Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня

Размышляя в этом месте, опять-таки частично забегая вперед, о том, к чему может привести тотальное ослабление России, о котором уже и, не скрывая, мечтает Запад, то можно сказать одно – это будет общецивилизационная мировая катастрофа, почище всякой иной, виденной человечеством в своей истории. Западная цивилизация, привыкшая мыслить по аналогии, в параллели с тем, что уже было, воображает, что расчлененная, осколочная Россия будет конгломератом спокойных минигосударств, находящихся под протекторатом Запада (о, как замирает сердце у поляков, какие так и мечтают получить право руководство этими осколками России от лица Запада!). Этот сценарий невозможен для России, об этом автор и рассуждал в своей книге «Запад и Россия». Страна, создавшая культуру мирового уровня, предложившая миру утопическую, но грандиозную идею построения справедливого общества на просторах СССР, победившая в борьбе со злом, в лице фашистской Германии, никогда и никуда не сможет уже деть свою историческую субъектность, которая влияет на весь миропорядок. Само столкновение с Украиной, а через нее почти со всем миром, западным, прежде всего, говорит именно об этом. Русская пружина исторической «самости» России сжалась до своего возможного предела, и сейчас она неумолимо распрямляется. И этот процесс уже и не зависит от самой России; начинает действовать логика неких всемирных исторических закономерностей, какие определяют и сам ход истории, и ее будущие итоги.

Потому-то Россия не страшится самых ужасных исторических последствий, так как в ее коде записана невозможность существования в ином, чем полная независимость и самостоятельность, состоянии, и даже возможность собственной гибели не может остановить ее развитие, и в катастрофическом направлении, может быть, ее теперешний «бег».

«Проклятие Петра»: почему Россия всегда лезет туда, где ее не ждут?

Конечно, прошло исторически совсем немного времени (с точки зрения «большой» истории), но вполне достаточно, чтобы Россия приняла свою новую систему координат. По существу, и даже не геополитически, хотя это будет иметь прямой выход на глобальные взаимоотношения с миром, но Россия обязана определиться с а) своей проекцией будущего («образом будущего») и б) обозначить и объяснить самой себе, чем была ее собственная история до переворота начала 90-х годов, включая советский опыт. Заметим в этом месте, что в первую очередь именно его, этот опыт, необходимо отрефлектировать. И, наконец, понять, что же произошло за последние 30 лет с Россией, какое историческое «зияние» ей пришлось преодолеть.

Россия в определенной степени в целом как некая глобальная национальная матрица несет на себе отражение специфических черт отдельного русского человека. Она в гораздо большей степени вертикально унифицирована ментально и культурно со своим народом, чем современное западное постиндустриальное и новое цифровое общество. Там разрыв между индивидом и социумом достиг своих предельных величин, и государство воспринимается всего лишь, как внешний регулятор отношений между субъектом и объектом, между человеком и социальной средой. Не то в России, в ней до сих пор государство чувствует себя ответственным за каждого отдельного человека, а индивид привычно считает, что это нормально, когда государство заботится о нем, и убежден, что в этом и заключается его главная функция.

Та самая русская архаика, о которой я, не уставая, пишу в своих книгах, является, как ни странно, тем самым спасительным кругом для самой России и ее людей, как и для других подобных обществ в мире (не отвлекаясь в данном месте в сторону, укажем только на два примера такого же типа государств современного человечества – Китай и Индию). В этой «архаичности» заключено их преимущество перед атомизированным и дисперсным западным типом общества, в которых внутренние связи практически отсутствуют на глубинном уровне. Они, эти связи, выхолощены крайне отрывочным и несистемным образованием, деградировавшими эстетически и содержательно формами культуры, эти процессы усилены новой идеологией относительности, повальным атеизмом и отсутствием всяческой идеальности (в самом широком смысле слова, о чем, вероятно, скажу в другом месте).

