Ложное счастье

– Что случилось? Может, я могу чем-то помочь?

– Ох, – снова всхлипнула я, и Тимур обнял меня уже более решительно. Я с готовностью прильнула к нему и уткнулась носом в плечо. – Эти щеночки… нечем их кормить, взгляни на них. – Махнула я рукой на черно-белых малышей, которые как по заказу, выкатив языки, завалились на бока. И я не без удовольствия отметила, как удачно я их предварительно загоняла – выдохлись бедняжки, устали от игр, а мне того и надо – тощие и обессиленные малыши разве что у совсем бездушного человека не вызовут жалость. – Их мама… умерла, погибла от голода. И теперь их ждет та же участь. Их всех. – Я обвела заплаканными глазами все вольеры по кругу и мертвым голосом драматично повторила. – Их всех.

– А что, разве приют не финансируют? Государство же должно… – Неожиданно выдал Тимур, озадаченно хмурясь.

– Нет, о чем ты? Люди никому не нужны, а собаки так и подавно. – Упавшим голосом пробормотала я, затем видя, что он не очень-то проникся, медленно отстранилась, вытерла нос рукавом и добавила. – Слушай, ты прости, что я тут так расклеилась. У нас же кино… Но я… Я не могу-у-у. – И снова разревелась.

Изображать убитую горем пришлось недолго. На этот раз мои слезы возымели должный эффект.

– Нет-нет, постой. Сейчас мы все исправим. Ты пока приводи себя в порядок, а я скоро вернусь.

И Тимур поспешно удалился. Я даже подумала, не перегнула ли палку: может он так испугался, что решил выйти из спора к чертовой матери, и не связываться с сердобольной истеричной девицей. Однако же нет, буквально через десять минут Тимур вернулся с тремя огромными двадцатикилограммовыми пакетами корма.

Я за это время успела переодеться, причесаться, и передать ключи от приюта подошедшему дяде Коле – собственно хозяину этого приюта.

Дядя Коля жил в стареньком жилкопе напротив, и на том месте, где сейчас располагались вольеры, раньше были обычные сараи и гаражи. Вольеры, ограда и все обустройство приюта – это его рук дело. Он жил тут всю свою жизнь, со временем выкупил пришедшие в упадок строения и оборудовал их в складские помещения и жилье для собак. Сам он жил довольно скромно, я думаю, во многом себе отказывая, но для собак ничего не жалел.

Дядя Коля – человек с большой буквы. Трудолюбивый, бесхитростный, простой, но с огромным сердцем, размером, наверное, с целую планету.

Приюту редко помогали люди со стороны. Несколько неравнодушных молодых людей, со мной в том числе, – помогали больше трудом – уборка, кормежка, выгул. Финансовой помощи ждать не приходилось, дядя Коля не однократно обращался к местным властям, но все его запросы на финансирование либо отклонялись, либо обнадеживались обещаниями, которые никогда не выполнялись.

Так что неудивительно, что на Тимура с его пакетами дядя Коля смотрел как на сошедшего с иконы святого.

Тимур выгрузил один за другим пакеты, без слов занес в помещение, где мы хранили все необходимое, и, отряхнув руки, посмотрел на меня.

– Ну, на какое-то время хватит. Потом еще куплю. – Бодро произнес парень.

– Ух ты ж, ничего себе сколько. – Подал голос дядя Коля, с трудом вернув себе дар речи, и посмотрел на меня с вопросительно-ошарашенным видом.

Я широко улыбнулась и подошла к новоиспеченному благотворителю.

– Это все Тимур, – с восхищением поведала я дяде Коле. – Спаси-ибо тебе. – А это уже Тимуру, с придыханием, собирая свое лицо в некое подобие благоговейного восторга. – Ты не представляешь себе, что ты для нас сделал. Эти собаки… Ты спас им жизнь!

Знаю, я перегибала. Но мне необходимо было дать ему положительное подкрепление. Чтобы это «потом еще куплю» не осталось просто словами. Ну и слушайте, я же не актриса – говорила первое, что приходило в голову. Да и Тимур ничего не заподозрил: он немного смутился, пожал плечами, словно это все для него – плевое дело и бодро бросил:

– Ну, животные спасены, теперь можно и кино посмотреть?

– С удовольствием! – Нарочито воодушевленно согласилась я.

Фильм был глупый, мелодраматичный и скучный, но Тимур очень оживлял его своими комментариями, чуть ли не превращая его в комедию.

