Екатеринбург – Владивосток. Свидетельства очевидца революции и гражданской войны. 1917-1922

– Я предоставляю вам слово, господин Толстоух. Что скажете вы в свое оправдание против возводимых на вас тяжких обвинений?

Толстоух что-то пробурчал и смолк.

– Вы молчите… В таком случае потрудитесь покинуть зал. А вы, господа члены Следственной комиссии, потрудитесь сейчас же разобраться в этом деле и проверьте мандат.

Через каких-нибудь двадцать минут члены Следственной комиссии подтвердили, как подделку мандата, так и то обстоятельство, что Толстоух по телефону вызывал Сто двадцать шестой полк.

– Гражданин Толстоух, вы свободны, – заявил председатель, – можете уходить. О вашем поступке будет немедленно доведено до сведения ваших сослуживцев по станции Екатеринбург-Второй.

Чего добивался Толстоух, так и осталось тайной не только для Комитета, но и для меня, несмотря на то что впоследствии мне пришлось беседовать с ним в качестве товарища председателя Исполнительной комиссии. Он обратился ко мне с просьбой дать ему какое-либо место, ибо он по суду товарищей был отстранен от службы на железной дороге.

Тотчас после собрания, пользуясь тем, что все левые отправились на митинг и остался лишь латыш Лепа, Ардашев собрал членов Исполнительной комиссии и обратился к ним с просьбой освободить генерала Форт-Венглера. Когда очередь баллотировки дошла до меня, я заявил протест, как против способа созыва собрания, так и против самой баллотировки.

– Вы отлично знаете настроение левых и, воспользовавшись их случайным отсутствием, искусственно подбираете себе большинство.

Вопрос провалился.

– Что вы имеете против генерала? – спросил меня Ардашев.

– Ровно ничего. Но способ решения такого вопроса поведет к подрыву доверия к нам левых, и те потребуют замены домашнего ареста тюрьмой.

Работа Исполкома

На другой день вся Исполнительная комиссия в полном составе собралась в думском зале и приступила к организационным работам. Выборы председателя прошли довольно быстро. После представления двух кандидатов, выставленных думцами, прошел Аркадий Анатольевич Кащеев – присяжный поверенный, в возрасте около тридцати лет, по убеждениям эсер. Товарищем председателя выбрали рабочего-коммуниста Парамонова. Оба прошли восемнадцатью голосами против одиннадцати. Большие разногласия вызвала баллотировка второго товарища председателя. Это место решено было предоставить одному из думцев. Кандидаты, выставленные нами: Давыдов, Ардашев, Ипатьев и Кенигсон, – неизменно получали девять белых шаров и двадцать черных. Наконец левые заявили, что их блок с военными депутатами приемлет единственного кандидата – меня. Я же от баллотировки все время отказывался.

После этого заявления, после долгих уговоров, пришлось дать свое согласие, и я был выбран. Результаты выборов привели комиссию к заключению, в силу которого мне было предоставлено занять должность первого товарища председателя, а Парамонов занял должность второго товарища председателя. Таким образом, в президиум попали социалист, правый и коммунист. Это обстоятельство лишило меня возможности подать в отставку: при моем уходе на мою должность попал бы следовавший за мной анархист Жебунев, что было для всех думцев, да и для эсеров, нежелательно.

В секретари были избраны Жебунев и прапорщик Воробьев, социалист правого толка.

Тотчас после окончания выборов пришлось открыть прием просителей. Подавались заявления о совершенных кражах, просьбы о выдаче паспортов, жалобы на побои мужа, протоколы о продаже вина и водки, бесконечные жалобы хозяев домов на квартирантов и обратно – квартирантов на хозяев. Была просьба о разрешении вырыть покойника для перенесения его в другую могилу.

Но особенно запомнилось мне настойчивое заявление врача Упорова от имени проституток о том, что они, как свободные гражданки, не желают подвергать себя больше врачебному осмотру.

Из дальнейших объяснений выяснилось, что в домах терпимости в сутки на проститутку в среднем приходится шестьдесят посещений. Около этих домов ждет очереди бесконечная вереница солдат, подобно тому, как ждут очереди при раздаче сахара по карточкам.

