Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время

Подвигаясь на запад и юго-запад от описанных мест, мы переходим из области по преимуществу мирной, промышленной и торговой в область, где рядом с мирным трудом населения становятся все более и более заметными военные заботы правительства, где город делался средоточием не только хозяйственной деятельности своего округа, но и его военных сил. Такое впечатление производит уже Тверь с ее пригородами Ржевом, Зубцовом и Старицей, обращенными на когда-то близкий литовский рубеж. Будучи расположены вблизи волоков между новгородскими реками и Волгой, тверские города, однако, не владели этими волоками: на волоках крепко сидели новгородские «ряды», или посады, и держали в своих руках торговое движение, оставляя Твери малую роль в торговых оборотах между Новгородским краем и Низовской землей. Вот почему тверские города не приобрели особого торгового развития, а в то же время сохранили по близости к рубежу военный характер. Дозорная книга г. Твери 1616 года открывает нам любопытную картину: Тверь, по московским масштабам, большой город, в котором до тысячи (970) дворов. Из них 507 находятся в самом городе и только 463 на посадах. Из общего числа дворов в городе только 82 принадлежат посадским людям; остальные дворы – кроме 47 пустых – принадлежат служилым людям, духовенству и крестьянам частновладельческим и черным. Из общего числа дворов на посаде посадским принадлежат только 195 дворов; 123 двора брошены «в пусте», а 145 принадлежат лицам других сословий. Таким образом, во всей Твери городскому сословию принадлежат только 277 (а с пустыми 477) дворов из 970; остальные распределяются между самыми разнородными владельцами, но так, что не менее 300 дворов мы должны счесть за служилыми людьми разных наименований. Так слаб в Твери посад, и так силен в городе служилый элемент. Прибавим, что дозорная книга указывает всего только сотню торговых помещений в городе. В других городах тверских видим ту же слабость посада: в 1678 году в Зубцове всего 16 дворов на посаде; в Ржеве 194 двора на посаде, но там же тогда же насчитано до 240 человек служилых людей, что указывает на преобладание в городе служилого люда; в Старице, наконец, служилых людей мало (45 человек), но и посад невелик – всего 111 дворов. О Старице ценно литературное указание 1626 года, представляющее «высокий городок» Старицу малым и слабым: жители ее не возмогли «литовскаго множества подняти» и спасались бегством, «зане мало их во граде том бяше». В Смутное время, как увидим, эти тверские города не раз будут местом ожесточенной борьбы. Как местность населенная, прорезанная несколькими речными путями, лежавшая между Новгородской землей и Замосковьем, эта Тверская область привлекала к себе одинаковое внимание и военачальников и мародеров[10].

Наша речь о замосковных городах привела нас к таким городам, которые, строго говоря, не были «за Москвой», а только лежали на границах Замосковья, прикрывая его от Литвы. Такую же роль крепостных прикрытий играли города, расположенные на юг от тверских мест, в верховьях р. Москвы и по р. Оке «от украйны», как выражались в Москве. Волок Ламский, Можайск, Боровск, Малый Ярославец, Серпухов, Кашира, Коломна, Муром, Арзамас – вот та линия, прорвав которую неприятель оказывался в сердце государства. Центром этой линии, сохранявшим и в XVI веке свое боевое значение, были старые города: Серпухов, Кашира и Коломна. Они охраняли переправы через ту самую Оку, которую москвичи считали «непрелазною стеною», положенной от Господа на защиту Москвы против татарских набегов с Поля. Было время, когда московская граница совпадала здесь с течением Оки и потому получила название «берега»; это название сохранилось надолго, так что пограничная сторожевая служба даже и тогда, когда перешла за Оку, продолжала еще называться «береговой». Хотя за Окой на юге издавна