Журнал «Юность» №04/2023

Фуд-корт обволакивал запахом кипящего масла. Лена сразу почувствовала прилив не голода даже, а предвкушения и уверенности – вот-вот куриные крылышки в сладком соусе заполнят рот, и мир станет понятным и спокойным, как сделанный из конструктора. Продавцов Лена не стеснялась – они свои, они просто посредники, автоматы. В ожидании заказа она забралась на высокий стул напротив экрана, по которому ехали номера готовых заказов.

Из головы с вечера не выходила Наташка. Четыре года назад она поступила в институт в Петербурге, а еще через два нашла этого интеллиго. О том, что сестра выходит замуж, узнали за два дня до регистрации. «Не велела говорить, – шептала Валька по телефону. – Боялась сглазить. Теперь уж поедем». Ни Лену, ни ее родителей Наташка в Петербург не звала. Версии были разные: отец сетовал, что «родни не помнит, паскуда», мать, пытаясь его успокоить, робко возражала, что Наташка, наверное, боится показывать мужа: говорят, он на десять лет старше, «седые мудя». Потом разговор перескочил на Ленку, сидевшую тут же, – когда-то ведь и она уйдет, найдет какого-нибудь Васю или Петю, «запузырится» – мать так и сказала.

– Нечего, – перебил отец. – За чеченца отдам.

В строгости будет жить, но при бабках. Пусть покайфует капуста.

И отпил молока из коробки. Раньше отец любил пиво, еще раньше – клубы с игровыми автоматами, веселье взахлеб до утра. А до того, как встретить маму, успел даже посидеть за кражу какой-то там магнитолы. «Эх, где бы денег много украсть», – весело приговаривал он, когда Лена была маленькой, а потом включал кассеты «Бутырки» и Наговицына на всю катушку. Стены дрожали, бабушка крестилась и шепотом причитала, стряхивая пепел с «Беломора» на кухне. В сорок пять у отца почти отказало сердце – врачи все запретили и прописали строгую диету без холестерина. Диеты никакой он не соблюдал, только пил литрами молоко и приговаривал, что в нем все здоровье.

Во времена «Бутырки» Наташка даже жила вместе с ними, в одной комнате с бабушкой – правда, недолго. Случилось это, когда Вальке совсем надоел крестный и она решила начать новую жизнь. Наташке исполнилось двенадцать, Лене – семь, но в первый класс она еще не ходила: мать то ли вовремя не подала документы, то ли вправду решила, что дочери нужно наслаждаться детством еще годок. Сестра ревела по ночам, молчала и все время ела, даже поправилась килограммов на пять. Потом не выдержала и сбежала к отцу, а вскоре к нему вернулась и Валька, смирившись, что новую жизнь начинать поздно.

За год до того, как уехать, Наташка в последний раз пришла к ним, принесла маленькую пачку «чоко-пая» и нарезанный пластинками сыр. Увидев, что раковина на кухне завалена окурками, сестра молча вымыла руки в ванной. Ничего она не сказала ни про забитый фанерой кусочек окна на кухне, ни про умершие растения, ни про падающую с потолка штукатурку. Она спокойно смотрела, как Лена наливает кипяток из забрызганного красным до самой крышечки чайника – и сморщилась, только увидев дно чашки, выкрашенной одним коричневым застойным пятном. В тот раз Наташа забрала несколько своих детских книжек, но каких-то недосчиталась и предложила поискать их в бывшей комнате бабушки.

– Сто лет туда не заходила. – Сестра грустно улыбнулась. – Даже боязно как-то.

– Наташа, не надо, – Лена помотала головой. – Не ходи туда.

Сестра заинтересованно перегнулась через стол.

– Что такое? Звуки странные? Тени?

– Да нет, – Лена смутилась. – Там это… кошка рыгает.

– Так вот же она. – Наташка показала на подоконник, где действительно спала худая трехцветная кошка, вытянувшись между горшками сухой земли.

– Ну, не прямо сейчас. Ходит туда рыгать, как обожрется… Как бы получается, что ее комната. Наташа застыла на пару секунд в непонимании, а потом сморщилась и затрясла головой. Минут через десять она засобиралась, ухнул вниз и унес ее лифт. Больше сестра не приходила. Валька открещивалась: Наташке, мол, приснился кошмар, что она падает с их балкона и разбивается насмерть. Потому и не приходит, суеверная, «ты же знаешь».