Когда перед народами, у которых, кстати говоря, в силу иммиграционных причин (страны Запада сегодня), конечно, по-разному проходят вышеотмеченные процессы, но тенденции абсолютно схожи, встают экзистенциальные вопросы выживания, сохранения их как некой социальной и биологической массы, – то чуть ли не единственной материей, скрепляющей то или иное народонаселение, выступает та часть общества, какая изначально обозначается как маргинальная: носители националистических, расистских по существу взглядов, ксенофобов, антисемитов, и вот теперь, русофобов. Именно они сейчас и выступают в качестве остаточного «цемента» для западных культур и народов, и поэтому, инстинктивно, власти этих стран, понимая остроту проблем выживания государства в целом, в известной мере не слишком стараются элиминировать эти «инклюзивные» (и агрессивные) слои своих обществ.

Культурно и цивилизационно, это, разумеется, не выход. Крайности расистского и националистического толка рано или поздно приводят к широкому распространения насилия в самых разных формах по отношению уже не к «чужакам», а, в том числе, к собственному населению, какое недостаточно адекватно реагирует на лозунги нацизма или крайнего национализма. Культурологически – это также архаика, но проявленная сегодня несколько в окультуренном виде, с другой стороны, в той части сохранившейся общепсихологической платформы агрессивной природы человека, стремящегося оградить свою территорию, свое жилище, своих самок и детей от посягательства иных племен и соперников. Эта архаичность может сочетаться, что особенно убийственно, с самыми высокими технологиями в виде биологического, генетического, психотропного и иных видов оружия для преследования своих целей разными группами людей. Это также тупик развития цивилизации, и Запад, как ни странно, опять возглавляет это движение.

Пройдя период интенсивной историко-культурной и – главное – психолого-идентификационной рефлексии по поводу своей прошлой истории, а также – и это очень существенно – в связи с последними тремя десятилетиями встраивания в общий, западно-ориентированный, мировой порядок, Россия может остановить свой цивилизационный распад, наблюдаемый нами сегодня. Он очевиден сегодня по той простой причине, что она пока включена в главный тренд развития мировой (западной) системы (цивилизации), в которой основными началами продолжают быть крайний индивидуализм, эгоизм человека, исчезновение милосердия, чувств справедливости, общего социального братства, моральных и духовных ценностей, как бы скептически к ним ни относясь в эпоху умершего, но продолжающего гнить, постмодернизма.

Поэтому-то и вспомнился великий Петр, который с остервенением и страстью прорубил «окно» в Европу, понимая, что для создания российской империи необходимы технологические достижения Запада, преодоление архаичности и неповоротливости древнерусского общества, смена культурных и социальных стереотипов, серьезная корректировка ментальности русского человека. Ему это удалось, его подвиг ни с чем не сравним в русской истории, но ему же пришлось уже первым в глобальном смысле отбивать накат Запада в лице шведов на расширяющуюся и укрепляющуюся Россию. Какие он делал выводы из этого, уже трудно однозначно ответить, но очевидно одно, что такое «сближение» с Европой, помимо грандиозного приза в виде учреждения русской империи, ее утверждения на севере и частично на юге европейского континента, стоило немало жизней русскому народу. Не случайно же Петр заслужил прозвище «Антихриста» в народной среде, да и то, если вспомнить, с каким остервенением лично Петр рубил головы восставшим стрельцам, своими руками казнив несколько десятков возмутителей спокойствия, да так, что топор затупился, то вопросов остается немало.

Так что ссылка на Петра носит больше риторический и эмоциональный характер. Его историческая экстенсивность в развитии России была жизненно необходима стране, но духовная сосредоточенность народа и страны на чем-то ином, чем географическое развитие государства, подчас выступает не менее важной задачей, чем приращение территориями и покоренными племенами. Но это не пример Петра. Пушкин гениально его охарактеризовал кратким выражением, сказав, что он «один есть целая всемирная история». (Пришло в голову, что самое оптимальное соединение русского и западного мы обнаруживаем в истории России, когда на ее престоле разместилась немецкая принцесса, ставшая в итоге Екатериной Великой. То-то было удивительным гармоничное сочетание русской удали и бесшабашности с домовитостью и государственным умом немки на русском троне. Она была принята русскими людьми, она стала русской по духу, в отличие от другой немецкой принцессы, будущей жены Николая II, сыгравшей по-своему роковую роль в событиях русской истории начала XX века).

Когда, на ком закончилось это проникновение России в Европу, непонятно, но сегодня очевидно, что Россия нуждается в определенной автаркии, в замыкании в своих собственных границах, пользуясь этническими, природными, климатическими и всякими иными богатствами, какие ей даровало провидение. По существу, если вдуматься, то Россия представляет собой уникальный пример «мира в мире», она может совершенно естественно и свободно существовать внутри самое себя, не обращая внимания на все остальное человечество. Этот удивительный дар истории необходимо использовать в полной мере и перестать рваться сквозь закрытое окно, с чуть приоткрытой форточкой, на Запад, где Россию никто не ждет, а напротив, именно там стремятся, как можно сильнее ей навредить и ее унизить.

Для полноты воображаемой этой благостной картины было бы неплохо соорудить некий «олигархический пароход», особенно в столетнюю годовщину данного события по высылке лучших умов России в 1922 году на «философском пароходе», и отправить на нем куда-нибудь на Запад тех самых отечественных нуворишей, какие не собственным умом и смекалкой заработали невиданные деньги, но распилив с согласия руководства тогдашнего государства общенародную собственность, созданную трудом миллионов людей в пределах бывшего СССР.

Забытый пророк. Александр Герцен и исторические уроки поколения «восьмидесятников» XX века

Читая «Былое и думы» А. И. Герцена, поражаешься не только жизни этого человека незаурядного масштаба, одной из немногих фигур поистине европейского размаха, который единственно и мог связать еще в XIX веке разорванные отношения Запада и России, сократить разрыв между ними – как эмоциональный, так интеллектуальный. Но я сейчас хочу сказать о другом, о том, как замечательно точно и глубоко он описывал историю взаимоотношений России и Европы, удивительно точно воссоздавал историю поколений людей, какая в России была всегда крайне важна. Блистательное пушкинское поколение писателей и мыслителей, да и революционеров, если вспомнить о декабристах, потерянное поколение после Пушкина, к которому принадлежал и сам Герцен, удушенное в реальных тисках николаевской России. Это все его, герценовские, слова.

Тут, правда, справедливости ради стоит заметить, что крутой царь был не так уж плох для развития русской культуры и литературы в особенности; перечисление русских гениев, творивших при нем, может занять несколько абзацев текста. Да и во внешней политике все складывалось неплохо. И то сказать, что, помимо перманентных войн с Турцией, Россия не ввязывалась в николаевский период ни в какие большие войны в Европе и вообще неплохо управляла континентом, не допуская слишком больших потрясений общего масштаба. «Сломался» же царь на как бы «проходной» Крымской войне (1853–1856), умудрившись поссориться с Англией и Францией одновременно, какие радостно поддержали Турцию в ее конфликте с Россией. Правда, большой пользы для Европы из этого не вышло, усилиями русских дипломатов получилось так, что особых потерь русское государство не понесло, зато поражение в войне привело к самоубийству Николая I (уж очень много доказательств этому факту), воцарению Александра II и началу реформ в России, после которых она и начала свой «забег» в соревновании с мировыми державами, какой фактически и выигрывала к рубежу веков. Но это отдельная и весьма интересная тема, какая освещена более подробно в нашей работе о столкновении России и Запада.

И дальше в XX веке это разделение между поколениями приобрело какой-то особый трагический смысл и определенность чуть ли не математического правила. Безусловно, существовало поколение русских людей, какое прошло через исторические перипетии первой мировой войны, революции и гражданской войны (если перебросить мостик через столетие и посмотреть на то, какое поколение русских людей и как создавало новую реальность после крушения царской империи).

Это было поколение, которое, с одной стороны, вошло в новую социальную действительность, пересоздало страну, создав почти из ничего, из полной разрухи могущественную индустриальную державу, а с другой, это было то же самое поколение людей, прошедших через голод, коллективизацию и самоуничтожение в репрессиях предвоенных лет.

Наконец, это было все одно и то же великолепное военное поколение, которое в начале войны предстало перед всем миром и для собственного народа в виде жертвенного агнца, миллионами погибая на поле боя или попадая в плен и там уже умирая, а во второй половине освободительной войны предстало опять-таки перед всем миром как коллективные «300 спартанцев», всё сокрушая на своем пути и подарив России ее главную Победу. При этом уже было и не важно, что после этого само это поколение как бы и растворилось незаметным образом в теле своего народа, не получив от этой своей сокрушительной и цивилизационной победы над врагом никаких выгод и антропологических преимуществ. Впрочем, что можно об этом сказать, если поколение россиян, родившихся в 1922–1923 годах, погибло на 97 %. Это немыслимые потери, если представить всю эту воображаемую, теряющуюся в облаках у самого солнца пирамиду, какую должны были создать эти погибшие на войне лучшие из людей из их неродившихся детей, внуков, правнуков…

Эта невесомая, но реально существующая пирамида метафизическим образом давит на всех нас, кому повезло родиться от выживших в той войне, и это зияние в памяти и ментальности нашего народа никоим образом не может быть погребено разного рода суждениями о миллионах тел, которыми, якобы, забросали врага, или же забыто национальной исторической памятью.

Боюсь также, что это военное, практически все целиком погибшее поколение настолько сильно повлияло на последующие события истории большой России, что мы даже и не предполагаем, как это аукается в современной нашей жизни. Может, это и был поворотный, трагический узел русской истории, который предопределяет ее финал и завершение во всемирном смысле. Не хотелось бы даже и думать об этом, но события, какие протекают на пространстве той самой необъятной и большой, как я написал выше, России, начавшиеся после 1985 года, говорят и свидетельствуют именно об этом. Что-то было сломано в таинственном механизме функционировании всего народного целого во время последней войны, да так, что это может обрушить всю нашу жизнь уже в веке двадцать первом.

* * *

После этого было знаменитое поколение «шестидесятников», давшее талантливых писателей, инженеров, конструкторов, физиков, математиков, врачей, ученых, артистов, музыкантов, вообще блистательных деятелей культуры. Это была эпоха известной свободы и понимания того, что жизнь не представляет из себя бесконечную борьбу, но в ней силен чисто человеческий элемент, связанный с частной жизнью, решением индивидуальных проблем. Это приземление России было чуть ли не единственным периодом в ее истории, когда народ не принуждался к историческим свершениям, сопровождающимися лишениями, тягостью быта и отказом от личного существования.

Герцен писал о своем поколении как исторически «потерянном»: мы были, писал он, «как мальчишки, которые бегут за проходящим через город полком, а полк уходит, и куда бежать и что делать дальше, не совсем понятно» (автор специально не заглядывает даже в свои предыдущие книги, где эта цитата из Герцена приведена точно, ему важно воспроизвести сам дух ее, какой живет в его памяти именно в таком виде), но для Герцена – и полк был, и было понятно, какие люди в нем служили, и что это они брали Париж и выходили на Сенатскую площадь, и было, в итоге, кому бежать за ними.

К какому поколению отношусь я сам, родившийся в 1950 году от человека, прошедшего всю войну, попавшему в те самые 3 %, о которых я написал выше? За каким полком мне предстояло «бежать», и бежал ли я со своими товарищами по поколению? Тяжелый вопрос. Он тем более тяжел, что накладывается на исторический разлом, какой пережила Россия в 90-е годы, какой весь пришелся на самые зрелые годы моего поколения. Такого разлома и отказа от всей прежней жизни не доводилось переживать ни Пушкину, ни Толстому, ни Достоевскому, ни Герцену. Весь трагизм раскола целостности и прерывания последовательности национальной истории пришелся именно на наше поколение, родившееся в первые послевоенные годы. Мы были в состоянии «акме», в расцвете своих сил, творческих замыслов, грандиозных планов, и все это было (почти все) решительным образом отброшено из жизни, как ненужное, лишнее. Нам предлагалось начать все с нуля, заново.

Трудно, собственно, подобрать слова, чтобы описать содержание жизни этого поколения. Я уже писал выше, что для значительной части людей моего поколения их существование прервалось раньше времени, для них оно стало «оборванным», «сокращенным» по часам жизни, у них неумолимая рука исторического фатума вырезала часть бытия, не слушая никаких возражений и не принимая во внимание никаких заслуг до этого прожитой жизни. Мы – «убитое» поколение, но нам никто не поставит никаких памятников, нас просто перечеркнули.

Сохранившаяся, другая часть нашего поколения должна была полностью измениться, причем самым трудным образом, как говорил Воланд, – «внутренне». Пришлось отказаться от всего, во что верилось, о чем мечталось, от всех продуманных планов в реализации жизни по лекалам предшествующих поколений. Эта «выжившая» часть поколения стала – «сломанной», «рахитичной», «травмированной» (можно множить эти эпитеты и никакой не будет в полной мере достаточен для ее характеристики или отражать все содержание того слома, какой пережил этот осколок поколения).

Исторически – оно стало даже не потерянным (не только для самого себя, но и для государства), но деморализованным и морально уничтоженным. То, как эта часть поколения, не умершая, но выжившая, правда, ненадолго (демографическая статистика здесь просто ужасающая), пыталась обнаружить в жизни новые ценности, хоть как-то похожие на важные идеалы для этих людей в их предыдущей жизни, но их не находила, – требует своего нового Достоевского. Ни Пелевин, ни Сорокин не смогли этого воссоздать в полной мере, видимо потому, что они сами относятся к более счастливому, «запоздавшему» поколению.

Мое поколение – это фантом-поколение, его как бы и нет на исторической карте России. И ни за каким полком мы не бежали, так как он давно прошел, – не скажу, что во времена Герцена, но точно во времена наших отцов, и бежать нам было некуда, не за кем и незачем. Единственно, что спасает выживших из этого поколения, так это постоянное возвращение к русской культуре, к нашему Парфенону, также почти разрушенному, но все еще возвышающемуся нашим гениальным литературным Акрополем, стоящим непоколебимой твердыней, и любой обломок, любой камень здесь дышит красотой и правдой. Можно хотя бы присесть на них и отдохнуть душой, прикоснуться к тому, что когда-то было сильным и твердым, величественным и прекрасным, да и нравственным уроком для других народов и стран.

И, конечно, пока еще спасает русский язык, на который со всех сторон ополчилась всякая языковая нечисть, ломая его и коверкая. Но он пока еще держится, и будет держаться, пока в библиотеках стоят на полках Пушкин и Чехов, Шолохов и Мандельштам, Толстой и Ахматова, а вокруг еще пока говорят по-русски.

Русский исход из цивилизации смыслов в онтологическую пустоту. Как «потерянное» поколение в России сменилось «проданным» от 80-х годов к 90-м прошлого века)

Бродский написал: «Я гражданин второсортной эпохи». И это было точным отображением его личной, и нас всех, ситуации времени «золотого застоя» эпохи Брежнева, о которой многие вспоминают с искренней ностальгией. Как читатель понял из вышеизложенного, автор относит себя и своих сверстников к так называемому «пропащему поколению». Тут важны стилистические и семантические нюансы – одно дело принадлежать к «потерянному» поколению, а другое – к «пропащему». Второе совсем не «комильфо».