были русские поселения (в тульских местах), но они плохо прикрывали доступы на Оке, и потому «берег», с точки зрения московской стратегии, имел всегда очень важное значение; о его укреплении и охране очень заботились даже и в то время, когда «береговые» города уже теряли пограничный характер и за ними на юге протянулась новая линия поселков и укреплений. Составляя старые центры, военно-административные и культурные, Коломна, Кашира и Серпухов были значительными и по составу сложными поселениями. Кроме собственно «городов», то есть крепостей, и посадов с тяглым населением, в них было много слобод и слободок с населением, несшим специальные службы и повинности на государя или частных владельцев. В этих военных городах был и значительный торг. Особенно заметная и важная роль в торговом отношении принадлежала Коломне, чрез которую лежал водный путь из Москвы в Оку и Волгу и которая снабжала Москву рязанским хлебом и всяким довольствием. Подобное же положение посредника – между Москвой и верховьями Оки – занимал и Серпухов. С развитием колонизационного движения из центра государства за Оку значение этих окских городов должно было, казалось бы, еще более вырасти. Во второй половине XVI века народные массы с особой энергией переходили на правый берег Оки за новыми землицами; хозяйственные заимки на «диком поле» подвигались все южнее и южнее; за населением, а иногда даже и опережая его, шло на юг со своими войсками и московское правительство. «Дикое поле» входило таким образом в круг правительственной и народнохозяйственной деятельности, и на долю окских городов выпадала, казалось, новая роль. Из пограничных пунктов с преобладающим военным значением они должны были превратиться в мирные центры, через которые, по привычным путям в Поле, Москва могла сноситься с новозанятым краем. Но дело было не совсем так. Кашира, лежавшая на прямом пути от Москвы в этот край, погибла в 1571 году, дотла разоренная татарами, и долго не могла оправиться, пока город, уже при Михаиле Федоровиче, не был перенесен с левого берега Оки, где Кашира находилась в XVI веке, на правый, где находится теперь. Из сведений, уцелевших от 1578–1579 годов о старой Кашире, узнаем, что до разорения она имела около 400 посадских дворов и значительный торг, заключавший более 100 лавок. Любопытно, что после разрушения Каширы, лет через семь, когда в ней почти не было людей, торг на ее пожарище продолжал существовать: «торгуют на торгу в неделе два дня из сел с хлебом и всяким мелким товаром», – знак, что Кашира стала в XVI веке уже привычным пунктом торгового обмена. Судьба Серпухова и Коломны была счастливее: они уцелели от татар, хотя татары, если им во время своих набегов удавалось добраться до Оки, направлялись именно к этим городам. В первую половину XVI века отряды татарские обыкновенно оставляли влево укрепленную Тулу и спешили к Коломне, почему и московские войска, ожидавшие татар на «берегу», имели средоточием Коломну; самый же город Коломна рано получил (в 1525 г.) каменные стены. Когда же дорога к Коломне с Поля была прикрыта в половине XVI века городками Городенском на Венёве и Епифанью, тогда татары, идя между Тулой и этими новыми укреплениями, выходили уже к Серпухову, а не к Коломне. Поэтому и московский наблюдательный корпус стал сосредоточиваться около Серпухова, а самый Серпухов постарались укрепить каменными стенами подобно Коломне (1556 г.). Таково было к концу XVI века военное значение этих двух городов: они считались главными опорными пунктами в первой от Москвы оборонительной линии против крымцев. Но вряд ли с усилением боевого значения Коломны и Серпухова росло их внутреннее благосостояние. Есть признаки, что народный поток, стремившийся к югу от Москвы, уносил с собой и население этих городов, расстраивая их общественное хозяйство и торг. В 1552 году, от которого дошли до нас сведения о Серпуховском