– Доктор, – пробовал я возражать, – нисколько не сомневаюсь, что все это важные вопросы. Но особенно удивляюсь, что проститутки центральным вопросом выставляют врачебный осмотр, а вопрос о непосильной работе даже не затрагивают. Я бы признал спешность поднятия этого вопроса. Вот если бы вопрос сводился к уменьшению числа посетителей… А с вопросом осмотра, который делается раз в неделю, можно бы и подождать.

– Как кричат товарищи, проститутка не скотина какая-нибудь, а свободная гражданка. А вы настаиваете на продолжении осмотра…

– Да я не настаиваю… Но решение этого вопроса требует обстоятельного доклада и осмотрительного решения. Поэтому я и предлагаю образовать комиссию, чтобы ознакомиться с этим делом.

Слава Богу, уговорил.

Тюрьму трясло, арестантов было нечем кормить. Для разрешения этого вопроса была выбрана комиссия во главе с Ардашевым.

Больше всего «товарищей» волновала успешность арестов жандармских офицеров. Они то и дело бегали к телефону и сносились с теми, кто присутствовал при обысках и арестах, выпрашивая у меня и Кащеева мандаты на дальнейшие действия.

– Да что вы так волнуетесь и уделяете столько времени такому пустому делу? Старый строй прогнил и рухнул, контрреволюция, несомненно, придет, но не сейчас, конечно, – для этого потребуется немало времени… Убежать и спрятаться жандармам абсолютно некуда. Более чем уверен, что, если по телефону я предложу им явиться в Думу, они немедленно явятся, даже если будут знать, что их арестуют.

Как будто в подтверждение моих слов раздался звонок по телефону. Кто-то из «товарищей» подошел к аппарату и вернулся сконфуженным.

– В чем дело? – спросил его я.

– Да звонил жандармский ротмистр. Он удивлен, что до сего времени его еще не арестовали, и относит эту оплошность к перемене местожительства.

– Ну что, не прав я?

Молчание…

Впоследствии я понял причину беспокойства «товарищей». Не аресты жандармов здесь играли роль, а желание выкрасть у них компрометирующие «товарищей» документы. Многие из «товарищей» находились ранее на службе у жандармов…

Боже, какой шум подняли «товарищи», когда узнали, что при местной почтовой конторе существует черный кабинет, в котором идет перлюстрация писем. Несчастного управляющего конторой чуть не избили и не посадили в тюрьму.

Особенно много пришлось мне возиться с полковником Стрельниковым. Он, помимо должности железнодорожного жандарма, занимал еще должность военного цензора. Только благодаря этому обстоятельству удалось освободить его из-под ареста.

Дело было поручено мне, и я удивлялся сложности и в то же время бесполезности цензорской работы. Так, например, у Стрельникова оказался огромный список немецких шпионов, и не только никаких попыток к их поимке не делалось, но даже не сличали адреса получаемых писем. Служащими, главным образом женщинами, прочитывались десятки тысяч писем. Подозрительные передавались полковнику; что же касается писем, идущих на фронт, то их совсем не читали. Оказалось, что ни одного шпиона Стрельников не открыл.

Его удалось освободить еще до окончания следствия и доклада Комитету. Это произошло так: во время заседания в нашем парламенте жена Стрельникова, довольно красивая женщина, произнесла горячую речь в защиту своего супруга. Это незаконное выступление так подействовало на депутатов, что они, подкупленные и красотой, и слезами просительницы, освободили Стрельникова от следствия.

Вообще же работы на мою долю выпало много. Мне пришлось совсем забросить банк. Я начинал работу в Комиссии в девять часов утра и просиживал там до четырех часов, а затем вечером – с семи до десяти. В дни заседания парламента задерживался и до часу ночи.

Не стану утруждать читателя подробностями этой работы, опишу лишь наиболее интересные моменты.

В то время огромное большинство русского народа радовалось отречению Императора от престола. По крайней мере, я не встречал человека, который бы нашел в себе мужество не приветствовать этого акта. Несколько иначе относились к отречению Михаила Александровича. Об этом многие сожалели, особенно военные, ибо без Императора на их глазах разрушалась армия. Большинство военных не верило в возможность победы над врагом. Уже в то время я не был ярым монархистом и не придавал факту отречения особого значения. Я верил в возможность существования России и при республиканском строе.

