сваренный рот. Это была агония.

Муж лежал на полу, не доползя до дверного порога буквально полшага. Его вопли через несколько секунд прекратились, и он передал огню власть над остатками своего тела. Я все еще стояла на ногах, корчась в страшных муках. Ничего уже не было видно, меня охватил мрак. Тогда я осознала, что глаза вытекли, и мысленно взмолилась о том, чтобы меня не спасли. Падая, я ушиблась лбом о бортик кровати и распласталась ничком на пылающих досках. Последнее, что я услышала – отдаленные женские крики и грохот от выбитой камердинером двери. Он прервал истерику служанок громким, грозным голосом: «Назад! Им уже ничем не помочь. Быстро все вниз!». И прежде чем оказаться в потемках чистилища, я ощутила нечто ледяное и мокрое, мгновенно испарившееся при одном соприкосновении с моей одеждой. То была вода, которую выплеснула на меня из ведра старая горничная, браво вбежавшая в спальню, но мгновенно вызволенная оттуда камердинером».

* * *

Дама на моей кровати резко замолчала, задумчиво вглядываясь в измалеванную фломастерами стену моей детской. Я лежала молча, не отпуская уголок одеяльца. С жадностью я рассматривала лицо сущности. Ее череп с бездонными глазными впадинами вдруг повернулся в мою сторону, и темнота глазниц пронзила меня насквозь, будто касаясь самой души. От дамы веяло безжизненной пустотой. Все ее естество источало ненависть и жестокость, ничем не подкрепленные, ни на что не направленные, просто бытующие сами по себе. Все, что она рассказала, намеренно сбившись в итоге с третьего лица на первое, было ее автобиографией. За те пятнадцать минут, что она рассказывала свою «сказку», в моей голове сложился пазл ее прошлого. Но в воздухе висели вопросы о ее настоящем. Как она оказалась сидящей на моей кровати? Как она, сгорев в том пожаре дотла, вдруг воскресла? Кто допустил, чтобы убийца из девятнадцатого века до сих пор не был пойман и спокойно разгуливал по улицам нашего города, забредая по ночам в детские спальни?

Мое нутро, наконец, смогло издать первый звук за всю нашу, так сказать, беседу – сиплое «Хйии». Такой кряхтящий обессиленный хрип, похожий больше на последний выдох пораженного кинжалом в сердце. Изначально он задумывался, как: «Но как вы очутились здесь?». На удивление, женщина поняла меня правильно. Она продолжила рассказывать, только уже без артистизма, а с искренней печалью в голосе. Теперь это была не сказка о незнакомке, а ее собственные грустные мемуары:

– Потом был рассвет. Первый в моей жизни и смерти восход солнца, который я не видела, но чувствовала каждой клеткой своих остывающих костей. Пожар был потушен, вокруг слышались командующие крики пожарных, вялые допросы инспекторов и несвязные, суетливые рассказы прислуги о событиях минувшей ночи: «Мы все уже спали давно. Нет, госпожи за ужином не было… Нет, ничего не слышала, богом клянусь, ничего. А потом проснулась – какой-то грохот сверху… Вроде как будто что-то упало… уронили, видимо… Наверное, госпожа вернулась с прогулки, она часто вечерами гуляет… может, споткнулась и лампадку опрокинула… Ну мы и сбежались на крики. Вижу – полыхает, я быстрей за ведрами…».

Помню топот вокруг наших с мужем тел. В ушах гудело, все звуки эхом откликались где-то в затылке. Тяжелые одеколоны полицейских наполняли комнату, насквозь продымленную и сырую от вылитой при тушении пожара воды. Невыносимо трудно было впитывать запахи: еще бы, с обгоревшими и выступившими наружу легкими. Эту боль не передать словами. Кожные покровы теперь – угли. Волосы – пепел. Платье – лохмотья. Сквозняки были чем-то вроде пытки. Любое дуновение ветерка причиняло боль, соизмеримую с зубчатой пилой, вгрызающейся в нежную плоть. Но вся физиология не шла ни в какое сравнение с болью от рвавшейся наружу души. Она как будто не могла покинуть тело и избавиться от страданий, сознание работало, все отчетливо помнило и все понимало.