Да, вы все правильно поняли, Тимур был действительно классным парнем. Он пожалел собак, был со мной вежлив и деликатен. Смешно шутил. И он даже не попытался меня поцеловать, когда проводил до общежития.

Он бы легко меня очаровал, если бы я оставалась в неведении. И от того, что все происходящее было не по-настоящему, становилось тошно.

Обратил бы он на меня внимание, если бы не спор? Или я не его поля ягода? Была бы я ему интересна? Или он даже не заметил бы меня?

Я вообще чего-нибудь стою? Моя самооценка, которая болталась на дне самого глубокого колодца, с моим поступлением в этот ВУЗ, подпрыгнула буквально до высоты десятого этажа, когда я отчего-то вдруг возобладала невероятной популярностью.

Это было так странно, неожиданно и интересно. Ко мне проявляли интерес, и я проявляла его в ответ. Все это было для меня так ново и необычно. Ведь я всю свою жизнь считала себя неказистой и непривлекательной. Такой меня считали в школе, и я им верила. А дома…

Дома вопрос красоты не поднимался. Никогда. Свою мать я не знала, а отцу было важно лишь мое идеальное обучение, порядочность и ответственное отношение ко всему, что он считал необходимым. Мне даже в голову никогда не приходило спросить его, считает ли он меня красивой. Пфф… спросить такое… у него? Нет, у меня даже мысли не закрадывались такие.

Мой отец всю жизнь проработал преподавателем в военной академии. У него было воинское звание, и он очень им гордился. Методики своего преподавания постоянно улучшал, преобразовывал, дорабатывал, делая их все более жесткими. Практиковал их и на своих подопечных, и на мне заодно. Думаю, в своем восприятии он вообще не отделял меня от своих учеников.

В общем, свою профессию военного преподавателя он полностью оправдывал – был жестким, авторитарным, безэмоциональным, холодным – и в работе, и в жизни. С твердыми принципами и непоколебимыми ценностями. И в эти ценности не входили нежность, разговоры по душам, объятия, поддержка.

Красота, отношения полов, как и любые девичьи проблемы, были для него несущественными, глупыми и вообще не стоящими внимания. Об особенностях женского организма я узнавала от подруги Тани, за отношениями между девочками и мальчиками наблюдала издалека, а красота… этот вопрос был для меня закрыт. Я с детства усвоила, что внешняя привлекательность – это не обо мне.

Только при этом я оставалась обычной, нормальной девочкой, с обычными, нормальными желаниями. Мне хотелось нравиться ребятам, хотелось влюбляться, хотелось, чтобы меня любили… Очень хотелось!

И мне казалось, что когда я найду своего идеального, свою половинку, тогда я стану по-настоящему счастливой.

Но пока с этим не складывалось. Влюбиться не получалось. Мне нравились, я нравилась, но дальше нескольких свиданий не заходило. Об отношениях и речь не шла.

А может, права Алена, и я просто не на тех смотрю, не тех выбираю. Возможно, стоит посмотреть на таких вон, как Даня…

Перед глазами сразу возник образ лохматого худощавого парня в очках, смотревшего на меня глазами верной собаки, и меня передернуло. Даня не вызывал у меня ничего, кроме желания обнять и пожалеть. Нет-нет, даже думать в эту сторону не хотелось. Брр…

Наверное, следует вообще это прекратить: искать, ждать, надеяться. Мне бы с тремя горе-поклонниками разобраться, а потом…

Кто знает, может счастье и не в любви совсем. Может, в чем-то другом.

Знать бы только в чем.

Глава 4.

Быстрой пружинистой походкой, выдающей мою плохо скрываемую злость, я шла по коридору общаги по направлению к выходу. Эта моя новая соседка Яна была просто чудовищем. Грубая, нахальная, шумная, не знающая ничего о личных границах, она чуть ли не с порога заявила, что любит громко слушать рок, и ей плевать, что об этом думают окружающие, «не нравится – иди зубри свои курсовые на улицу». И это еще ничего, сегодня она в своей бесцеремонности превзошла все мои ожидания.

Вернувшись в комнату после пар, я обнаружила свою одежду сваленной в кучу на кровати. Видите ли, Яна решила, что мои вещи занимают слишком много места в шкафу, и вместо того, чтобы их отодвинуть, она просто их вышвырнула, мол, разберешься сама потом, чего куда деть.