– Брешет. – Мать зевнула, показывая дырки в шестерках. – Просто лень к нам тащиться. Мы ей теперь не ровня.

На табло с заказами высветилось «98». Лена забрала два бумажных пакета, сквозь которые пробивались очертания теплых коробочек. Пицца и крылышки вкуснее всего сейчас, с пылу с жару, но Лена никогда не позволяла себе есть на фудкорте – во-первых, это неприлично, вот так, одной, в окружении парочек и компаний. Во-вторых, тут и там сидят подростки, некоторые из них наркоманы, другие – просто ненормальные. Могут начать дразнить и обзывать жирной – такое было не раз и не два, даже при матери. Они могут припомнить, что Лена почти всегда ходит одна – значит, ни друзей, ни подруг, ни знакомых. Изгой. Почти так и было: Лена общалась только с парой знакомых из колледжа, тихих и домашних, которые сюда не поедут. Зачем больше? Она не любила ни гулянок, ни задушевной болтовни, ни вымученного внимания: звонить, писать, надоедать.

На первом этаже был отгорожен заборчиком крохотный парк аттракционов. Раздавалась детская песенка про «Энжи, Энжи, Энжи ин да хаус». «Ин Дахау?» – переспросила Наташка, когда они приходили сюда сто лет назад. Парк тогда только построили, у входа толпился народ. Сестра потом подрабатывала здесь, но быстро уволилась. Бывало, на смене она обедала на фуд-корте прямо в уродливой рабочей футболке с эмблемой парка. Но Наташка ведь злая, сама кого хочешь задразнит.

Лена с тоской подумала, что завтра первый рабочий день в году и длинные праздники теперь только в мае. Хотя на почту она не жаловалась. Там тяжело работать с людьми, которые горланят прямо в лицо, – а на сортировке легко. Посылки, которые Лена разбирала, сулили кому-то мурчащее удовольствие: в бумагу и полиэтилен были закутаны детские курточки, половники, кастрюльки, миксеры, накладные реснички и ногти, чайные пакетики, крючки для полотенец, бигуди и теплые тапочки. Люди не заказывали ничего дурного – это Лена знала наверняка. Им просто хотелось жить хорошо. И не надо для этого никуда ехать, все можно доставить, хоть из Петербурга, хоть из Москвы, хоть из Америки. Только приди и забери, и наслаждайся себе чистым и мягким мехом на тапочках, и помешивай суп красивой пластиковой поварешкой.

Снег на улице давно перестал, город был тихим, застыл под белой периной, как в сказке. Ничего нет на свете лучше, чем тишина и покой, ничего, подумала Лена.

Мать и отец были в своей комнате. Из-за двери доносилась тихая музыка зурны и взволнованный дубляж поверх турецкой речи. Микроволновка стояла сломанная, а пакеты успели остыть на морозе, но все равно было вкусно. С крылышек сыпалась панировка, плавно и мерно тянулся на пицце сыр. Лена макнула жесткий краешек в соус, откусила и даже закрыла глаза. Еда обнимала ее изнутри, приземляла. На колени прыгнула кошка. Лена лениво погладила мягкую шерсть и косточки ребер.

После еды Лена пошла в зал и легла на вечно разложенный диван. Пружины крякнули, и диван выгнулся, принял Ленину форму. Она терпеть не могла жесткие кровати, всякие ортопедические матрасы – кому это может быть полезно, как? Еще, говорят, холод полезен. У них дома топили будь здоров, хотелось даже сильнее. Свитер и брюки Лена снимать не стала, свернулась калачиком, наслаждаясь теплом своего тела, и мирно уснула.

* * *

Во сне Лена шагала.

Какой-то неведомый город плыл на рассвете, пах морем. Лена вдруг делалась очень-очень высокой, как гигантская цапля, в пять шагов пересекала площадь. В центре ее стояло громадное колесо обозрения – Лена заглядывала в пустые заляпанные кабинки. Потом вдруг начинало всходить терракотовое жаркое солнце, и сон обрывался.