Я попыталась оторвать указательный палец от изъеденного пламенем паркета, и по мертвым костям эхом пронесся истошный вопль трепещущей от боли души. С ужасом я подумала о том, что же будет, когда мое тело станут перекладывать на носилки. Затем со скоростью света пронесся целый поток мыслей: «Меня увезут в морг, вероятно, вскроют, напудрят, переоденут и завернут во что-то, чтобы положить в гроб. Хотя, что там вскрывать и пудрить – я ведь, наверное, совсем уголек. Гроб закрытый будет… А там – похороны. Будут слезы… Меня же… – меня затрясло, – …зароют в землю. А оттуда мне не выбраться». Сама идея встать и уйти казалась неосуществимой. Тем не менее это было единственным выходом.

Принесли носилки. Среди резких звуков я смогла разобрать лишь:

– Ими займется инспектор Кеннет, ничего не трогайте, оставьте все как есть.

В дверном проеме послышались спешные, только что пронесшиеся по лестнице шаги инспектора.

– Доброе утро, господа, – он потер ладони в кожаных перчатках и лихо присел на корточки рядом со мной. – Так-так-так, да это смахивает на убийство, – немедленно заключил он.

– Думаете, она прознала об изменах и хотела его сжечь, выдав за несчастный случай? – спросил местный офицер наивным тоном школьника, и этот вопрос оскорбил меня до глубины души. Неужели они могли допустить, что этому кретину действительно удавалось дурить меня все эти годы и что это может быть единственным возможным мотивом? Тем не менее слова этого юнца в очередной раз подтвердили, что «слава» о похождениях моего мужа успела достичь ушей всех жителей графства без исключения. Еще более отвратителен мне был ответ Кеннета:

– Достопочтенный господин Ф., мой друг и наставник, имел чистейшую репутацию, а клеветать, в особенности клеветать на человека, уже не имеющего возможности вам возразить, как минимум, недостойно. Если вы намерены оскорблять моего покойного друга, завтра же слетите с поста, офицер. А теперь найдите мне мел!

Все тут же закопошились, и через полминуты мел был найден. Кеннет принялся чертить траекторию наших с мужем вчерашних перемещений. Зачем? Еще и по сгоревшим, а затем промокшим половицам? К тому же обычно мелом очерчивают положение лежащих тел, а не их перемещения. Но идиотские выходки инспектора в полиции считали подлинной гениальностью, поэтому все присутствующие затаили дыхание.

Кеннет и мой супруг были хорошо знакомы, я бы даже сказала, первый был одержим персоной последнего и набивался если не в друзья, то, по крайней мере, в доверенные лица. И расследовать смерть моего благоверного для него стало делом чести. Он деловито ходил от одного угла к другому, что-то шкрябал на истлевшем полу, стирал тряпкой, перечерчивал. Я слышала, как иногда он нервно снимал перчатку, чтобы погрызть ногти, и потом с еще большим энтузиазмом рисовал что-то у моего носа.

– Ну-с, как-то так, – с самодовольной ухмылкой он отряхнул перчатки.

Если бы у меня на тот момент имелись глаза, я безвозвратно закатила бы их, слушая всю ту чушь, которую с важностью полководца и безмятежностью булыжника излагал инспектор в последующие пять минут:

– Исходя из имеющихся у нас данных о том, что госпожа Ф. не присутствовала на ужине, берусь предположить, господин Ф. поджидал ее в спальне для необходимой нравоучительной беседы. Опросив прислугу, я выяснил, что так называемые прогулки госпожи Ф. не были редкостью и вызывали серьезное беспокойство господина Ф. Сама госпожа жаловалась служанке на то, что муж не дает ей свободы. Выходит, всякий раз она совершала променады тайком, а преданная прислуга выдумывала ей прикрытия. По всей видимости, она стала терять бдительность, и похождения становились явными. Не стерпев непослушания жены, господин Ф., будучи человеком темпераментным, задумал ее наказать. По возвращении супруги он в порыве злости ударил ее лампой по задней части головы (это доказывает вмятина на черепе). Естественно, это было по неосторожности. Затем лампа выскользнула из его рук, и все вспыхнуло. Этим объясняется расположение тел: госпоже был нанесен удар у кровати, господин же полз к двери, зовя на помощь. Дверная ручка, даже если он и пробовал провернуть ее, не поддалась. Если схватиться за нее слишком резко, ее заклинит: камердинер подтвердил, что она действительно барахлит. А предполагаемые крики господина Ф. разбудили слуг слишком поздно. Тела – упаковать, вскрыть, отчеты – мне на стол. Но тут и без отчетов все предельно ясно.