Мои вещи, и, судя по всему, я тоже, видите ли, ей мешали, и она решила установить здесь свои порядки. От подобной наглости я буквально дар речи потеряла, и не нашлась что ответить. Попыталась возмутиться, но тут же сдулась: Яна была раза в два больше меня, и вид у нее был такой… ну знаете, угрожающий и самоуверенный, что не возникало сомнений – она не понимает слов и аргументов, таким понятен лишь язык силы. И этой самой силы у меня, увы, не было. Я для нее – мелкая букашка, прихлопнет – не заметит.

Вот бы папа сейчас позлорадствовал, довольный тем, что в очередной раз его слова подтвердились: прав тот, в чьих руках сила. В очередной раз упрекнул бы меня в том, что не пошла по родительским стопам и не поступила в военную академию. В очередной раз обвинил бы меня, в том, что я «не такая», совсем не похожа на него, и даже на свою мать, которую он хоть и не знал толком, но все равно почему-то считал «упрямой и сильной женщиной».

Маму мою звали Лиен, и была она коренной китаянкой, приехавшей в нашу страну по университетской программе обмена студентами. Даже не знаю, как им с отцом удалось пересечься: мама училась на врача, отец, как нетрудно догадаться, на военного офицера. Может, они познакомились где-то на вечеринке, или в клубе, не знаю: отец никогда не рассказывал, отмахивался, сколько бы я расспрашивала.

Думаю, я – просто результат одноразового безответственного секса, при отсутствии контрацепции. Вот так банально и некрасиво. Я почти уверена, что никакой прекрасной романтической истории между ними не было. Папа не любил Лиен. Поэтому наверняка не смог полюбить и меня – продукт их скоротечной связи.

Может быть, они бы даже не встретились после того случая, если бы не я. Думаю, я явно испортила жизнь им обоим, и почти уверена, что папа настаивал на аборте. Может и зря мама не согласилась…

Узнать подробности истории моего зачатия и рождения не у кого – мама умерла вскоре после родов. Своих бабушку и дедушку по маминой линии я никогда не видела – в глубине души я надеялась, что они вообще не знают о моем существовании, всячески отгоняя мысль, что я им просто безразлична. Отец мой был сиротой, так что на всем белом свете мой папа, к сожалению, был единственным родным мне человеком.

О маме я ничего не знала. У меня даже не было ее фотографии, но папа говорил, что я на нее очень похожа. Это от нее мне достались азиатские черты лица и дурацкое прозвище, которое прилипло ко мне еще в школе. Это из-за нее, здесь, в своей родной стране, в своем родном городке, среди сверстников я считалась гадким утенком – некрасивым, непривычным, непохожим на других. Это из-за нее я в течение нескольких школьных лет ежедневно подвергалась насмешкам.

Не подумайте, я на нее не сердилась. Она дала мне жизнь, отдав за нее свою. И пусть эта жизнь неидеальна, но она есть.

Маму я любила. Хотя и совсем ее не знала. А так хотела бы узнать. Хотя бы что-нибудь, хоть какие-то крохи. Но у папы ничего не выяснить. Единственное на что он раскошеливался – это в день ее смерти вспомнить, какой она была смелой и целеустремленной, потому что решилась приехать на учебу в другую страну за тысячу километров от родного дома. Но и такие моменты меня не очень радовали, потому что заканчивал он свою поминальную речь всегда одним и тем же: смотрел на меня, вздыхал, и с грустью добавлял, что, к сожалению, я совсем не такая.

Я была другой. Совсем не походила на своих родителей. Я была разочарованием, в принципе всегда, и, в частности, сейчас. Дочь известного преподавателя, офицера Быкова не смогла отстоять себя. И в этом нет ничего удивительного. Я привыкла, что я – позор семьи. Гадкий утенок. Подделка.

Я толкнула тяжёлую дверь и вышла на улицу. Небо было затянуто тяжелыми темными тучами, и словно отражало во вне мое отвратительное внутреннее состояние. Закинула рюкзак с учебниками на плечо и, поспешила на автобусную остановку. Буду «зубрить курсовые» в приюте, все равно через несколько часов моя смена, а там тихо, нет несносных соседок, и можно укрыться от начинающегося дождя.

Внутри клокотала злость, и было противно от самой себя. А еще было обидно и грустно. Стыд и внезапно свалившееся чувство одиночества противным осадком дополняли коктейль эмоций, бурлящий в моей груди. А все ведь все закрутилось не из-за новой соседки. Яна лишь добавила горечи в и без того горький напиток.

