Избранные работы. В переводе Валерия Антонова

Избранные работы

В переводе Валерия Антонова

Герман Коген

Переводчик Валерий Антонов

© Герман Коген, 2024

© Валерий Антонов, перевод, 2024

ISBN 978-5-0059-8685-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Герман Коген (1842—1918) немецкий философом еврейского происхождения. Вместе с Паулем Наторпом и Эрнстом Кассирером был одним из главных действующих лиц Марбургской школы неокантианства. Книга Коэна «Kants Theorie der Erfahrung» (1871) считается основополагающим документом неокантианства, «возвращения к Канту» (O. Liebmann 1865), которое доминировало в немецкой академической философии до 1920-х годов.

Во втором издании 1883 года содержится знаменитая экзегеза «принципов предвосхищения восприятий» из работы Канта «Kritik der reinen Vernunft», где Коген предполагает отождествление интенсивных количеств сознания Канта с бесконечно малыми величинами в математическом смысле, служащими принципом, на котором основывается реальность (всех восприятий).

В работе «Das Prinzip der Infinitesimal-Methode und seine Geschichte» (Cohen 1883) делается попытка подтвердить эту программную трансцендентально-философскую интерпретацию «порождения реальности из бесконечно малых» в естественных науках подробным обсуждением исторического развития концепции непрерывности или бесконечно малых объектов в математике и физике.

Взгляды Коэна имеют родство с гегельянством (см. в «Науке логики») и родственными идеями К. С. Пирса и могут рассматриваться как философское дополнение к концепции бесконечно малого порождения Ф. В. Лоувера для связных топосов (хотя последний явно отвергал идеалистическую идею порождения реальности из чистой мысли).

В прелагаемом сборнике представлены две работы основателя марбургской школы неокантианства Германа Когена: «Логика чистого знания» (1902) и «Принцип метода бесконечно малых и его история».

«ЛОГИКА ЧИСТОГО ПОЗНАНИЯ» («System der Philosophic 1. Theil. Logikder reinen Erkenntnis») – основной теоретический труд Г. Когена. В «Системе философии» – фундаментального труда Г. Когена, кроме этой работы входили еще две работы: «Этика чистой воли» (2 том,1904) и «Эстетика чистого чувства» (3 том, 1912). Данная триада выражала «единство культурного сознания» и состояла соответственно, из 3-х томов. Ка ««ждый том «Системы философии» принес Когену славу оригинального мыслителя, но именно работа «Логика чистого знания» (1 том, 1902) была наиболее популярная, и к большому сожалению она не была переведена с немецкого на русский язык. В связи с тем, что данная работа по объему составляет 520 страниц, то мною в данном сборнике представлены только самые важные выдержки не только с сохранением логики изложения, но облегчающие понимание и, дающее исчерпывающее представление о данной работе. Вторую, представленную в данном сборнике работу «Принцип метода бесконечно малых и его история», Коген написал еще до «Логики чистого познания». Она сравнительно небольшая по объему и гораздо более понятная чем «Логика чистого познания». В сборник работ Германа Когена включена работа Э. Кассирера «Герман Коген и возрождение кантовской философии».

Логика чистого знания

Предисловие

Логика, представленная в этой книге, является основой системы философии. Если в противном случае логика должна учить законам и правилам общего использования разума, тогда она должна служить упреком во всем своем объеме и в своем единообразии.

Однако единообразие – это предпосылка, которая требует ограничений; ее нельзя понимать как равенство. Ведь сфера применения разума распространяется на самые разнообразные проблемы и, следовательно, на правила и законы. Тем не менее, единство разума должно охватывать все эти различные задачи. Таким образом, логика коренится в направлении системы философских проблем; систематика является ее истоком. И в вечных образцах, которым должна стремиться подражать каждая новая попытка, ясная систематическая склонность формирует классический характер.

Поэтому систематическая установка имеет в качестве предпосылки спецификацию логики в понятии чистого познания. Именно в таком понятии Платон основал логику и в нем же завершил ее историю. В нем для логики возникает еще одно отношение, которое фактически уже содержится в систематике. Если логика направлена на систему философии, то тем самым она связана с теми направлениями культуры, которым соответствуют члены этой системы. Таким образом, она связана, прежде всего, с наукой. И Платон дал непреложное указание, что это отношение к науке, а именно к математике, определяет метод логики и образует рабочую основу для ее систематического развития. В его языке имеет место двойное значение одного и того же слова, обозначающего науку и знание.

Сложности логики, однако, не исчерпываются связями философской системы и проблемами математического естествознания. Как логика не может быть оторвана ни от своего исторического происхождения в Платоне, ни от предшественников Платона, так и ее внутренняя систематика находится в живой связи со всей ее историей. Никакая объективная картина логики не может быть набросана, если она не выводит основные линии своего рисунка из этого естественного контекста. Кажется неестественным пытаться искусственно строить логику, не соизмеряя фундамент, как и возведенные на нем этажи, с тем запасом мер, который заложили классики логики, являющиеся в большинстве своем и строителями этой науки. Приходится иметь дело не только с историческими именами; эти имена означают также фактические основы логики и вехи ее развития.

Соответственно, я стремился найти общий язык с этими классиками на каждом новом повороте. Я не хочу обсуждать, способствовал ли фактический разговор непрерывному диалогу с ведущими духами. Скорее, я хочу лишь отметить, что в результате изложение этой книги требует нового дополнения. Следует ожидать, что систематические ссылки, как и фактические объяснения, особенно в отношении проблем математического естествознания, должны были быть во многом ограничены; что отбор был связан двойным соображением: во-первых, для углубления и прояснения в ходе развития, но затем также предостережением против избыточной нагрузки и изоляции. Однако соблюдение разумной меры в историческом противостоянии может показаться почти неразрешимой задачей.

По этой причине я решил написать настоящий том с прицелом на второй том, который будет содержать все эти дополнения с систематической, фактической и исторической точки зрения. В этом томе я также намереваюсь провести углубленную дискуссию с моими современниками среди людей, работающих в этой области, а также среди научных исследователей.

Вы можете ожидать, что я выскажусь о связи этой новой книги с моими предыдущими книгами: о моем отношении к Канту.

Когда более тридцати лет назад я приступил к реконструкции системы Канта и оправился от первоначального изумления, что понимание ее основных понятий не только утрачено, но и никогда не было достигнуто, меня осенила надежда на историческую проницательность, которую Кант однажды высказал в комментарии ПЛАТОНУ: что можно понять автора лучше, чем он сам себя понимает, через сравнение его положений. С самого начала я был озабочен дальнейшим развитием системы Канта. Исторический Кант был для меня тем краеугольным камнем, в направлении которого должно вестись дальнейшее строительство, тот устойчивый курс, который, по словам самого Канта о науке, должна уверенно прокладывать философия и ее история. Печальный исход философий оригинальности объясняется для меня их дезориентированным отношением к Канту, их полным непониманием его систематики, методологии и терминологии. Подлинная оригинальность, плодотворная продуктивность философии в смысле непрерывной истории, как мне казалось, связана с непременным условием, что нужно не только вернуться к Канту в целом и снова связать себя с ним, но и влиться во всю великую структуру его мира мысли с полной отдачей, вплоть до самых узких мотивов. Только если все эти глубокие мотивы будут использоваться и модифицироваться снова и снова в строгой и свободной форме, оригинальность и продуктивность в этой области будут поддерживаться.

Поэтому я могу поддерживать смысловую нагрузку и содержание моих книг о Канте в целом, наряду с острой полемикой, которую я веду в настоящей книге против важнейших столпов этой системы. Эти два понятия не только не исключают друг друга и не просто совместимы во мне, но и дополняют друг друга, образуя единство систематической работы.

Наконец, несколько важных слов, без которых мне пришлось бы обвинить себя в неискренности в тот момент, когда я передаю общественности часть труда своей жизни. Общая ситуация в мире противоречит духу подлинной философии, которая всегда представлена мировоззрением идеализма. Даже немецкое чувство отклонилось от своего космополитического направления. Отсюда подчинение закона и справедливости власти и благосостоянию, подчинение гуманности религии. Несмотря на все эти печальные, мучительные и смертельные штормовые флаги, я твердо верю в победу свободы и правды. И не только моя вера в религиозную истину пророческого мессианства делает такой оптимизм путеводной звездой в любой ситуации времени и жизни. В то же время, именно радостное чувство непосредственной преподавательской деятельности, плодом которой я могу считать и эту книгу, поддерживает меня в радостной связи с настоящим, в котором расцветает будущее. Таким образом, гармония, существующая между философией и университетом, оживает в моем личном опыте.

Поэтому, если университет является корнем всех насаждений научного духа, мы можем также надеяться, что науки будут все более глубоко и охотно сознавать в философии корень своего единства и прибежище своей свободы.

1. Четыре значения понятия «познание»

Знание, самое важное слово в языке, тем не менее, не имеет в научном обиходе единственного значения, исключающего всякую двусмысленность. Можно выделить четыре значения этого слова. И эти четыре значения соответствуют четырем позициям, с которых философский разум смотрит на проблему познания.

Во-первых, познание означает индивидуальное приобретение знаний, как в обычной жизни оно означает приобретение восприятия и знания. Здесь, в соответствии со своим фактическим значением, познание является синонимом знания, хотя приставка указывает на установление того, каким должно быть содержание. Познание здесь означает содержание знания, без которого знание было бы бессодержательным и бесценным. Таким образом, в этом значении понятия «знание» находит свое выражение точка зрения индукции. Все знание и вся наука основаны на независимой, необходимой и незаменимой ценности индивидуального познания. Общее может подняться только на основе индивидуального. Всякое знание было бы беспочвенным и всякое исследование было бы тщетным, если бы оно не основывалось и не обеспечивалось знанием отдельного человека, которому, следовательно, в соответствии с его ценностью полагается и значимость знания.

Вторичным вариантом этого значения является юридическое употребление слова. В нем судебное решение называется знанием; конечно, не исключительно в том смысле, что оно обозначает методичное и упорядоченное вынесение решения, а скорее в том смысле, что оно обозначает зрелое, обоснованное решение рассматриваемого вопроса. В изменении юридической терминологии с суждения на знание можно предположить прогресс в осознании ответственности науки.

Во-вторых, знание, в отличие от индивида, означает общее знание. А поскольку общее часто воспринимается как синоним целого, то и знание означает целое или воплощение научного блага или человеческого знания в целом. Точка зрения индукции здесь значительно превышена. Ибо уже должно стать сомнительным, что в области и сфере деятельности духа целое равно сумме его частей. Общее, следовательно, не равно целому как таковому. И воплощение научного владения есть нечто большее, чем сумма отдельных фактов знания. Это больше указывает на знание, как на совокупность знаний. Совокупность становится единством.

В этом определении идеальный характер познания становится еще более очевидным. Если воплощение не может быть простой суммой слагаемых, то тем более трудно понять, откуда должно взяться единство. Оно не может возникнуть само по себе. Таким образом, значение знания как эпитома и как единства знания указывает на задачу, которая скрыта в этом слове. Но поскольку эта высшая задача не выражена в слове ясно, понятно, что только другое значение слова должно привести его к объяснению и ясности. Но так как мы имеем здесь дело с высшим идеалом и глубочайшей проблемой, то столь же понятно, что для этой задачи должно быть применено другое значение слова.

В-третьих, познание означает распознавание. Эпитома отвлекает от процесса. Если знание должно быть сведено к единству эпитомы, то безопаснее всего придерживаться единства процесса, в котором происходит познание. Если все знание должно иметь единство, то, как полагают, можно определить его корень в процессе осознанного восприятия познания. И это определение, в возвеличивании психологизма, воспринимается как ограничение; ибо только настолько, насколько простирается корень, только настолько можно обоснованно предполагать и требовать единства знания. Для этого взгляда единство знания исчерпывается единством процесса познания. Но существует ли такое единство процесса познания? Это пусть решает психология. И таким образом судьба познания передается психологии. Познание, однако, тем самым теряет всякий действительный смысл содержания, индивидуального знания, а также воплощения всех знаний. Из объекта оно превращается в verbum. Но может ли деятельность обеспечить единство результата или даже только дать его?

Деятельность познания отнюдь не является простой. Прежде всего, необходимо учитывать телесные общие ощущения, которые проникают в самые абстрактные процессы. Затем процессы сознания, которые работают вместе для этой цели, имеют очень разные виды. Сколько ни сужай разницу между влиянием, приходящим извне, и идеей, возникающей изнутри, ее нельзя полностью устранить. Поэтому предполагаемое единство процесса познания может заключаться только в предполагаемой неизменности большинства и множественности процессов, взаимодействующих в познании. Ценность такого единства, в котором участвующие элементы остаются разнообразными, несомненно, должна казаться сомнительной. Только если бы исследование познания смогло сделать однородными процессы сознания, которые вносят вклад в познание в целом, так, чтобы не оставалось различий между так называемым ощущением и так называемым представлением, только тогда можно было бы признать, что оно раскрывает единство познания. Но против этого смысла и его утверждения возникают и другие возражения.

Это не только нечистое осложнение, связывающее познание с элементарными чувствами, но и одновременно важный и особый способ сознания, возникающий таким образом: в эстетическом воображении в духе фантазии. Чем оно отличается от познания? Где критерий различия? Что отличает истину от красоты? Может ли психология открыть для себя эти критерии или она должна заимствовать их откуда-то еще? И еще: познание также сочетается со стремлениями и желаниями и усложняется под влиянием воли. Не было недостатка в школах, которые уравнивали интеллект и волю. Где же критерий, позволяющий различать эти два понятия? Какой критерий отличает истину от свободы или морали?

Видно, что содержания, к которым относится познание и с которыми оно вступает в контакт или сталкивается, настолько многообразны и настолько запутаны, что с этой точки зрения единство познания не должно возникать легко или с уверенностью. Процесс осознания познания как таковой не может быть изолирован таким образом, чтобы он мог представлять и гарантировать единство содержания познания. Но единство – это средство порождения содержания. Как же иначе, если не с помощью искусства единства, может быть достигнуто целое, тотальность, образ познания? Если, таким образом, процесс сознания не может сделать единство прозрачным, то ему также отказано в эпитоме. Смысл познания, следовательно, не может слиться со смыслом познания.

В-четвертых, знание означает чистое знание. Термин «чистое» использовался теми в Греции, кто культивировал философию одновременно с математикой. Пифагорейские круги отдавали ему предпочтение, а Платон поставил его в центр своей научной терминологии. Далека от профанических подозрений, будто чистое лишено своего содержания. Только нечистое содержание, которое не является истинным содержанием, составляет контраст чистому; но только в том смысле, что чистое связано с нечистым содержанием, чтобы превратить его в чистое содержание. Это неизбежное отношение, которое чистое имеет к содержанию. Без этого чистое становится бессмысленным.

В зарождении греческой культуры эта тенденция к чистоте проявляется с особой силой. Пластичная натура греков, тем не менее, обижается на единоличное господство ощущений. Одновременно с пробуждением чувства единства пробуждается и интерес к своеобразию, а значит, и к самоценности мышления. И если, с одной стороны, мышление мыслится в этимологической связи с языком и становится разумом, logos, то на этом пути другое направление связывается с другим языковым представителем разума, nus. Платон оперирует этими двумя словообразованиями, и он придает им еще большую опасность, связывая различные выражения для абстрактного мышления с различными выражениями для видения и взгляда. Он сам делает эту связь возможной благодаря всестороннему и точному использованию чистого. Чувства не отбрасываются таким образом, что они удалены от чистоты, лишены компетенции чистоты.

Платон смог отважиться на это смелое расширение чистого до самой чувственности, и ему это удалось, потому что он довел познание до пластической определенности через понятие чистого. В этом заключается термин «идея». По своему корню идея также связана со зрением. Тем не менее, она и только она обозначает и означает истинное бытие, истинное содержание познания. Конечно, идея обретается в чистом видении. А это чистое видение есть чистое мышление. Но верно и обратное: чистое мышление есть чистое видение. Где же критерий чистоты? И где, соответственно, критерий истинного бытия?

Или, чтобы подтвердить чистоту, следует обратиться к другому корневому слову и подслушать о чистоте в речи, которую душа держит в себе и для себя? Помимо всего прочего, таким образом теряется связь с идеей. И в истории можно проследить значительный контраст между спиритуалистами, представляющими Логос, и критиками, которые борются за Идею и прежде всего за Идею. Идея, а не ее большинство, характеризует идеализм. Ценность идей, как бы много их ни было, заключается в ценности идеи. Только через идею чистое обретает свою методическую ценность.

2. История понятия чистого знания

Итак, идея определяет ценность познания через чистоту. Идея – это познание. На чем основано это тождество? Какой момент в идее приводит к этому равенству? Ответ на этот вопрос следует искать в истории, которая раскрывает природу и плодотворность всемирно-исторических понятий, как всемирно-исторических сил. Действенность платоновской идеи не ограничивается ни платоновской школой, в которой ей в любом случае помешал Аристотель, ни античностью в целом, хотя все научные факторы ее жизни тесно связаны с ней. Ренессанс предпочтительно является Ренессансом Платона. В ренессансе математики и механики проявляет себя движущая сила платоновской идеи.

Самым глубоким и самым плодотворным методическим средством, с которым работают астрономы новой картины мира, является гипотеза. И сколько бы они все, от Коперника до Ньютона, ни сопротивлялись подозрительному оттенку этого слова, гениальное понимание платоновской идеи как гипотезы, которым обладал Кеплер, остается. Это основа, вернее, фундамент, который должен предшествовать наставлениям каждого точного исследования. Такие необходимые предпосылки осознают все великие лидеры Возрождения, и, варьируя степень преодоления своей гениальной наивности, они позволяют всем этим предпосылкам высказаться. «Mente concipio», – говорит Галилей. Треугольник – это «внутренняя идея», говорит Декарт. Лейбниц создал фундаментальный инструмент бесконечно малых, прообраз raison a priori, как он предпочитал называть эту гипотезу. И, наконец, Ньютон, который направил свои «Hypotheses non fingo» против создателей гипотез, тем не менее, сделал гипотезу принципом и в качестве такового не только включил ее в свою работу, но и сделал ее заглавным термином своего труда.

Принцип был одним из выражений, под которым в его эпоху обсуждалась проблема гипотезы. Как принципы метафизики соотносятся с принципами механики – один из фундаментальных вопросов в переписке Лейбница. Ньютон, правда, в своем названии, по-видимому, ограничивает эти принципы математикой; но по отношению к «Философии природы» это ограничение отпадает само собой. В любом случае, оно аннулируется его определениями и полностью его законами движения. Сегодня мы не думаем об этих трех законах движения, которые Ньютон устанавливает исходя из планетарной системы, только как о принципах; тем не менее, в отличие от колеблющегося использования языка для понятия принципа, мы можем воспринимать их прежде всего как принципы, как чистое знание нового, математического естествознания. Таким образом, идея, как гипотеза или принцип, в буквальном смысле, чистота которого сразу же очевидна, создала новое понятие знания.

Кант исходил из факта этих принципов. Как с юности на протяжении всего своего развития он объявил задачей философии перенос «метода Ньютона» в метафизику, так и его зрелость происходит в установлении этой связи между метафизикой и методом Ньютона. Метод Ньютона привел к созданию системы Ньютона. Но эта система не есть прежде всего планетарная система, а система принципов, как система методов чистого естествознания. В этом преимущество, которые дала КАНТУ историческая ситуация, и в этом заслуга его метода. Поскольку метод Ньютона стал для него понятен как система методов и тем самым как система мира, то и колеблющийся смысл слова «метафизика» для него изменился. Она стала критикой, и прежде всего критикой системы методов, принципов Ньютона.

Кант также подводит чистое знание всех видов под название разума; в этом он следует языку классиков рационализма; ведь и Декарт, и Лейбниц связывали врожденные идеи и вечные истины с треугольником и механическими принципами, а также с душой и Богом, и оба вида они подводили под понятие разума. Но Кант все же строго и резко разделил эти столь различные интересы и проблемы метафизики. Он сначала воздержался от всякой моральной философии и теологии, а значит, и от всякой рациональной психологии, и сосредоточил метафизику сначала исключительно на проблеме системы принципов Ньютона. В силу этого ограничения, этой конкретизации и изоляции задачи, метафизика стала для него критикой.

Это значение критики, установление связи между метафизикой и математическим естествознанием, это решающий акт Канта, благодаря которому после долгого развития, в ходе которого он с юности ощущал желательность метода Ньютона для метафизики лишь в общих чертах, хотя и настоятельно и энергично, он наконец созрел в систематиста. Система природы привела его к системе метафизики. Но средства лежали в критике, критике принципов. Таким образом, система метафизики стала системой критики.

Принципы, основы, отныне образующие проблему; синтетические принципы, как назвал их Кант в соответствии с тем значением, которое он придавал слову «синтетический», они положены в основу математического естествознания в виде открытого, ясного, методичного аргумента. Эти принципы делают науку наукой и объясняют ее неуклонный прогресс. Они представляют собой чистое знание, право и обладание которым спекулятивный разум с незапамятных времен предполагал, утверждал и защищал. Теперь они были доступны в закрытой системе в качестве плодотворных предпосылок. Работа метафизики не была завершена, но она могла начаться на ясной почве. Философия могла и должна была, как критика, взять новое начало.

Критика была не только решающим актом в личном развитии Канта: это всемирно-исторический акт Канта. Непреходящая ценность мировоззрения Канта состоит в его открытии, в развитии метода критики. Это не значит, что ценность исчерпывается методологией критики. Но для успешного развития философского исследования важно открытое и четкое разграничение между этим значением критики, состоящим в определении соотношения между метафизикой и математическим естествознанием, и всем индивидуальным содержанием самих мыслей Канта, как бы они ни были важны. О последнем могут быть споры и нужно открыть ясный путь; о втором не должно быть споров, если мы хотим, чтобы компас науки не сбился. Со времен греков мощные, творческие умы всегда следовали по этому компасу; дело лишь в том, что курс часто переходил через туман, который сгущал многообразие метафизических проблем. В XVIII веке наконец-то появилась искренность, которая позволила прозреть и признать, что моральная убежденность отличается от математической и научной.