Повисла секундная пауза восхищения, и затем в течение минуты вся команда из полицейских и коронеров чуть ли не аплодируя наперебой восхваляла блестящую версию Кеннета. Он прихватил свою офицерскую свиту и пошел вниз, оставив двух экспертов в спальне разбираться с нашими телами. Вот он, мой звездный час. Либо я начинаю шевелиться, либо вечность проваляюсь в деревянном ящике на глубине шести футов. Самое стратегически важное, с чего мне показалось верным начать, это опереться на ладони всем телом, чтобы приподнять туловище. Для твоего понимания, я лежала так, – женщина резво легла животом на мой детский коврик в виде большого розового персика и продемонстрировала нечто среднее между асанами «Крокодил» и «Сфинкс», только в вольном воспроизведении. Показав, как на следственном эксперименте, свою позу в момент смерти, дама хотела было продолжить рассказ, но из ее рта послышались лишь звуки, похожие на те, что издает человек, когда давится. Жестом она показала мне подождать секундочку, отвернулась, закурила новую сигарету и, продышавшись, снова смогла говорить.

– Черт побери, кхе-кхе, не могу произнести ни слова без этих чертовых сигарет. Так на чем я остановилась? Ах да, за почти пять минут, пока коронеры заворачивали моего мужа в простыню и перекладывали на носилки, я продвинулась всего на несколько сантиметров. Те двое даже не заметили, если бы рука сползла с очерченного мелом контура, настолько движения были медленные. Но мне казалось, что пройден колоссальный путь. Именно тогда я поняла, что боль крайне эластична. Это как обыкновенный порез бумагой может довести тебя до слез, но одновременно с переломом ноги боль от пореза меркнет, ты ее даже не чувствуешь. У меня в запасе было немного времени, пока коронеры будут спускать и укладывать в машину первое тело. Возможно, они еще остановятся перекурить и только потом вернутся за мной. Но если я продолжу в том же темпе, то ничего не успею даже к закату. Надо было торопиться.

Итак, они ушли. Я дала своим костям пятнадцатисекундную передышку, в ходе которой слезно умоляла их начать меня слушаться. Собравшись с мыслями, я резко подобрала под себя левую ладонь. Безмолвно взвыв от боли, я снова немного полежала перед самым ответственным рывком. На счет три – упор руками в пол – и отрыв от него на миллиметр. Разочарование. Такого я не ожидала. Мне думалось, что только боль может остановить меня, но оказалось, все тело попросту отказывалось повиноваться. Еще раз, другой, пятый – все без толку. Стратегию надо было менять. Выдохнув, я окончательно завалилась на бок и начала медленно поджимать колени, сворачиваясь клубочком. Я двигалась так, как только позволяло мне мое тело. Кости ног сквозь изъеденный пламенем подол платья стесывались о пол, но упорно продолжали свой путь. Поджав их, наконец, я ухватилась за одну из них рукой и, приложив максимум усилий, привстала на колени. Из этого положения уже можно было встать, но отсутствие зрения усложняло задачу. Казалось, за все это время коронеры успели бы выкурить по десять трубок каждый и дважды скататься в морг. А меня в это время ждал момент истины. Бортик кровати, сделавшей еще вчера вмятину в моем черепе, сегодня должен был искупить свое предательство. Я оперлась на него рукой и стала медленно разгибаться. Последний этап – поставить ногу на стопу. До этого я и представить не могла, насколько обеднело мое тело. Если руки и с обгоревшими пальцами могли выполнять свое предназначение, то встать на обглоданную пламенем стопу было так же сложно, как ходить в туфлях на каблуках, от которых остались одни каблуки. Поймав равновесие, я медленно потянулась вверх. Замерев, я прислушалась. Мое внимание привлекла пугающая тишина в районе грудной клетки, где должно было от волнения громко стучать сердце. Но на переживания не было времени. Перильце пришлось отпустить. Я двигалась, пошатываясь от малейшего дуновения ветерка, как огородное пугало – теперь я почти ничего не весила. По моим догадкам, я выровняла курс прямо на дверь. Но не успела я сделать и пары шагов, как в дверном проеме послышались голоса:

– …Матерь божья! – вскрикнул один из коронеров.

– Это что за чертовщина! – шепотом произнес его коллега.