Все началось еще утром, когда я в перерыве между парами перехватила у двери в деканат философа и, тронув его плечо, спросила, когда можно пересдать хвосты. Он остановился, обернулся, смерил меня тяжелым взглядом и посмотрел в мое лицо так… уничижительно. Я бы даже сказала, презрительно.

– Вам еще хватает наглости спрашивать? – Глядя на меня поверх очков в толстой оправе, с отвращением бросил седовласый преподаватель. Я оторопело моргнула и отшатнулась. Что это еще за нападки? Что все это значит?

– Я… я не понимаю. – Промямлила я, чувствуя, как кровь отхлынула от лица, и ноги задрожали в неприятном предвкушении.

– Да что вы? – Ехидно бросил философ. Затем оглядел меня с ног до головы, снова этим своим презрительным взглядом, и усмехнулся. – Вижу, и правда не понимаете. Стараниями вашего ухажёра, все ваши хвосты закрыты, Быкова.

Я сглотнула резко пересохшее горло, и, наверное побледнела еще сильнее, философ глядя на меня приподнял бровь и продолжил. – Что такое, вы удивлены? А вот я удивлен, зачем, такие как вы вообще поступаете в университеты. Почему не на панель сразу? – Теперь кровь резко ударила в голову, и я покраснела с головы до пят. От стыда хотелось провалиться сквозь землю, а от негодования хотелось заорать на профессора, возмутиться, но я лишь беззвучно открыла рот и выпучила ошалелые глаза. – Зачем занимать чье-то место, если вам это образование не нужно, м?.. Все равно замуж выскочишь за какого-нибудь сыночка… какого-нибудь влиятельного папаши, и будет он всю жизнь за тебя решать все взятками да угрозами… – Все сильнее распаляющегося профессора, на эмоциях даже перешедшего на «ты», вдруг прервала резко открывшаяся дверь и вышедший из нее никто иной, как сам ректор. Ну вот, легок на помине. Вот он, значит «влиятельный папаша»…

Философ, увидев начальство, весь как-то подобрался, поправил очки, и, бросив на меня последний выразительный взгляд, убрался прочь. Ректор прошел мимо меня, не замечая. Я же осталась стоять, словно вросшая в землю, облитая дерьмом и грязью. В ушах шумело, к горлу подкатывала тошнота. Хотелось просто сжаться до невидимых размеров и исчезнуть. Тело стало каким-то тяжелым, свинцовым, не моим. Но голова продолжала соображать. В ней билась и металась лишь одна фраза, в гневе брошенная профессором. «Взятками да угрозами»…

Да твою же мать, Саша Бортников. Что ж ты натворил, негодяй? Ты что, угрожал преподавателю?!! И чем? Увольнением? – Ну чем же еще, когда папаша ректор. Ну каков же дурак, а? Ну что ж так неаккуратно-то? Все испортил. Идиот! Да лучше бы я сама учила и сдавала эту дурацкую философию, чем вот так…

Злость словно порывом шквального ветра смела стыд и растерянность, придала сил. Мне захотелось сию же минуту найти негодяя и набросится на него, наорать, расцарапать лицо, разбить что-нибудь тяжелое о его голову. Но дойдя до расписания, чтобы узнать, в каком кабинете искать гада, притормозила.

Ну и что я ему сделаю? Ну ничего же. Только все испорчу. Он обещал порешать с философом, он порешал. Да, способ выбрал неправильный, но цели-то достиг. И курсовую вон мне вчера на почту готовую скинул, осталось только выучить…

Какая же дурацкая ситуация. И самое противное, что я сама в нее ввязалась. Сама во всем виновата. И в своей дурной репутации в том числе.

Понурив плечи и тяжело вздохнув, я поплелась в общагу. Ну а там уже Яна добавила жару…

Пока я добиралась до приюта, эмоции немного улеглись, и им на замену пришло неприятное опустошение, как обычно и бывает после перенесенного стресса. Как-то на автомате, я убралась в вольерах, и даже не нашла в себе сил поиграть со щенками и приласкать любимцев. Я чувствовала себя отвратительно – подавленной, одинокой и разбитой.

Закончив уборку, я забралась в подсобку, включила одиноко висящую лампочку, и устроилась в углу, беря в руки курсовую. Оглядела свое убогое прибежище… И тут меня прорвало. Слезы сами собой покатились по щекам, падая на листы бумаги, лежащие на коленях. Мне вдруг стало так жалко себя, что захотелось свернуться клубочком и просто плакать, жалея себя, оправдывая и сочувствуя.

Да, я сама ввязалась в дурацкую игру. Да, я была неразборчива последнее время. Да, я неправильная, ущербная дочь. Но разве этого достаточно? Разве я заслужила всю эту мерзость, которая со мной происходит?

Меня же теперь не только студенты, а и преподаватели считают шлюхой! И это при том, что я в свои восемнадцать никогда и ни с кем… Вообще!

Да что же это? Да за что?!!

И это я-то неправильная? Может это мир вокруг меня сошел с ума со всей своей предвзятостью и предубеждениями, а?

Да нет, ну серьезно! В чем я виновата? Ведь ни в чем же. Никогда никому ничего плохого не делала, никого не обижала, не грубила, не обсуждала за спиной, как эти вон все… В чем же моя вина?

За возмущенными размышлениями я не заметила, как высохли слезы, и внутри апатия уступила место какой-то странной уверенности и решимости. Я ни в чем не виновата. Ни перед кем. И я никому не позволю обижать себя!

Моя мама преодолела сотни препятствий, проехала тысячи километров к той жизни, которой хотела. Мой отец с пятнадцати лет упорно трудился, чтобы стать военным и уже в двадцать три имел офицерское звание. Они были упрямыми и сильными, несокрушимыми на пути к своим целям и к тому, чего хотели. Они не позволяли себя притеснять, играть собой, манипулировать. И я не позволю. Я дочь своих родителей, и хоть какие-то крохи, частички сильных черт характера, должны были передаться вместе с генами. И может быть я не такая, как они хотели, и не дотягиваю до их уровня, но вытирать о себя ноги я уж точно никому не позволю!

Глава 5.

Я наносила последние штрихи, дорисовывая стрелки таким образом, чтобы, придать моим глазам более европейский вид. На этом решила и закончить: я и без румян, теней и прочей ерунды, сияла, похлеще алмаза. Глаза горят, на губах лукавая улыбка, плечи расправлены, тело расслаблено и свободно. Я почти что счастлива. Чуть ли не воочию раздуваюсь от самодовольства. И не без причин: мою несносную соседку выселили. И теперь, по заверениям Саши Бортникова и нашей ворчливой вахтерши, я буду безраздельно властвовать целой комнатой весь остаток учебного года! Целая комната в моем распоряжении – это ли не счастье для бедного студента? По-моему, это великолепно. И это мой первый значительный приз в глупой авантюре, в которую я ввязалась.

Ну да, я считала ее глупой, признала всю абсурдность происходящего. Я больше не развлекалась, не утопала в азартных предвкушениях, придумывая мелкие пакости для ребят. Теперь я подошла ко всему серьезно и хладнокровно. У меня было очень много незакрытых потребностей, которые вполне можно было закрыть с помощью трех парней, которые и сами были не против мне помочь. Не просто не против – они буквально друг перед другом выстраивались, чтобы мне услужить. Понятно, что у них свои мотивы, но не отказываться же мне из-за этого от того, что мне необходимо?

Сашу вот, например, помочь с моей новоиспеченной соседкой я даже особо не просила. Все получилось как-то само собой, даже разыгрывать сцен не понадобилось.

В тот вечер, что я провела в приюте, он, оказывается, звонил мне несколько раз, но мой телефон разрядился, а зарядку я забыла в общаге. Не дозвонившись, он нашел мою комнату, и имел счастье пообщаться с душкой Яной. Не знаю, что у них там за диалог состоялся, но видимо они так пообщались, что мне даже объяснять ничего не пришлось на следующий день, когда он нашел меня в аудитории, и стал допытываться, где я пропадала, пока он, бедняга, меня весь вечер искал. Я так и объяснила, что сбежала от Яны. И больше ничего не сказала, ну разве что слезу пустила для достоверности, и приняла как можно более несчастный вид. Саша отреагировал мгновенно: неведомым заклятием (наверняка в нем содержалось имя ректора Бортникова) околдовал нашу несговорчивую и крайне принципиальную вахтершу, и через час душка Яна уже собирала вещи.

Я же в благодарность согласилась пойти с моим благодетелем на свидание в театр. И пусть для театра у меня не было подходящей одежды, и мое тонкое трикотажное платье, купленное на распродаже, выглядело более чем скромно, мне было плевать. Я была так довольна собой и сложившейся ситуацией, что то, как я выгляжу, не имело значения.

В назначенное время я спустилась вниз по лестнице и выпорхнула на улицу. Там меня уже ждало такси, а Саша крутился рядом. Я подошла к нему и обняла за шею, всем своим видом демонстрируя, как я рада его видеть. Он даже немного опешил от неожиданности, но приобнял за талию в ответ.