посаде, в Серпухове было брошено «в пусте» уже около пятой части тяглых дворов: из 766 тяглых дворов и мест жилых было 623 двора, пустых 143. Но серпуховский торг был еще не пуст: на торгу было 250 лавок и других торговых помещений да 24 пустых места; из них только 3 пустых лавочных места были вовсе брошены хозяевами, а 21 место принадлежало определенным владельцам. Из общего числа 274 лавок и мест 246 принадлежало черным тяглым людям; таким образом, в Серпухове в середине XVI века еще существовало торгово-промышленное население. К концу же века, когда передвижение населения из центра государства дошло до крайнего развития, Серпухов, вероятно, опустел. Судим по аналогии с другими городами того же района: Коломной, Можайском, Муромом. Поразительные сведения о Коломне, интересующей нас теперь, имеем от 1578 года: в ней в это время было тяглых 32 1/2двора жилых на 662 пустых, стало быть, впусте было 91 1/2 % всего посада и слобод. В Коломне оставались одни церковные и монастырские люди да водворены были служилые люди с их дворней. В самой крепости Коломенской не было ни одного черного тяглого двора: все они «по государевым грамотам» были розданы детям боярским, и сидели в них дворники, а не тяглые люди. И на посаде, среди посадского «пуста», жили все казенные люди: гарнизон, сторожа гуляй-города и различного казенного добра, ямщики, кузнецы, плотники, каменщики, – весь тот люд, который работал на крепость и на войска, а в досужное время кормился ремеслом и мелким торгом, овладев и лавками на посадском торгу после ухода посадских людей. Благодаря этому коломенский торг не казался пустым, хотя в Коломне не было вовсе людей торгового класса: на 600 приблизительно торговых помещений всего треть, то есть 200, пустовала. Подобные наблюдения над положением города дают право сказать, что Коломна испытала в XVI веке крутой переворот, обратившись из города в нашем смысле этого слова в цитадель с военным населением. Те слои торгово-промышленного ее населения, которые не были задержаны на местах государевой службой, отстали от тягла и ушли в частновладельческую зависимость или же были развеяны по разным местам в переселенческом движении.

Ту же картину запустения посада представляет нам Можайск – крупнейший город на правом фланге изучаемой нами линии крепостей. Можайск сложился еще в удельную пору, и в нем, как в Коломне и Серпухове, рядом с укреплением стало несколько слобод, сохранивших до конца XVI века свои старинные названия и специальные занятия. Писцовая книга 1595–1598 годов сберегла нам любопытнейшие данные о Можайске, по которым можно удобно проследить историю образования и упадка Можайска. Из этой книги извлекаем прежде всего указания на то, что в Можайске, вопреки старому мнению, был деревянный, а не каменный город, да и тот находился в упадке: «стена обвалялась, а кровля на городе сгнила». Далее огромный Можайский посад, к которому тянуло около 16 дворцовых и иных слобод, уже запустел и заключал в себе всего 205 жилых тяглых дворов на 127 пустых дворов и 1446 дворовых мест; в живущем, стало быть, было только 11 %, впусте же 89 % тяглых хозяйств. И здесь, в Можайске, как в Коломне, население города складывалось из людей служилых (дворян и гарнизона), казенных и дворцовых работников и церковных людей, не считая прихожих из-за города для торга и промысла крестьян. Всего насчитывают за эти годы (1595–1598) в Можайске не менее 570 взрослых мужчин и до 2000 человек населения вообще. И Можайск, стало быть, почти потерял свою торгово-промышленную тяглую общину, заменив ее случайным подбором служилых и зависимых людей, завладевших и торговлей города. Тяглые люди в Можайске составляли лишь 36 % населения и имели на торгу из общего числа 434 торговых помещений всего 126, то есть только 30 %. Прибавим, что из этих 434 торговых помещений пустовала почти четвертая часть – 103 лавки и амбара.