В другом сне они с Наташкой сидели на тахте в комнате бабушки, с потолка лился ясный искусственный свет. На коленях у Наташки лежала книжка с якутскими сказками. «Жил да был Тюлюлюй, не тужил Тюлюлюй», – пела сестра, раскачиваясь. Лена помнила этот стишок: про избалованного мальчика, которого все вокруг тепло кутают, вкусно кормят, сладко баюкают.

Наташа вскочила и запрыгала приставным шагом, описывая ровные круги по контуру света. От прыжков дрожали хрустальные подвески на люстре: в детстве Наташка воровала их, прятала под подушку, говорила, что это ее ледяные ножи, а сама она – Снежная королева. Она кружилась, кружилась, кружилась, как вдруг нависла над Леной, упершись руками той в бедра. Ногти почти прокололи кожу, но больно не было. Глаза Наташи стали совсем черные и неживые, как гематит. Показывая ровные клычки, она пригрозила:

– Кусайся или беги.

Лена вздрогнула и открыла глаза.

Было уже часа четыре, комнату обложили серые сумерки. От соленой еды пересохло во рту. Она вышла на кухню и попила, низко наклонившись к крану, захватывая воду губами. Труба издавала заботливый коричневый шум. У-у-у-у-у-у-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш.

Лена вернулась на диван и накрылась коричневым дивандеком. Изнанка, прошитая золотистыми нитками, кололась – и от этого почему-то стало приятно. Она покрутилась, пока ткань не обняла ее со всех сторон, словно саван. Включить бы фоном телевизор, но батарейки в пульте сели; теперь и не встанешь, и раскутаться лень.

В этой комнате бабушка любила шить. У изголовья стояла старая немецкая машинка с красивым крылом и педалью, Наташка таскала на нее кукол и играла в совсем уж странные игры. «Это храм, – шептала она. – Отсюда их души улетают на небо».

На старой тахте, лежа головой к машинке-храму, умер дед. Лена помнила его веселым: как он играл с внучками в шашки на щелбаны, варил щи, приходил с мороза и доставал из засаленных карманов дубленки два «киндер-сюрприза». «Дед, дед, во сто шуб одет!» – Наташка дразнила его. Дед выходил из комнаты и притворно грозил кулаком, бурчал, матерился. А потом вытянулся и застыл навсегда. Лена видела его мертвый затылок, который тащили в ванную омывать, боялась выходить в коридор. Зеркала бабушка затянула старыми простынями, в коридоре оплывала белая хозяйственная свеча.

Скрипнула дверь, и в зал упал цилиндр оранжевого света.

Лена вздрогнула и даже зажмурилась на секунду, но в дверях стоял всего лишь отец, одетый в домашние тапочки и растянутые трусы. В руках он держал пустую картонку «Вкуснотеево».

– Ты не купила мне молока. – В сумерках блеснула золотая коронка.

Она сразу расслабилась и даже зевнула, плотнее кутаясь в покрывало.

– Что-то забыла. Завтра зайду после работы.

– Как крыльев себе ведро – так первая. Как матери своей жратвы – пожалуйста. А как отцу молока за сто рублей – хрен. Что я своими ручками здесь каждую обоину приклеивал, жрать-пить носил – козявки мои то, козявки мои се, – никто не вспомнит.

Отец звонко цыкнул, убирая набившуюся под коронку слюну. Лена отметила про себя, что ноги его, торчавшие из семейных трусов, еще больше похудели, а живот, наоборот, вздулся. Главное не отвечать, не раздражать его. Молчать, кивать, если что – кликнуть маму. Папа был нервный, крикливый, но отходчивый.

Силуэт отца вдруг качнулся вправо и исчез. «Будет на кухне сидеть и материться, пока не извинюсь», – подумала Лена. Но он снова вырос в проеме – и в руках вместо «Вкуснотеево» почему-то держал ремень из грубой змейчатой кожи. Брюк отец давно не носил, и Лене даже стало интересно, откуда взялась такая находка.

– Щас как получите у меня! – Он вскрикнул и дернул ремень в стороны. Кожа издала пронзительный, как удар плетки, щелчок.