Особенно запомнилось мне одно заседание нашей Комиссии, которое Кащеев объявил тайным. Мы все насторожились. Торжественно читается телеграмма за подписью Совета солдатских и рабочих депутатов из Петрограда, о существовании которого я впервые узнал из этого сообщения. Она гласила: «Бывший император Николай собирается бежать. Примите меры к его задержанию».

«Товарищи» переполошились, на них лица не было. Они предлагали сейчас же выставить усиленный контроль над проезжающими пассажирами и просили немедленно назначить чуть ли не целый батальон солдат на охрану вокзала.

На меня эта телеграмма тоже произвела сильное впечатление, и в эти минуты я впервые задал себе вопрос: «А что, если Император действительно бежит и на мою долю выпадет открытие места его пребывания?.. Выдам ли я его или нет?» И я должен был сознаться самому себе, что не только не выдал бы, но даже, несмотря на явную опасность, помог бы ему спрятаться.

Так, храм оставленный все ж храм,Кумир низверженный все ж Бог.

Я попросил слова.

– Позвольте узнать, – спросил я Кащеева, – почему вы объявили заседание тайным? Вдумайтесь в смысл этой телеграммы. Вы найдете ее провокаторской, посланной с целью произвести тревогу среди населения, особенно среди солдат, которые действительно с часу на час все более теряют воинский облик и представляют из себя какое-то недисциплинированное стадо. Согласитесь, господа, если солдатские депутаты узнали, что Государь хочет бежать, так они должны принять меры к пресечению бегства, а не рассылать глупые телеграммы.

Нужно ответить телеграммой: «Советуем усилить надзор». А самое лучшее посмеемся над этой телеграммой и, сдав ее в архив, будем знать наперед, как относиться к Совету солдатских депутатов. Господа, из кого состоит это учреждение? Общая масса солдат никогда не стояла на столь низком уровне развития, как теперь. С одной стороны, все, что мало-мальски было похоже на культуру, ушло из этой массы в офицерский состав. В прапорщики производили не только парикмахеров, но даже лакеев. С другой стороны, квалифицированные рабочие изъяты из войск и работают на фабриках. Кто же там остался? Только безграмотные элементы, о чем столь ярко свидетельствует эта телеграмма.

– Господин председатель, я требую немедленного предания гражданина Аничкова суду революционного трибунала за оскорбление армии! – закричал «товарищ» Малышев.

Но Кащеев заступился за меня и заявил, что в высказанном Аничковым анализе состава Совета солдатских депутатов, а равно и во мнении о телеграмме он не слыхал оскорблений. Как председатель, он согласен с тем, что телеграмма действительно или провокация, или плод нездорового мышления, а потому предлагает сдать ее в архив и никакого значения ей не придавать.

Тем этот инцидент и закончился.

Праздник русской революции

Екатеринбург, 10 марта 1917 года

Комитет общественной безопасности постановил устроить праздник в честь русской революции. Праздник был назначен на 10 марта. Особенно ревностно отнеслись к этому делу наши «товарищи». Одно только обсуждение знаков отличия для членов Исполнительной комиссии заняло около полутора часов. В результате на моей руке появился большой красный бант. Комиссией были обсуждены даже размеры этого украшения в зависимости от занимаемой должности. Как ни был мне противен этот бант, а все же пришлось носить его на левой руке. Вечера три ушло на обсуждение программы праздника, главным распорядителем которого избрали Н.Н. Ипатьева. Подготовляли грандиозное шествие, вырабатывались слова приветствия.

Наконец настало 10 марта.