Они попятились назад, видя свое спасение в лестнице. Я же, очевидно подстегнутая адреналином, стремительно бросилась за ними, но не для того чтобы напугать, а чтобы попросить о помощи. Как и следовало ожидать, ослепшая я врезалась в косяк двери и рассыпалась на пороге. Те двое со страху споткнулись на ступеньках и кубарем покатились по мраморной лестнице вниз. Вслед за последним пронесшимся стоном повисла гробовая тишина. Внутри имения теперь находилось два с половиной трупа. Оправившись от падения, я не решилась снова встать на ноги: по лестнице безопаснее было сползти. Предстояло новое приключение. Оно прошло на удивление удачно: я сорвалась только после шестой ступеньки и немного проехала на спине. Затем все же уцепилась за перила и продолжила спуск. Оказавшись внизу, стоя на своих двоих, я вдруг осознала, что в последний раз нахожусь в стенах своего дома. Я не знала, куда отправлюсь, что сделает Кеннет, когда увидит меня, мертвую, выходящей из дверей поместья. В его стиле и в его праве было отдать меня на опыты. Я застыла на несколько секунд, жадно впитывая каждую пылинку. Для меня этот дом никак не был связан с мужем, не был виноват в наших ссорах и уж точно не выступал на его стороне. Он был моей единственной крепостью и пристанищем, хоть и стал в итоге для меня приговором. Я послала прощальный воздушный поцелуй в никуда и решила, что пора выходить к людям. В душе я радовалась, что не вижу тлеющих руин, и что в памяти домашнее убранство навсегда останется таким же роскошным и грустно-родным, каким было до пожара.

У двери я замерла, словно школьник за кулисами, от волнения забывший свои реплики. Неотвратимость выхода к «зрителям» щекотала ребра, по пяткам бежали сотни мурашек. Я уперлась в когда-то тяжелую дверь, которую не пощадил пожар, и толкнула ее всем весом костей. Она лениво поддалась, и мне в голову ударил ураган свежего ветра, продувший насквозь все щели черепа. Было неприятно, будто соленая вода залилась в ноздри. Я вышагивала с высоко поднятой головой, гордая за весь тот путь, что я уже преодолела. Ветер развевал лохмотья моего платья. Первая ступенька позади, вторая, третья. Прощай, милый дом.

– Меня улики никогда не подводят… – каждый шаг приближал к моим ушам заносчивый голос Кеннета.

Стопы стучали по каменистой дорожке, идущей от крыльца. Я чувствовала, что захожу к нему со спины. Лизоблюдские голоса, столпившиеся вокруг инспектора, затихали по мере моего приближения.

– …Надо бы пойти проведать ребят наверху, что-то они совсем закопались, – Кеннет пыхнул трубкой, игнорируя своих притихших коллег, явно ошеломленных моим видом, и повернулся в мою сторону. Видимо, он собирался пройти в дом, но вдруг столкнулся лицом к лицу с обгоревшим трупом.

В изумлении раскрыв рот, он выронил трубку на брусчатку и, стуча зубами, произнес:

– К-как… – он сам не знал, что хотел выяснить.

Я протянула руки, чтобы опереться на его плечо, но опора не выдержала. Инспектор распластался у моих ног. Сопляк (так я обозначила для себя того молодого офицера, которому грозил увольнением Кеннет) приказал остальным схватить меня, а сам ринулся к нему щупать пульс.

– Сердцебиения нет! – в панике кричал он окружившим меня коллегам-полицейским. Один из них достал наручники и, повалив меня на землю, намеревался уже заковать мои руки, но тоже обмяк. Офицеры отступили к машинам.

– Вы как хотите, – сказал кто-то из них, – но я не рискну больше даже взглянуть на нее.

Сопляк с истеричной решительностью достал револьвер и трясущейся рукой выстрелил в мою зияющую грудную клетку. Я в судорогах сдалась пуле. Он приблизился, чтобы оттащить меня в машину и доказать остальным, что я обезврежена, но от одного прикосновения к моему предплечью тоже пал замертво. Двое оставшихся в живых запрыгнули в машину и умчались в направлении города со скоростью света. Прислугу к тому времени, похоже, уже эвакуировали врачи и пожарные, поэтому в границах имения теперь остались только разбросанные трупы полицейских и я.

* * *

Если вы не забыли, дама все еще сидела на краю моей кровати и рассказывала автобиографическую сказку. Ее история была подробной и не вызывала желания задавать уточняющие вопросы. Но, уже привыкшая к обстановке, я решила наконец подать признаки жизни. Из всех разумных вопросов о том, как, черт возьми, она выжила, бьется ли ее сердце или, в конце концов, что она ест на завтрак, я собралась духом и выдала этот: