Семейное дело

– Можно спросить? – поинтересовался я. Вера насторожилась – её лицо сделалось подчёркнуто-безразличным. – У отца, кроме дачи и машина была?

В те годы, перечисленные Верой блага считались роскошью для рядового обывателя. Девушка внимательно посмотрела на меня. У неё были припухшие веки, поэтому казалось, что она осторожно подглядывает за мной через две щелочки.

– Ты об отце вообще ничего не знаешь? – спросила она.

– Теперь, наверное, кое-что знаю.

Вера, очевидно, ожидала встретить нахрапистого рвача, примчавшегося за негаданно свалившимся наследством папаши, и моя неосведомленность не входила в её план «жесткого» разговора. Несколько мгновений девушка прикидывала, говорить мне или нет, и, наконец, решила рассказать о наследстве сама, нежели это сделают другие.

– Загородный дом, квартира и машина полностью перешли твоему отцу после смерти моей матери, – сказала она. – Он часто ездил заграницу. Но без моего деда он бы ничего не сделал. Формально Владимир мне никто. После смерти матери мы решили поделить всё по справедливости. Но по закону в наследство можно войти через полгода, и мы договорились, что мою часть твой отец заплатит мне деньгами. Теперь всё надо начинать сначала. Думаю, ты понимаешь, что не имеешь к этому никакого отношения?

– Понимаю, – ответил я, действительно не представляя тогда все юридические тонкости вопроса. – Ты прописана здесь?

– Нет. Эту квартиру мой дед покупал для матери.

– Ты собираешься здесь жить?

– Не знаю, – неопределенно ответила Вера. – Квартиры на дорогах не валяются.

А папаша мой, похоже, удачно женился второй раз, подумал я без всякой зависти или сарказма – его жизнь была мне совершенно безразлична, – и проговорил:

– На днях я уезжаю, и, честно говоря, не представлял, что делать с барахлом?

Вера недоверчиво покосилась на меня и спросила дружелюбнее:

– Если хочешь есть, возьми в холодильнике яйца и масло.

– А как ты узнала о смерти, кто он тебе – отчим? – спросил я, разбивая над сковородой яйцо.

– Я же говорю – никто. У меня есть отец. Я получила телеграмму от соседки.

– От той, что за котом присматривает?

– Угу.

– Тоже поздно получила?

– Вовремя. Раньше приехать не могла. Муж в Италию собирался. Отцу-то твоему все равно уже не поможешь.

Я согласно кивнул.

– Мне тоже телеграмму прислали. Правда никто не признаётся – кто.

Я бросил на стол сложенный вчетверо лист. Вера вытерла рот и руки вафельным полотенцем и за уголок двумя пальцами взяла бланк.

– Наверное, из редакции, – сказала она. – А зачем они адрес отстучали?

Мы переглянулись. Сообразительная девушка.

– Ты знаешь кого-нибудь из близких друзей отца? – спросил я.

Вера пожала плечами.

– Многие называли себя его друзьями. Но про близких друзей я не слышала. Бывал тут его приятель. Пашин, что ли? Они оба в верховном совете работали. Я его дядя Саша звала. Да нет, он назвал бы себя. О тебе, кроме матери и деда, никто не знал. Я сама совершенно случайно поняла, что ты есть, когда ты в университет поступал. Кто-то от вас позвонил и сказал, что с экзаменами всё в порядке, ты поступишь. Владимира не оказалось дома, и ему просили передать. Я тогда замуж выходила, собиралась переезжать, и мне их дела до фонаря были. Он что, твою мать бросил?

– Нет. Она умерла. А как найти этого Пашина?

Вера снова пожала плечами.

– У меня где-то его телефон записан. Я потом поищу. А зачем он тебе?

– Не знаю. Поблагодарить.

– Ой! Я тебя умоляю! Ему твоя благодарность, как телеге лишнее колесо!

Я доел яичницу, неторопливо размышляя. Оказывается, отец всё же интересовался мной, раз ему звонили и рассказывали обо мне. Интересно, знала ли Вера, что наши родители встречались в юности. Я рассказал о фотографиях в папке.

– Мать что-то говорила! – ответила Вера. – Когда они поженились, мне было года три. Мать разошлась с отцом. Потом появился Владимир. Дед купил квартиру. Или наоборот: сначала дед купил, затем объявился твой отец. Мать говорила, что он до этого год чуть ли не каждую неделю летал к ней.

– Когда это было?

– Откуда же я помню! Я чуть старше тебя была.

– А дальше?

– В детстве я у деда пропадала. Когда тут оставалась, мы с Владимиром только за завтраком или за ужином виделись. Я в их жизнь не лезла. Вроде он мать любил. Если в командировку укатит, то по полтора часа вечером по телефону плакались о чём-то. Для других он, наверное, был человек неплохой. Но какой-то странный. Вежливый до нуди. Тихо говорит. Мне казалось, корчил из себя интеллигента. Хотел соответствовать семье. Однажды я про мать что-то брякнула. Он на меня глянул, словно по голове огрел. После этого мы с ним только да нет и привет. Он меня презирал. Особенно после её болезни. В жизни мы все ошибаемся. Я думала, с мамой ничего страшного. Рядом Владимир.

Вера замолчала, видно, решив, что и так много рассказала постороннему.

– Ты говоришь, для других он был неплохой. А для своих? – спросил я.

Вера долго молчала. Потом сухо ответила:

– Он предал моего деда, которому обязан всем. Мать этого ему не простила.

Я исподлобья взглянул на Веру.

– Всего я не знаю. Мне это было неинтересно. Студентом твой отец вроде какие-то политические плакаты про Чехословакию писал. Потом что-то в защиту Сахарова или Солженицына. Тем от этого ни холодно, ни жарко было, а его выслали в Александров, кажется. Позже, когда всё улеглось, мой дед сделал всё, чтобы спасти Владимира. Чтобы его карьера сложилась. – Она помолчала. – Потом щелкопёр в газетёнке твоего папаши всё переврал и выставил деда гебешной мразью. А твой отец подписал материал к печати.

Я поёрзал на стуле с ощущением, будто рассказывали обо мне.

Мы выкурили по сигарете и разошлись по комнатам, а за чаем договорились, что дела по наследству Вера уладит сама и вызовет меня, когда понадобятся мои подписи.

5

К вечеру погода разгулялась. В лужах отразилось закатное солнце и серо-малиновая гряда облаков над розовыми крышами. На металлический козырёк за окном с ветки тополя, обсыхавшего после дождя, усыпляюще шлёпались капли.

Я, не раздеваясь, развалился поверх покрывала на двуспальной кровати. Поставил на грудь пепельницу, обнаженную грудастую негритянку из серебра с блюдом между скрещенных ног, – в доме было много сувенирных безделиц из разных уголков мира, – и тренировался в нанизывании табачных колец одно на другое – убивал время до отъезда и лениво думал об отце.

Со слов Веры выходило, что он мотался в Москву к её матери еще при жизни – моей. Девушка, конечно, могла ошибиться на пару лет. Кроме того, и Вера, и мой отец, похоже, недолюбливали друг друга, как это иногда случается между падчерицей и отчимом, и поэтому в её словах много преувеличений и несправедливого. Опять же, я не знал, каким человеком был дед Веры. Вдруг газетная статья – это малая кара, которую он заслужил: в те годы многие ругали армию и чекистов.

Но даже если мать не дожила до «подвигов» отца, не слишком ли быстро он утешился после её смерти? Бабушка избегала говорить со мной о родителях. Но из её скудных рассказов у меня в детстве сложилось убеждение, что родители любили друг друга. Затем отец женился второй раз, и бабушка настояла на том, чтобы я остался у неё. То, что она недолюбливает своего бывшего зятя, я понял позже.

Фотография в пакете, рассказ Веры, материальные выгоды, которые принёс отцу второй брак, значительно редактировали привычную семейную сагу. С другой стороны, все, кого я видел, отзывались об отце, как о порядочном человеке. Хотя, что они знали о нём, если даже не подозревали о моём существовании? А о мёртвом, как известно, либо хорошо, либо ничего.

В прихожей зазвонил телефон. Вера через дверь позвала меня к аппарату и, положив трубку на трельяж, неслышно удалилась к себе.

Звонила Завьялова.

– А кто поднял трубку? – спросила женщина.

Я ответил.

– Толя, я поинтересовалась вашим делом, – продолжила она. – Давайте встретимся завтра в редакции, скажем, в обед.

– Спасибо за хлопоты, но я завтра уезжаю. Делами займётся Вера, – ответил я.

Из темноты к кухне прошла Вера. Сестра настороженно посмотрела на меня. При свете настольной лампы мелкие черты её лица с припухшими веками и жиденький хвостик на затылке, казалось, заострились, как у сердитого зверька.

– Вы сейчас свободны? – наконец спросила Завьялова.

Я утвердительно промычал. Тогда женщина предложила встретиться через полчаса у станции метро Таганская. Я замялся – гулять по лужам не хотелось – но женщина так убедительно молчала, что не оставила мне выбора.

Мы встретились и спустились к реке. От мокрого тротуара поднимался прозрачный парок. Было еще довольно светло, и если бы не облака, сваленные ветром в кучу на западе, июньский день надолго задержался бы на пустынных улицах.

Нина (мы упростили обращение до имени) сообщила, что такая квартира в Москве и загородный дом стоят около трёх миллионов долларов. Она удивилась моему поспешному отъезду и, мне показалось, пробовала уговорить меня задержаться.

Я спросил её об этом.

– Я знала вашего отца немного больше, чем многие наши сотрудники. Я и еще несколько добровольцев помогали ему в Общественном совете города, – после паузы проговорила Нина. – Мне как-то довелось встретиться с вашей сводной сестрой. После смерти жены Владимира Дмитриевича.

– Она приезжала сюда?

– Приезжала. Сразу после смерти Николая Фёдоровича она в запале обвинила вашего отца в смерти её деда. Она назвала Владимира Дмитриевича литературным сексотом, намекая на то, что слышала это от деда. А ваш отец якобы боясь разоблачения, свёл с ним счёты. Но это ложь. Владимир Дмитриевич как-то рассказывал нам за чаем, что за каждым из них ходили «топтуны» и посмеивался, что в любой группе диссидентов «стукачей» было больше, чем самих диссидентов, и они их почти всех знали. Когда вышел материал, Владимир Дмитриевич был в командировке. Иначе он не позволил бы совершить низость по отношению к тестю, даже невзирая на их разногласия. Своего зама и выпускающего редактора он немедленно уволил. Публикуя материал против Николая Фёдоровича, противники вашего отца метили во Владимира Дмитриевича, а не в его тестя. Возможно, Вера не понимала это. Но она расчётливая и злая.

Завьялова зажгла сигарету. Уважение и грусть, с какой Нина говорила об отце, вызывали симпатию. Я чувствовал доверие к ней. И всё же избегал обсуждать тему наследства. Но Нина исподволь сама вернулась к этому разговору.

– Вы считаете, будет справедливо, если чужие… если всё, что заработал ваш отец, уйдёт в никуда? – спросила женщина. – Вера, по сути, никто для вашего отца. По закону вы имеете такие же права на наследство, как она.

– А справедливо ли это? Вера не чужая. А я не имею к этому никакого отношения! – возразил я. – Допустим, меня бы не вызвали. Жив отец или нет, я бы не узнал. Вера или кто-нибудь другой получили бы то, что им принадлежит, и меня бы это не касалось.

– Лет десять назад я тоже болела совестью. Ваше благородство никто не оценит. – Завьялова помолчала. – В конце концов, вы можете потратить наследство на что-то полезное. Продолжить дело отца. Иногда хочется помочь человеку не начинать с ошибок.

– А в чём заключалось его дело? – с лёгким вызовом спросил я.

– Вы ведь наверняка читали статьи Владимира Дмитриевича!

– Кое-что читал. – Я подумал. – Я тоже верю в мир без национальностей и границ. В будущем. Но пока они существуют, я предпочитаю приносить пользу там, где я родился. Потому что во все времена суть противоречий между старым и новым сводиться к борьбе за власть и деньги. Но для таких, как мы, принципиально ничего не меняется.

Завьялова внимательно посмотрела на меня. Очевидно, она не ожидала, что у меня есть хоть какое-то мнение.

– Причём здесь мир без границ. Ваш отец не был либералом. Хотя многие ошибочно считали его таковым. Он подозрительно относился к любым идеям. Он был практик и хотел объединить независимые издания в один холдинг. Организовать фонд.

– Ну, если вы о практической стороне дела, то у меня нет его опыта и связей.

Мы прошли мимо ресторана. Играла музыка. У входа перекуривали и разговаривали парами и группками нарядно одетые люди. У обочины стояли дорогие машины. Напротив, на фоне угасающего неба темнела церковь в строительных лесах.

– Вы не испытываете унижения при виде этих людей? – спросила Нина. – Вы изо дня в день ходите на работу. Устаёте. Но вы никогда не будете жить так, как живут они. Вы никогда не сможете купить себе то, что покупают они. Вам не бывает обидно?

– Бывает.

– Вот видите! Значит, вам тоже нужны деньги.

– Конечно, нужны! – я улыбнулся. – Но не любой ценой. Мы говорили с Верой. Она готова заплатить мне половину суммы из денег за обстановку и части вещей. Мебель очень дорогая. Мне кажется, что это справедливо.

– Кто говорит, что не хочет ничего, возьмёт всё! – проговорила Нина.

– Что-что?

– Это цитата. Я хочу сказать, что это мизерная сумма по сравнению с той, что вы могли бы получить. Ваша сестра бросает вам кость. Для очистки собственной совести. Хотя сомневаюсь, что она у неё есть!

Мы вышли к набережной Яузы. Река словно застыла между берегами, закованными в камень. Отражения зажженных фонарей желтыми искорками перекатывались по воде.

Завьялова облокотилась о перила моста. Её пушистые волосы рассыпались по щеке и наполовину закрыли задумчивое и сосредоточенное лицо.

– Вы коренная москвичка? – спросил я.

– Нет. Вышла здесь замуж. У вас есть билет?

– Нет. Но это не проблема. Если не куплю в кассе, заплачу проводнику.

Я проводил Нину к остановке, и мы расстались.

Назавтра я созвонился с Пашиным по оставленному Верой номеру телефона.

Накануне Александр Миронович вернулся из командировки. О смерти отца он узнал из газет, но на похороны прилететь не смог. Он расплакался в трубку, узнав, что у Владимира Дмитриевича есть сын, и просил звонить, когда я снова буду в Москве.

Вечером Вера привезла пятьдесят тысяч долларов, мою долю наследства, я написал расписку и уехал. Расчёты за отца в этом городе были закончены.

6

После смерти бабушки моя двухкомнатная квартира на первом этаже в нашем городе долго время напоминала общежитие. В студенческие годы все университетские посиделки моих товарищей, как правило, проходили здесь. Кто не успевал добраться до койки в общежитии или домой, оставался у меня и укладывался, где найдёт место. В квартире бессрочно обитали безденежные и бездомные однокашники.

Этот проходной двор иногда действовал на нервы, но имел и свои плюсы: не нужно было читать гору учебников перед сессией – ночевавшие у меня отличники доступно излагали за пивом выжимки знаний. Кроме того, гости иногда приносили с собой еду, и мы ужинали в складчину.

В те годы мою «общественную» жизнь пыталась упорядочить Ира Ставрова, ныне моя жена. Мы сблизились с ней к четвёртому курсу. Три года «привет-привет» как со всеми, а потом стали жить вместе. После окончания университета она значительно сократила время наших на то время уже редакционных посиделок и бесцеремонно вытуривала из дома засидевшихся у нас друзей.

Когда, бросив в прихожей сумку, я заглянул на кухню и увидел Иру в переднике возле плиты, увидел её рыжий хвост «помело» торчком из разноцветных резинок, то понял, что не променяю наш город ни на какие блага столицы.

Мы поужинали с бутылкой красного вина. И пока Ира посматривала сквозь струившийся дымок сигареты на аккуратные пачки на столе свалившегося на нас богатства, я рассказывал ей о своих приключениях.

– Странные знакомые у твоего отца, – сказала Ира: у неё приятный грудной голос.

– На месте того, кто отправил телеграмму, я бы, наверное, поступил так же, – ответил я. – Встречаться со мной – лишние хлопоты. Сейчас людям не до людей. Воевать с Верой за наследство – это грязь и дрязги. Да и совести у меня не хватит делить чужое.

– Может, ты прав. А может нет. У Веры было всё. У тебя – ничего. Это твоя компенсация от него, – Ира подняла палец.

– Не болтай! – ответил я.

За окном, через дорогу на фоне густой вечерней синевы чернел ботанический сад. Аллеи декоративных деревьев подступали к чугунной ограде. В стороне за соседним домом – избы до самых многоэтажек. Тянуло дымком через сетку на окне – пацаны запалили мусорный контейнер поодаль. На втором этаже над нами снова ругались соседи, и их ругань в безветренной тишине разносилась далеко по улице.

Мы с Ирой отправились спать, обсуждая, на что потратим деньги.

7

Весь следующий день мы покупали продукты и укладывали рюкзаки. Еще перед отъездом в Москву я взял отпуск и собирался провести три недели на Лебяжьем озере.

В первую очередь Лебяжье – это уголок почти дикой природы в сорока километрах от города. Это место походов нашей компании в любое время года в любую теплынь. Высоченные мачтовые леса, глухомань и полнейший покой в стороне от цивилизации. В незапамятные времена, говорят, на озере гнездились лебеди.

У нашей компании было своё место на берегу. Если кто-нибудь опаздывал в назначенный час, то знал, где искать. Ира собиралась навестить родителей в другом городе. Две недели я должен был отдыхать один. Потом Ира присоединялась ко мне.

Деньги я спрятал на даче в погребе. Банкирам в то время уже никто не верил.

Заканчивалась вторая неделя моего уединения. Погода стояла чудная: сухо и ясно. Со дня на день должна была вернуться Ира.

Двухместную брезентовую палатку я поставил на высоком берегу у соснового бора, так чтобы её не залило во время дождя и не продувало озёрными сквозняками. Отсюда открывался великолепный вид на водную гладь. Лес отступал от обрывистого, из красной глины берега метров на тридцать, образуя лужайку: гигантские деревья скрипели и постанывали по ночам, и даже когда на озере дыбились буруны, здесь было безветренно – дым от костра поднимался вертикально вверх.

Я собирал землянику, хворост, замирал, рассматривая рыжих пушистых белок, перебегавших от дерева к дереву по бурому паласу мёртвых иголок. Видел лису, петлявшую по следу; зайцев, поднимавшихся на задние лапы, чтобы рассмотреть меня; волка, худого, с клочьями линялой шерсти на боках. Иногда просто сидел на берегу, на поваленном остове сосны, опустив ноги в воду, и смотрел на закат: за бледной дымкой виднелась бархатная каёмка сосен, опоясывавших берег, крошечных отсюда. Справа, километрах в двух, приютилась деревушка в пять почерневших изб.

За первую неделю моё уединение нарушили лишь четыре человека.

Однажды к белым пенопластовым поплавкам закидушек подплыл на лодке паренёк. Издали я услышал скрип уключин. Вёсла он засаживал в воду почти вертикально. Малый спросил сигарету. Когда нос лодки ткнулся в глину, я бросил ему полпачки. Мы поболтали – паренёк приехал из города порыбачить – и гость уплыл.

На тропинке в лесу я встретил бабулю с лукошком грибов. Бабуля жила в прибрежной деревушке. Она насторожилась, когда я заговорил с ней, а разговорившись, посетовала на негрибной год, и мы разошлись.

И, наконец, в выходные на другой стороне лужайки парень и девушка раскинули палатку с ядовито-желтой крышей. Вечером ребята поинтересовались клёвом, мы покурили, и на следующий вечер, возвращаясь в город, они помахали мне.

Я наслаждался своим отшельничеством и о поездке в Москву почти не вспоминал.

Во вторую неделю я не встретил на озере ни одного человека.

Воздух, раскаленный пятичасовым солнцем, дрожал над водой. Лес и озеро изнемогали от зноя. Когда я в очередной раз окунулся в студёные ключи под парной гладью озера и вскарабкался по обрыву к палатке, то к своей радости увидел Иру – она выгружала из рюкзака продукты. Её красная майка и спортивные штаны в обтяжку вымокли на спине и ниже резинки.

– Привет, я тебя полчаса зову! – проворчала она. – Искупаться уже хочется!

Мы поцеловались. Ира протянула мне распечатанный конверт с казенным штемпелем. Я изумленно рассмотрел адрес отправителя: «Городское управление внутренних дел». Мокрыми пальцами достал из конверта лист бумаги и, утирая стекавшие с подбородка капли, прочитал вслух:

– Явится в десять утра в двести седьмую комнату. Читала?

– Читала!

Ира вытерла мне лицо полотенцем.

– Когда ты приехала? – спросил я.

– Вчера. Вечером мне её Мишка сосед отдал, – сказала Ира. – Говорит, мент принёс. Или почтальон. Он не помнит.

Я достал сигареты, сел на пень у кострища и еще раз перечитал документ.

В груди шевельнулось недоброе предчувствие.

– Может, Лёнька Козырев со второго опять со своей подрался и тебя вызывают? – спросила Ира – она меньше меня понимала в милицейских делах.

– Тогда бы участковый сам зашёл. Без повестки.

Ира перечитала бумажку и сказала:

– Ты всё равно опоздал. Сегодня надо было.

Я соскучился по Ире. За собой вины не знал и решил: если сыщики не кинулись разыскивать меня на Лебяжьем, значит, страшного ничего не стряслось – подождут.

Мы отдыхали еще неделю. Иногда, уставившись в черноту ночи в палатке, я думал, что бы мог означать этот вызов? Даже у абсолютно невиновного человека малейшее соприкосновение с властью вызывает беспокойство.

Наконец мы вернулись в город, мокрые и сердитые от давки в городском автобусе, ибо в то время вызвать такси в лес было невозможно.

Желтое солнце опустилось на макушки дальних берёз, и ветер, вязкий, как горячий сироп, лениво шевелил жухлые от зноя листья деревьев в нашем дворе.

Мы с Ирой доковыляли с вещами к нашему дому. Но не успели войти во двор, как со скамейки у ближнего подъезда навстречу нам поднялся Мишка-сосед мужик лет тридцати. Его небритая физиономия выражала крайнюю степень озабоченности. Мишка потянул меня назад за угол дома и тут же огорошил:

– Толян, к тебе три раза легавые приходили. Сегодня трое на бобике с автоматами, – заговорщицки просипел он.

Мишка был свой парень. Под бутылку мы, случалось, говорили с ним по-соседски «за жизнь». Проведя почти всю юность в КПЗ, как он говорил, «за шебутной характер», Мишка не любил ментов. И теперь мой авторитет в его глазах значительно вырос.

Мишка поскреб пухлый живот под веревкой выцветших тренников, пыхнул бычком и прищурился: мол, как новостишка? Я сбросил вдруг отяжелевший рюкзак.

К нам подошла жена Мишки, тестисто слепленная баба. Халат едва сдерживал её шарообразную грудь, живот и мясистые ягодицы. Супруги были похожи, как брат и сестра: мордастые, кучерявогривые, добродушные и нахальные.

– Я сказал им, что ты всю неделю дома торчал, а потом к Иркиным родакам укатил. До понедельника. Так что до понедельника дыши спокойно и благодари дядю Мишу, – самодовольно добавил сосед.

Попыхивая «беломором» и шаркая шлепанцами, к нам присоединился Лёнька Козырев, мужик лет сорока. Лёнька кивнул всем и встал рядом, засунув руки в карманы мятых брюк. По случаю грядущих выходных сосед был небрит и нетрезв. Во дворе меня считали спокойным парнем, уважали за тягу к знаниям, но больше в память о бабушке: у неё в разные годы учились почти все обитатели нашей улицы. Трое деликатно и сочувственно помалкивали, но за их сочувствием слышалось: чего ж ты натворил то?

Я чертыхнулся, подхватил рюкзак и пошёл к подъезду мимо расступившихся соседей. Ира уныло плелась следом.

8

В понедельник в десять утра, не дожидаясь, пока за мной пришлют транспорт с сопровождающими, я стоял у ступеней серокаменного здания с гербом над высокой аркой. Дежурный сержант долго искал кого-то по телефону, наконец, заявил, что следователь придёт в одиннадцать и велел ждать.

Я мысленно перевёл дух. Решил, что дело не такое уж важное и, вероятно, касается каких-нибудь формальностей по наследству (не хотелось вспоминать о приезжавшей патрульной машине). Иных соображений у нас с Ирой за выходные так и не нашлось. Не зная, что это за формальности, я, тем не менее, задавался вопросом, почему делом занимается городское управление внутренних дел, а не нотариус или не знаю кто?

Лишь около двенадцати часов мне выписали пропуск. Возле двери в двести седьмую комнату на втором этаже на жестких скрипучих стульях ожидали три посетителя. Они посмотрели на меня подозрительно, как в поликлинике смотрят на новенького, с тайным опасением, чтобы тот не пролез без очереди.

По отечественным теледетективам я иначе представлял себе подобные заведения. Здесь же не было ни решеток, ни заключенных с заложенными назад руками и охраной. Длинный коридор. Снуют люди с папками и портфелями. Одни в милицейской форме, другие цивильно. Будничная атмосфера учреждения убаюкала мою тревогу.

Наконец меня пригласили.

В тесном кабинете с распахнутым настежь окном, – отчего было еще жарче, – по углам за канцелярскими столами двое что-то сосредоточенно записывали. Третий, лет сорока, долговязый и жилистый, с серовато-землистым лицом и выпирающим кадыком, словно он проглотил карандаш, махнул мне на стол, втиснутый между стеной и стальным сейфом. Посетители по соседству, женщина средних лет и старичок в белой панаме, опасливо покосились на меня, как на матерого бандюгу.