Шествие началось в девять часов утра от тюрьмы. В первой колонне шла вся Исполнительная комиссия во главе с Кащеевым. Дойдя до красиво задрапированной кумачом трибуны, поставленной на Соборной площади, мы заняли заранее установленные места. Кроль имел такт удержаться от активной роли и передал ее прапорщику Бегишеву, который совместно с Кащеевым приветствовал проходящие мимо трибуны части войск и представителей организаций. Первое место, конечно, отвели войскам. Их была масса, около шестидесяти тысяч человек. Впереди всех на белых конях ехали бригадный и его помощник. Молодецки отсалютовав нам шашкой, полковник Карабан вместе с полковником Мароховцом завернули своих коней и стали с левой стороны трибуны. Войска проходили мимо, салютуя нам. Председатель приветствовал каждую колонну войск, каждое училище или отдельную часть восклицаниями: «Да здравствует Русская революционная армия», «Да здравствует Учредительное Собрание» и «Да здравствует свободная Русская гимназия»…

Я бы не останавливался на описании этого праздника, если бы он не был исключительным и по грандиозности шествия, в коем участвовало более ста тысяч человек, и по тому настроению, которое тогда господствовало среди населения.

Мне, стоящему впереди на подмостках, отлично было видно каждое проходящее мимо лицо. Стоя на трибуне и вглядываясь в выражения лиц, я припомнил знаменитую картину Репина под названием «Семнадцатого октября». Лучше уловить выражения лиц, как то сделал Репин, великий художник земли Русской, невозможно.

Лица офицерского состава, конечно, были осмысленные, общее их выражение – восторженное. Проплывали лица прямо-таки с безумным от радости выражением, но попадались лица, нам не сочувствующие; среди них первое место принадлежало Тимченко. Отчетливо отчеканивая свои приемы шашкой, он браво прошел мимо трибуны, поедая глазами не нас, «революционеров», а полковника Карабана, стоявшего слева. Выражения солдатских лиц были тупые. Видно было, что больше всего они думали, как бы не сбиться с ноги. Особенно восторженно были настроены женщины и гимназисты. «По-молодецки» промаршировала мимо нас начальница Первой женской гимназии Пыжова. А ведь она принадлежала к хорошей дворянской фамилии, и ее братья, кажется, служили чуть ли не «в свите Его Величества».

О гимназистках и говорить нечего; это был какой-то истерический не крик, а визг, когда они отвечали на наши приветствия. Как жаль, что фотограф, снимая нас, не догадался снять с трибуны проходящие войска и организации, – тогда фотография была бы живая и живо отражала бы настроение масс. Подъем был большой, все было насыщено живой радостью. Как по заказу, в самом начале парада туманное утро уступило место горячим лучам мартовского солнца, и в воздухе впервые после скучной зимы запахло весной.

После парада, кончившегося около часу дня, бригадный и его помощник пришли к нам завтракать.

Темой разговора служила, конечно, революция.

Настроение у большинства было радостное и полное надежд на могучее будущее Российской республики. Однако уже в то время я начал разочаровываться, если не в самой революции, то в русском народе в целом. Среди радостных настроений этого дня нет-нет да пробегала холодная струйка грозного призрака кровавых расправ, казней и междоусобной войны.

Крестьяне и рабочие

Особенно тяжело было толковать с крестьянами на тему, как должны устраиваться сельские комитеты общественной безопасности и чем они должны руководствоваться в своих действиях. Крестьян приезжало из разных сел много. Многие из них люди толковые, но они никак не могли понять, что до созыва Учредительного собрания все должно остаться по-старому.

– А земля-то как же? – в большинстве своем спрашивали они.

– Я же вам говорю, что все законы, кроме основных, остались в силе, их изменить может только одно Учредительное собрание. Постановит оно отдать землю вам – отдадут, постановит не отдавать, а оставить за казной – не отдадут. Я лично думаю, что вся земля будет национализирована и каждый гражданин будет иметь право пользоваться ею на правах аренды на более или менее продолжительный срок. А пока руководствуйтесь заповедями Господними, и главными из них: не укради и не убий.

– Все это так… – сказал один из крестьян. – А вот пока мы будем дожидаться Учредительного собрания да решения им земельного вопроса, Василий Петрович Злоказов всю свою рощу вырубит. Как быть?

– Очень просто. Ведь Василий Петрович сам с топором в лес не ходит, небось вы же к нему и нанимаетесь на лесные работы. Вот и примите постановление, чтобы никто не смел его лес рубить – ни для него, ни для себя.

Я пытался вести разъяснительные беседы с крестьянами дальше:

– Царь отрекся от престола, министры арестованы. Но Бог-то разве арестован? Он остался свободным Вершителем судеб мира. Его наставлениями и заповедями и нужно руководствоваться в этот страшный момент.

На это один из выборных ответствовал:

– Эх, гражданин председатель, не могу согласиться с вами. Вы говорите, что Бог остался на свободе. Нет, Он был раньше арестован, а вот теперь Он сделался свободным. Вот ныне к свободному Богу мы и прислушаемся. Пусть укажет, как жить нам, свободным гражданам… А исполнять то, что Он, сидя в тюрьме, через своих адвокатов нам диктовал, пожалуй, и не стоит.

– Прекрасно сказано, – ответил я. – Будьте, гражданин, так любезны вызвать меня, когда с вами Бог беседовать будет. Я боюсь, как бы вы роль адвоката на себя не приняли. Человек я практичный и буду слушаться старых, мне известных Божьих адвокатов. Поэтому буду управлять данными мне хотя бы и через адвокатов Законами Божьими.

Самому мне не удалось в первые дни революции побывать в деревнях, но, судя по сообщениям из сельских комитетов, в деревне в первые дни было вполне спокойно, царило радостное и сугубо вежливое настроение. Это замечалось и в городе среди горожан, и среди приезжающих на базары крестьян. Если, бывало, вас кто-либо толкнет, то сейчас же и извинится. Матерного слова в первые дни революции я не слыхал. Деревня стала волноваться месяцами двумя позднее, когда в нее влился поток дезертиров.

* * *

Что касается рабочих, то я, сталкиваясь с ними, недоумевал и поражался их слабому развитию, их непониманию – в чем же, собственно, должна выражаться свобода. По их понятиям, рабочий считал себя свободным от всяких обязательств перед предпринимателем. Он думал, что может работать так, как желает, а хозяин не только обязан оплачивать его труд, но не смеет делать ему никаких замечаний. Усиленно работать, по-видимому, никто из них не хотел, а лишь требовал сокращения часов работы и прибавок.

О сумасбродном положении умов рабочих можно судить по одной хорошо засевшей в моей памяти сценке. Это было часов в семь вечера. Я только успел войти в прихожую Главного управления горных округов Урала, где в верхнем этаже помещалась наша комиссия, как был изумлен шумом и гамом бегущей сверху по чугунной лестнице большой толпы рабочих.

Вдруг кто-то из них воскликнул:

– Братцы, вот он, председатель-то, – и меня живо окружила вся эта шумящая и, видимо, раздраженная чем-то ватага.

– Вы будете председатель?

– Я. Что вам нужно, граждане?

– Да вот, – кричало несколько голосов, – нас обманывают провокаторы.

– В чем дело? Говорите кто-либо один, а то я ничего не понимаю.

– Да вот, гражданин председатель, какую, стало быть, к нам телеграмму из Петрограда прислали. По всему видно, что провокация. – И один из них подал мне телеграмму.

– Прежде всего скажите: кто вы такие?

– Мы?

– Ну да, вы.

– Мы рабочие железнодорожных мастерских.

Уже по многим делам я знал, что состав рабочих этих мастерских был более всех распропагандирован, а стало быть, общая масса в смысле уровня развития должна была стоять выше рабочих других заводов.

Развернув телеграмму, я прочитал приблизительно следующее: «Приказываю всем железнодорожным служащим и рабочим, как-то: слесарям, плотникам, механикам (идет перечень разных специальностей), приступить немедленно к продуктивной работе. Рабочий день устанавливаю в десять часов. Всякое уклонение и нерадение буду преследовать со всей строгостью революционных законов. Подпись: министр путей сообщений Некрасов».

– Да что же вы здесь видите провокационного?

– Да как же не провокационная, коли ничего не сказано про столяров?

Прочитываю опять… Да, про столяров действительно ничего не сказано. Считаю слова, их оказывается на три меньше.

– Вот что, граждане, здесь по счету не хватает трех слов. Очевидно, телеграфисты ошиблись и их пропустили, что легко исправить. Пойдите на телеграф, и я уверен, что завтра вам принесут ответ, в котором будет стоять и слово «столяры». Да если и не будет стоять это слово, то мне ясно, что телеграмма относится ко всем рабочим вообще, не исключая и столяров.