От неожиданности Лена вскочила, забыв о саване покрывала. Спеленутые ступни отказались слушаться, она потеряла равновесие и скатилась на ковролин, смешно вытягивая ладони. Дремавшая кошка очнулась, взвизгнула и, шипя, спряталась под диван. «Кусайся или беги», – вспомнила Лена. И еще почему-то слова крестного про собаку.

Тень отца мелко дрожала, растекшись по бурым пятнам ковра. Смех булькал, словно кипел в глотке, но не смел вырываться наружу. Лена даже приподнялась, завороженная: живот, перерезанный синей наколкой, напоминал сказочный чан, в котором варится зелье. Ремень спускался с его сплющенной ладони, пряжка волочилась по полу и тихо позвякивала. И казалось, что длится это долго-долго, что время тает и размывается, что все это лишь продолжение снов: то не ремень скрипит, а педаль «Зингера», то не хохот раздается, а сестра вдалеке рыдает, уткнувшись в бабушкино плечо, то не засорившаяся труба шумит, а на лифте поднимается домой дед, насквозь пропитанный морозом и спиртом, в карманах дубленки лежат две измятые шоколадки.

Наконец отец успокоился, икнул и вытер глаза.

– Ладно, – сказал он снисходительно. – Не ссы компотом. Магазин до восьми, может, еще успеешь.

Анастасия Пернова

Родилась и живет в Новосибирской области. Автор трех романов. Лауреат Национальной молодежной литературной премии, финалист премии А. И. Казинцева, лауреат III степени конкурса «Русский Гофман». Рассказы входили в шортлисты конкурса «Кубок Брэдбери» и литературной премии имени А. И. Левитова. Работает редактором в новосибирском издательстве «ИРГА».

Попутчик

Саша торопливо шагала вдоль канала Грибоедова. Желтые, оранжевые и розовые дома словно стискивали ее с двух сторон. Наверное, так же себя чувствовал закованный в гранит канал. На ходу Саша жевала наспех сделанный сэндвич. Опять не успела позавтракать. Опять проспала. Опять проплакала всю ночь. Она глянула на часы и прибавила шаг. Опоздает, точно опоздает.

А все Матвей. Свечку подарил вчера, такую, в стаканчике. Пахнет нежно – пачули и… еще что-то там. Зачем только она к нему спустилась? Не надо было, нехорошо это. Повезло, что Юрка в ночную – можно плакать и не спать. Прятаться не надо, объяснять ничего не надо, выдумывать.

Саша спешила на работу, в школу № 255 Адмиралтейского района. «С углубленным изучением предметов художественно-эстетического цикла», как не забывал упомянуть директор при каждом удобном случае. Первым уроком сегодня пятиклашки, а преподает она историю и культуру Санкт-Петербурга. Такой вот предмет. Это тебе не «историчка» и уж тем более, боже упаси, не «математичка». Правда, ученики за глаза называли ее Императрицей. Это Матвей однажды рассказал, но Александра Федоровна не обиделась.

Матвей – ее выпускник. Он в одиннадцатый перешел, когда Саша сразу после института к ним попала. Четыре года пролетели, а они так и общаются. Переписываются, видятся иногда, гуляют. Его семья переехала из Казани, а Саша родилась в Питере, да еще и преподает такой предмет. Она все-все про город знает, могла бы экскурсии водить. Матвей любит ее слушать, а Саша отвлекается изо всех сил на исторические здания, пытаясь унять отбивающее дробь сердце, и молится, чтобы Матвей не вздумал взять ее за руку или еще что-то в этом роде. Он никогда себе ничего такого и не позволял. Может, это она только, вот дурочка! Саша и не знала, что любовь может давать такое вдохновение, такое ощущение полета. Да что она знала о любви раньше?

Ноги на автопилоте свернули на Фонарный переулок. На пешеходном через Декабристов горел зеленый – какая удача! Всего два перекрестка, и она на месте. Над дорожным полотном занес ногу мужчина. Занес – и не двигался. Стоя вполоборота к Саше, он хитро смотрел на нее и сально улыбался.

«Ну все, сейчас пристанет. Скажет что-нибудь или схватит», – подумала Саша, моментально делая вид, что ничего и никого вокруг не замечает и очень торопится.