Можайская крепость была запущена, конечно, потому, что в ней уже не было постоянной надобности. Литовский рубеж отошел в XVI веке далеко от можайских мест и охранялся сильным Смоленском. И другие городки вокруг Можайска по той же причине потеряли свое прежнее значение и, обратившись из пограничных укреплений в мирные пункты, представляли собой мало оживления. Таковы были Волок Ламский, Руза, Верея, Боровск с Пафнутьевым монастырем и Малый Ярославец. Во всех них видим укрепления, некоторый гарнизон и посады очень малолюдные и слабые. В Боровске, например, на посаде в 1621 году считали тяглых 54 жилых двора и 41 дворовое пустое место; а на торгу в 1625 году было всего около 70 лавок да 8 лавочных мест. Крепость в Боровске была деревянная, слабая, гарнизон небольшой, и жители Боровска в трудные минуты спасались за каменной оградой Боровского Пафнутьева монастыря, отстоявшего всего на три версты от города. В Верее, Рузе и Малом Ярославце были небольшие укрепления, от которых к середине XVII века оставались лишь городища да осыпи; а посадское население этих городков, по городским описям XVII века, не превышало сотни или двух взрослых людей. С разрушением крепостных сооружений в этих местах уменьшались и гарнизоны, и, таким образом, эти городки глохли. Только Можайск не падал окончательно, благодаря своему положению на большой дороге от Москвы к литовскому рубежу, да Волок был живее своих соседей, благодаря связям с верхней Волгой, впрочем мало заметным и незначительным.

Переходя на восточный край изучаемой линии, видим здесь сравнительно очень малое число городов, оберегающих подступы к Замосковью со стороны нижней Оки. От Коломны до Мурома, по прямому направлению, севернее Рязанской стороны не было ни одного сколько-нибудь заметного укрепления, которое оберегало бы Замосковье со стороны Рязани и Касимова. Да в нем не было и нужды: широкая полоса лесных болот, залегших между Клязьмой и Рязанской стороной в так называемой Мещерской стороне, по течению рр. Пры и Гуся, служила наилучшим уреплением. А если бы враг задумал обогнуть эту болотную полосу, то слева встречала его знакомая нам Коломна, а справа Муром. И далее на восток за Муромом, уже по правому берегу Оки, по рр. Теше и Сереже, продолжалась эта линия болот, охраняя нижнее течение Оки между Муромом и Нижним от нападений мордвы, ногаев и татар. Столько же с целью охранить линию Оки, сколько с целью утвердиться в мордовских землях на сухопутной дороге от Мурома в новозавоеванный Казанский край был укреплен Арзамас, от которого вверх по р. Теше и далее по р. Алатырю до р. Суры шла линия засек, прикрывавшая правый берег Волги от Нижнего до Васильсурска. За Арзамасом уже начиналось Понизовье. О состоянии самого Арзамаса в XVI веке у нас нет данных: мы даже не знаем времени возникновения его укреплений. Кажется, во время казанского похода 1552 года, когда Грозный с войском шел от Мурома к Свияжску вдоль Теши, Арзамаса еще не существовало. Курбский, говоря об этих местах, считает Муром «крайним» городом, от которого до Казани – «поле дикое»; а летопись, перечисляя станы Грозного на этом пути к Казани, называет места, очень близкие к Арзамасу, а Арзамаса не знает. Что же касается до Мурома, то об этом древнейшем городе у нас есть некоторые сведения. По дошедшим до нас отрывкам муромской сотной 1574 года видно, что тогда в Муроме считалось черных тяглых дворов: жилых 111, пустых 107 да пустых дворовых мест 520. На торгу в Муроме было 320 разных торговых помещений, и из них 117, то есть до 37 %, запустело в промежутке от 1566 до 1574 года. Таким образом, запустение Муромского посада шло быстрыми шагами, как и других приокских городов. Существовавшая в Муроме крепость, в которой (по данным 1637 г.) было 124 осадных двора и дворовых места, удерживала в городе служилое население с теми общественными слоями, которые держались за служилый класс: дворниками, крестьянами, дворовыми людьми; но посад Муромский неудержимо таял под напором тех сил, которым не могли противостоять стены и башни московских городов[11].