– Ты не представляешь, как это здорово жить одной! – С придыханием сказала я, улыбаясь так широко, что сводило щеки.

Саша хмыкнул, и приобнял меня уже более смело, по-хозяйски прижимая меня к себе.

– Ну почему же не представляю? Я недавно и сам свалил от предков, снял квартиру. Теперь кайфую в одиночестве. – Самодовольно усмехнулся парень, а затем добавил. – Я сначала хотел тебе предложить съехать ко мне, ну когда увидел это чучело, что к тебе подселили… Но потом понял, что ты не согласишься. Ты не такая… Скромная слишком…

Я едва сдержала себя, чтоб не прыснуть. Ну да, как же, «не такая» … Это именно то, что ты обо мне думаешь, ага. Растянувшись в еще более широкой улыбке, ответила:

– Все верно ты подумал. Я бы не согласилась. Но, кто знает, может быть позже… – Многозначительно протянула я, и кокетливо пожав плечом, отстранилась.

Взяв его за руку, направилась к заднему двери такси, когда вдруг увидела человека, стоящего в нескольких метрах, и внимательно наблюдавшего за нами. Увидела его и сбилась с шага, почему-то замешкалась и как-то внутренне напряглась.

Это был Ваня, я узнала его сразу же. Он стоял у мотоцикла, в такой позе, словно уже собирался уезжать, но вдруг увидел нас, и обалдел настолько, что забыл, где педали. И взгляд у него был такой… Ну красноречивый, знаете. Такой, словно он смотрел на распоследнюю идиотку. Даже представить себе не могу, что он там обо мне думал сейчас. Но вряд ли его оценки и характеристики были положительными. Впрочем, они не были положительными и до этого момента. Я для него – легкомысленная и ветреная дурочка. И судя по его взгляду, сейчас я пала уже ниже некуда.

Внезапно эта мысль что-то болезненно задела внутри. Даже приклеенная улыбка сползла с лица. Он же ничего не знает. Не знает, и недоумевает, почему спор не закончился, и я стою тут и обжимаюсь с одним из его участников. Что он мог подумать?

Известно, что ничего хорошего.

Он заблуждается так же, как и все остальные. Поставил на меня клеймо, даже не попытавшись разобраться. Даже не допуская мысли, что все может быть сложнее, чем кажется на первый взгляд. Все может выглядеть вообще не так, как кажется.

Я тряхнула головой. Так, стоп. Это его выбор, переубеждать его я не намерена – сказала сама себе.

Прежде чем сесть в машину, подняла руку и игриво помахала ему пальцами, растягивая губы наигранной улыбке. И это было странное действие. Я даже не смогла сама себе объяснить зачем. Я будто всем своим поведением намеренно подтверждала его кривое, ложное мнение обо мне, так, словно хотела, чтобы назло всему он думал обо мне еще хуже.

При этом я упорно убеждала себя в том, что меня не заботит то, как он обо мне думает. И одновременно всеми силами отмахивалась от досадной мысли, что на самом деле именно его мне хотелось бы переубедить больше всего. Хотелось, чтобы он понял, как ошибается, понял и устыдился своих слов и мыслей. Зачем мне это, я даже не стала гадать. Списала все на обиду: все-таки бывший одноклассник, знающий меня здесь больше других, и думает, так же, как и все… Просто стадо какое-то, ей богу.

Все эти мысли я затолкала подальше, решила, у меня еще будет время все обдумать. А сейчас я была намерена наслаждаться вечером, и брать от жизни все, что она мне стремится дать.

Глава 6.

Ваня.

Никак не могу понять, зачем они меня постоянно приглашали на эти свои посиделки-барбекю. Пятая спица в колеснице, ей богу. Я в эту идиллическую картину не то, что не вписывался – даже рядом не стоял.

Я бросил взгляд на Киру, присевшую на корточки перед своим двухлетним сыном. Парнишка измазался в грязи, и даже полузасохший кусок с собой прихватил, и теперь со счастливым видом совал его маме, на что та улыбалась во весь рот и что-то тихо ворковала. Стоящие в беседке в обнимку Игнат с Полиной хихикали над этой сценой. Игорь, который неподалеку корпел над шашлыком, тоже улыбался, поглядывая в сторону своего семейства. И только я стоял столбом со скучающим видом, никак не реагируя на столь умилительную картину.