Молчат, переминаются с ноги на ногу, видимо, недовольны моим разъяснением.

– Так-то оно так, а все-таки телеграмма провокационная.

– Что же тут вам не нравится? Что же здесь провокационного?

– Да как же, председатель, – наш же выбранный министр да против нас же идет? Как же это так?

– Что же, граждане, вы хотите – чтобы чужой министр вас подтягивал? Или думаете, что раз министр выбранный, так должен только по головке гладить? Я здесь ничего провокационного не вижу.

– А где же восьмичасовой рабочий день, что нам обещали? Кто же нам за два часа лишней работы заплатит?

– Вот это дело другое. Если вам платить не будут за сверхурочную работу, обратитесь к нам, и мы вашу жалобу поддержим.

– И на этом спасибо, гражданин председатель.

Разговаривая с «товарищами», я заметил среди них милиционера.

– Скажите, милиционер, – обратился я к нему, – вы-то как сюда попали?

– А тоже выбран к вам депутатом.

– А кто остался на вашем посту?

– Никого.

Я записал его фамилию и, распростившись с «товарищами», отправился к себе наверх.

Работоспособность заводов с первых же дней революции стала сильно падать. Значительно возрастало хищение не только чугуна и железа, но и инструментов.

Особенно отставали от нормы работы по изготовлению топлива. Нетрудно было предсказать, что настанет момент, когда погаснут беспрерывно действующие домны. Со дня на день нарастала в рабочих злоба на интеллигенцию и буржуазию. Злоба, впоследствии превратившаяся в ненависть…

Милиция и армия

Екатеринбург всегда поражал меня малочисленностью полиции, а вследствие этого – фактической беззащитностью граждан. Случись что на улице, вы никогда не найдете городового. Со временем я как-то сжился с этим положением: если городовой уж очень понадобится, то всякий может застать его в участке.

С первого же дня и почти во все время существования Комитета общественной безопасности не проходило ни одного заседания, чтобы не выдвигался вопрос о милиции.

Надо отдать должное Кролю. Его стараниями наш Комитет в полной мере напоминал парламент. Кроль был большим знатоком парламентарных обычаев. Это делало заседания интересными хотя бы по внешней форме. Обычно, огласив повестку дня, Кроль давал слово председателю Исполнительной комиссии. Почти всегда на сцену поднимался Кащеев. Его молодость, полная вера в победу революции, горящие вдохновенным огнем глаза и музыкальный голос всегда делали доклады интересными, и почти всегда срывали аплодисменты. Мне выступать приходилось редко, только в случаях отсутствия председателя. Моя буржуазная фигура с достаточно выпуклым животиком, хорошо сшитая визитка, чистый крахмальный воротник и хороший галстук так плохо гармонировали с общей массой, что я не пользовался фавором. Во мне видели «буржуя», и, чем больше углублялась революция, тем враждебнее становилось ко мне отношение «товарищей». Шумные аплодисменты я заслужил только раз.

Оппозиция справа (кадеты) подчеркивала бесплодность нашей работы, и кто-то из ораторов поставил вопрос:

– Скажите, что за эти три недели сделала Исполнительная комиссия?

Кащеев не нашелся, что ответить.

Я попросил слова:

– С оратором я совершенно согласен. Сделали мы действительно мало, и всю нашу деятельность можно охарактеризовать так: за три недели существования Комитета общественной безопасности и Исполнительной комиссии не случилось ни одного погрома и ни одного убийства.

Когда кончался доклад Исполнительной комиссии, начинались прения. Сперва предоставлялось слово трем ораторам, чтобы высказаться против доклада, а затем – такому же количеству желающих говорить в защиту. После этого уступалось время запросам. И не проходило ни одного заседания, чтобы не делался запрос о милиции. В большинстве случаев с таким запросом выступал И.С. Яковлев. Нравились ли ему одобрительные возгласы и аплодисменты или действительно он, несмотря на свои пожилые годы и интеллигентность, все зло видел в полиции, но только каждый раз он задавал вопрос: «А почему на такой-то улице в форме милиционера стоит бывший городовой?» В парламенте раздавался шум и крики порицания.