Мы окончили обзор замосковных городов и можем свести к одному наши наблюдения и впечатления.

В Поморье, как мы видели, все города имели одинаковый склад и однородное значение: на севере город являлся центром и руководителем хозяйственного труда в своем районе и тесно связывал свою жизнь с жизнью области. Он торговал тем, что производила и добывала область, и тем, в чем она нуждалась и что город приобретал для нее со сторонних рынков. Город играл роль посредника между своим уездом и остальным миром, и такое посредничество сохраняло свою силу совершенно независимо от того, сообщало или нет правительство северному городу значение административного и военного центра. Связь города с его областью основывалась не на правительственном значении города, а на местных отношениях, объединявших городское и сельское население в один торгово-промышленный класс. Эта взаимная близость городского и сельского населения на севере закреплялась и официально – единством земского самоуправления, соединявшего город с уездом в одну областную единицу, и единством податного оклада, обращавшего северный город с уездом в одну тяглую общину. Если однородность городского населения и нарушалась введением в город служилого элемента, гарнизона, то этот гарнизон обыкновенно составлялся из «приборных» людей, взятых из той же тяглой среды; он быстро усваивал себе формы хозяйственного быта, господствовавшие на посаде; входя в городской торг, участвуя в городских промыслах, он нес вместе с тем все повинности со своей тяглой земли или лавки, совершенно равняясь с тяглыми людьми. Те же формы принимало на посаде и монастырское хозяйство в монастырских дворах, представляющих собой или торговый склад, или ремесленное заведение, в которых жили и работали монастырские слуги и крестьяне и тот же посадский люд, заложившийся за монастырь. И на этих церковных людей городской «мир» упорно стремился распространять государево тягло, правда не всегда с одинаковым успехом.

Подобной однородности и цельности нет уже в замосковных городах. Состав замосковного города сложнее в зависимости от многих причин. Прежде всего, рядом с собственно посадом здесь видим много дворцовых и частновладельческих, боярских и монастырских слободок, большинство которых еще не слилось с посадом в одну тяглую общину, а существует отдельно от него, неся не общие повинности, а специальные службы и давая оброк государю или же вовсе ничего не платя в силу своего существования на «белой» земле. Помянутая нами выше писцовая книга Можайска больше, чем другие, дает нам указаний на подобные слободки на посаде и объясняет, что некоторые из дворцовых слобод уже вошли в посад и стали «улицами», а другие еще «с черными людьми тягла не тянут опричь городового дела». Таким образом, черный тяглый человек жил в замосковном городе рядом со слобожанином, который, не неся обычного тягла, был совсем чужд посаду, если имел специальные занятия и повинности, или же вызывал вражду со стороны посада, если, не неся тягла, конкурировал с посадскими людьми в общем торге и промыслах. Известно, что только в середине XVII века посаду удалось сломить беломестную слободу и ввести ее в общий тяглый распорядок, отписав на государя; но в XVI веке посад еще не мечтал о такой победе, и только государевы слободки обращались в посады там, где истощение природного богатства, отданного в эксплоатацию слобожанам (бобровых гонов, бортей, рыбных ловель), колебало самое основание слободского хозяйства и переводило слобожан от упавшего специального промысла к общим формам посадского хозяйства. Кроме слобожан, вместе с посадскими жили в городах и служилые люди. Во-первых, это были те же стрельцы и прочие приборные люди, каких бывало много и в поморских городах; и там и здесь они были близки к посадским по происхождению и по занятиям; во-вторых, это были дворяне и дети боярские – помещики и вотчинники того уезда, который принадлежал городу. Служилые люди являлись лично в город только по делам службы и в «осадное время» для обороны города и жили тогда на своих «осадных дворах», которые устраивались для осады и «на приезд» хозяев в самом «городе», а то и на посаде. В обыкновенное же время дворы их стояли «пусты» и за их целостью и исправностью наблюдали дворники – лица, уполномоченные на то дворохозяевами. Не вполне еще ясна юридическая сущность отношений дворников к хозяевам, да вряд ли она и была однообразна. На