Так вот, эпоха казалась поэту «второсортной», и такой была, безо всякого сомнения. Правда, для поэтов масштаба Бродского ничего не стоит бросаться эпохами и поколениями. Ведь написал же свою знаменитую строку Пастернак – «Сквозь фортку крикну детворе, какое, милые, у нас тысячелетье на дворе». Легко оперировать русским поэтическим гениям античностью и Возрождением, брать в современники Данта и Шекспира, запросто перемигиваться с Гете и Петраркой, но обыденность существования многих миллионов людей с большим трудом привлекает себе для сравнения отдаленные исторические эпохи, утешаясь сравнением, что, мол, бывало и хуже. «Потомство тискается к перилам» и обдает на ходу «черемуховым свежим мылом и пряниками на меду» (Пастернак) и что ему до культурного маятника поэта.

Что касается Бродского, то его последующая тоска по ушедшей империи носила, конечно, не социологический и не практический характер. Ему, как и его великим предшественникам, Мандельштаму, Пастернаку, Ахматовой всегда хотелось «попадания» в «большое время», они хотели пробиться к «большому читателю», который ими понимался ничуть не менее значительным, чем выходец из поколения людей пушкинской или толстовской эпохи. Гениальность русской поэзии и в целом русской литературы заключается в той принадлежности ко времени, которая явно больше индивидуальной судьбы самого поэта, больше его творчества. Поэт всегда нуждается в «эхе» исторического времени, в перекличке между разными эпохами, в том числе и поколениями. Неизвестно, что конкретно представлялось Бродскому, когда он писал о «второсортной» эпохе, но в контексте других его стихов понятно, что ему было тесно в том времени, в каком он очутился. Это его самоощущение очень хорошо воссоздано в его диалогах с Соломоном Волковым.

Уйдем от поэтов, этих небожителей, к простым гражданам Советского Союза эпохи застоя. Трудно вообразить, что они постоянно переживали «закрытость», замкнутость эпохи, к которой принадлежали. Общая канва их существования носила более-менее внятный и объяснимый характер с человеческой точки зрения характер. И тогдашняя ухмылка над массовой застройкой спальных районов в СССР, над которой потешался всякий советский человек, хоть раз побывавший или в Петербурге (Ленинграде), или Зарядье Москвы, быстро превратилось в иное выражение лица, когда после или во время перестройки ему удалось выехать в какую-нибудь нормальную европейскую страну и увидеть в пригородах Парижа или Рима нескончаемые вереницы домов, прямо перенесенных из какого-нибудь Медведково или Строгино.

Думается и наш великий поэт был немало удручен (да и говорил об этом в своих интервью) этой близостью эпох потребления, что на Западе, что в СССР, и иллюзии пропадали на этой общей плащадке запросто. Но вот наличие Ростроповича, Рихтера, Ойстра-ха, русского балета, театра «Современник», Малого театра, русских художников-авангардистов и много чего еще – делало как бы провинциальный Советский Союз мировой державой в полном смысле слова, причем по первому разряду, безо всяких послаблений.

Невозможно было спастись бегством или эмиграцией; те корни культуры, какие идут от Бродского в глубину через Серебряный век, через классику девятнадцатого века чуть ли не в допетровскую эпоху, нельзя было воссоздать административными или политико-демагогическими усилиями. Вот это и есть то самое скептическое отношение русского человека к загранице вообще, так как он изначально знает, что жизнь не перешибить палкой, она тебе не обух, которого также палкой не возьмешь, а суть ее кроется в других вещах, какие живут и постоянно копошатся внутри твоей совести, ума, в твоих поисках вечности и прикосновения к Божеству.

Какая ни была для протопопа Аввакума его эпоха «второсортной» и тяжелой до непереносимости, то есть искаженной настолько, что необходимо было менять символ веры, казалось бы, в таких мелочах, вроде троеперстия вместо двоеперстия, но для него и его последователей это меняло всю картину мира, Вселенная становилась другой, и Бог становился недостижимым. За все это приходилось платить жизнью, но через духовное усилие, подобное авваку-мовскому, входить в культурный код своего народа.