дворничестве бывали и холопы, и крестьяне дворовладельца, и посадские люди данного города, и «приходцы» из других городов, и служилые приборные люди, и монахи, и женщины. В одних случаях дворники тянули государево тягло вместе с посадскими людьми, в других не тянули, и московские чиновники не всегда знали, как смотреть на дворников: писать ли их в тягло или нет, и спрашивали об этом высшую власть: «Вперед тем людям как государь укажет?» Как ни будем смотреть на юридическое положение дворников, мы должны признать, что в XVI, по крайней мере, столетии дворничество мало еще подверглось правительственной регламентации и существовало во всей своей бытовой непосредственности. Оно вводило на постоянное жительство в города массу постороннего люда и оставляло его в неопределенном отношении к коренному посадскому населению. Живя и трудясь в городе, но принадлежа не городскому «миру», завися не от него, а от землевладельца-хозяина по своей холопьей крепости или «по крестьянству», дворник был одной из связей, соединявших город с уездом; но вместе с тем он был и посторонней для посада силой, разрушавшей внутреннее единство и цельность посада, если только посадский «мир» не забирал его в тягло. Торгуя на городской площади, живя на городской улице, пришлый дворник, однако, считал себя по-прежнему крестьянином или дворовым человеком и легко уходил в уезд, давая место новому пришлецу, присланному взамен его. Еще случайнее для посада была деятельность тех «уездных людей», которые являлись в посад как временные обыватели и торговцы, снимали на посаде лавку или продавали с воза произведения деревенского ремесла и продукты своего хозяйства, а затем исчезали из посада и посадского торга так же легко, как легко туда приходили.

В такой обстановке тяглый посадский мир замосковного города часто не был хозяином своего посада и торга. Служилые люди и церковные землевладельцы с их «людьми» и крестьянами составляли иногда большинство в городе, чаще всего в южных и западных городах Замосковья. Связь поморского города с его областью выражалась в экономическом взаимодействии однородных общественных сил – тяглых торгово-промышленных общин. Связь замосковного города с уездным населением выражалась иначе: весьма разнородное в своем составе уездное население или само стремилось, или же вынуждалось к участию в городской жизни, высылало в город своих представителей и через них служило в городе своим особым интересам. Служебные обязанности заставляли служилых людей иметь в городе осадные дворы, которыми они иногда владели даже не на частном, а на поместном праве. Как городской домовладелец, служилый человек был очень далек от посадской общины и холоден к ее интересам; и его дворник, если не был в тягле, также был далек от дел и забот посадского мира. Но с поместьем или вотчиной служилого человека осадный двор был в прямой связи и юридической, и хозяйственной. Так же чужды интересам посадского мира были обыватели частновладельческих слободок, обязанные платежами и повинностями не государству, а своим хозяевам и владельцам и с монастырем или боярским двором связанные крепче, чем с государством. И отдельные лица, приходившие в посад из уезда на время, сохраняли свои связи с теми местами, где они считались «во крестьянстве». Таким образом несколько нитей тянулось из города в уезд – к служилому поместью, к боярской вотчине, к монастырю, наконец, к крестьянскому уездному миру; но эти нити не связывали между собой ни разных общественных элементов, сожительствовавших в городе, ни города, в его целом, с уездом; это были частные соединения, не разрешавшие общего диссонанса. Там, где тяглая городская община была многолюдна и экономически сильна, а пришлые элементы слабы, там замосковный посад был близок к поморскому и почти в той же мере имел характер внутренней однородности; так было на Клязьме, средней Волге и за Волгой в значительных торговых городах. Там же, где близость границы или иная причина вела к усиленному водворению в город служилого люда и людей частновладельческих, там посадская община была слаба и гибла: посад лежал «впусте» и город превращался в крепость с очень разнородным, но по преимуществу военным населением. Так случилось в городах на Оке и верхней Волге к концу XVI века: здесь служилое население завладевало и посадом и торгом, а посадские люди или разошлись, или перешли в гарнизоны – стали теми же служилыми людьми.

Уезды замосковных городов представляли собой уже в XVI веке картину полного развития частного землевладения, вне которого оставалось лишь небольшое количество дворцовых земель. На поприще земельного стяжания за успех и преобладание спорили, как известно, два московских общественных класса: монастырская братия и служилые люди – бояре и московские дворяне. Ученым, исследовавшим дело, представляется, что победа в споре оставалась за монахами, которые неутомимо собирали земли отовсюду и такими средствами, каких не было в распоряжении мирских людей. Последние добывали себе вотчины куплей и выслугой; монастырь не только покупал их, но и получал даром за свою молитву о душе владельца или его сродников. Мирские люди не имели столько свободных денежных капиталов, сколько имели их монастыри, а в деле земельного стяжания свободный денежный капитал составлял главное оружие монастыря. Монастырь обращал его не только на простую покупку земель, но и в денежную ссуду тем же служилым людям под залог их земли, имея в виду оставить за собой залог при неуплате в срок. Не мудрено, что именно там, где, казалось бы, должно было процветать боярское землевладение, именно в центре государства, процветало, в сущности, землевладение монастырское. По счету пахотной земли в Московском уезде, произведенному при царе Михаиле Федоровиче в 1623–1624 годах, за монастырями оказалось до 44 % всей пашни в уезде, за вотчинниками до 17 % и за помещиками около 22 %; иначе говоря, монастыри имели больше пахотной земли, чем все вообще служилые землевладельцы уезда. Это отношение пахотных земель во владениях церковных и светских владельцев нельзя без изменений переносить в XVI век, ибо в XVI веке, о котором мы ведем речь, монастыри еще не достигли таких успехов в борьбе за земли, а с другой стороны, к концу XVI века и светское землевладение оказалось в критическом положении. Если можно основываться на приблизительном подсчете данных писцовой книги 1585–1586 годов по Московскому уезду и сравнивать его результаты с результатами приказного счета 1623–1624 годов, то придем к таким заключениям. В XVII веке дьяки насчитали в Московском уезде (без дробей и круглым счетом) 140 тыс. четей в поле пахотной земли; из них порозжих земель было до 25 тыс. четей (18 %), за помещиками до 31 500 четей (до 22 %), за вотчинниками 23 500 четей (до 17 %) и за монастырями 61 500 четей (44 %). Книги 1585–1586 годов насчитывают в 13 станах Московского уезда до 100 тыс. четей пахотных земель. Из них пустует до 32 тыс. четей в поместьях и вотчинах и сверх того 7500 четей за отсутствием владельцев сдано из оброка; стало быть, до 40 % пахотной земли вышло из нормального хозяйственного оборота. А остальные 60 % распределены так: за помещиками 6 % (6227 четей), за вотчинниками 17 % (17 272 чети) и за монастырями почти 37 % (36 786 четей). Мы видим, что и здесь монастырь располагает большим количеством пашни, чем все служилые люди уезда, но это главным образом потому, что служилые люди в Московском уезде к концу XVI века оставили впусте почти две трети общего количества земель, которыми могли бы владеть: сохранив за собой 23 500 четей, они забросили 39 500 четей. Нет сомнения, что это были признаки и последствия землевладельческого кризиса, о причинах которого мы еще скажем; нет сомнения, что на «порозжих» землях когда-то стояло служилое хозяйство и что здесь мы имеем дело не с целиной, которая еще не знала плуга, а с пустошами и перелогом. В тяжелую для землевладельцев пору у монастырей оказывалось больше умения и средств перенести кризис, чем у служилых людей: последние пустошили свои поместья и вотчины, монашество продолжало копить земли и поддерживало на них свое хозяйство.