Мужик не двигался, зеленый горел, Саша шла. Ну и тип. Полосатая майка-алкоголичка, обтягивающая круглое пузо, нестриженые светлые кудри и выражение лица городского сумасшедшего. Хотя нет, больше похож на маменькиного сынка, которому на девушек смотреть запрещают, а он, поди ж ты, насмелился и пялится. Ну что за противная улыбка, надо же! Сейчас что-нибудь скажет, вот сейчас, вот…

Саша поравнялась со странным пешеходом. Плечи передернулись, кожа покрылась мурашками. Она ждала подвоха: слова, движения, прикосновения. Ничего. Быстро перебежав по зебре, не оглядываясь, но чувствуя спиной взгляд (маньяк!), Саша еще прибавила шагу. Снова посмотрела на часы – без пяти. Да она ведь комкает в руке пакетик от сэндвича! На ходу глянув по сторонам, Саша свернула к ближайшему дому и бросила мусор в урну. Вместе с этим движением расстегнулся ремень красивых наручных часов от Michael Kors, которые подарил муж. Часы соскользнули с запястья и полетели вслед за пакетиком, звякнув о пустую пивную банку.

«Какая плохая примета, ну какая же плохая примета! А вообще часы дарить нельзя, это к… да к чему же? В общем, к чему-то. Вот Юра подарил, а они убежали. Причем в мусорку. Время уходит. Точно, уходит. Трачу время на него. Вот и часы того же мнения».

Цена, конечно, у часов не запредельная, но для бюджета Саши и Юры все равно приличная. Так что надо доставать. Юра вообще-то последнее готов на нее потратить. Не муж, а сокровище. Отпускает, куда бы ни захотела, даже одну за границу на отдых, когда сам не может составить компанию. Он хороший, заботливый.

«Бери, не думай. Смотри, какой парень. Как бы не прощелкать такой шанс», – говорила мать. И Саша взяла. Не думая. Никто до этого ее так не любил, как Юра. И вообще никак не любил. Ну что теперь-то ей нужно?

Как с Матвеем поговорить? А вдруг она для него просто друг и старший товарищ? Вот именно, старший. Он же мальчишка. Что он может ей, Саше, дать? У него ветер в голове. Саша даже к гадалке ходила – переложить ответственность за свой выбор. Гадалка так и сказала: мол, Матвей для семейной жизни не годится, а самый лучший человек уже рядом. Ага, пусть скажет это крыльям за ее спиной, которые рядом с Юрой складываются и втягиваются обратно.

Откопав в мусоре злосчастные часы и щедро сбрызнув антисептиком их, а заодно и руки, Саша продолжила путь, больше не торопясь. Так и так опоздала. Какая теперь разница – на пять минут или на пятнадцать.

Странно, но переулок она не просто не узнавала, а видела впервые. И перекресток с Пирогова куда-то делся. Наверное, сама не заметила, как проскочила его, занятая обеззараживанием часиков. Впереди между зданиями поблескивала под утренним солнцем Мойка.

Саша развернулась и пошла назад, но школы не было. Дошла до улицы Декабристов – перекресток не тот. Снова развернулась, прошла обратно к реке. И наконец подняла голову на табличку с адресом. Переулок Матвеева, дом два. Что? Как это?

– Матвеева? Серьезно? – вскричала Саша, распугивая голубей и чаек.

Это же совсем в другой стороне. Она никак не могла попасть сюда, ведь шла не сворачивая. Саша глянула на сине-зеленый циферблат злополучных Michael Kors, узором напоминавший павлиньи перья. Восемь ноль-ноль. Как? Как за пять минут она перескочила через несколько переулков влево? Почему ни разу, пока бежала, не обратила внимания на адресные таблички?

Мужик на перекрестке виноват. Саша не представляла, каким образом, но это точно он виноват. Стоп. А чего он вообще стоял, занеся ногу над зеброй? Почему не шел? А… где другие были? Машины, пешеходы – где? Это же утро, без пяти восемь. Все на работу опаздывают. Машины сигналили бы, как сумасшедшие, вздумай кто тупить на краю проезжей части ни туда ни сюда. Перекресток был совершенно пустой – Саша только сейчас поняла это. Жутко, безобразно пустой.

* * *

Когда Саше было десять, она дружила с Танькой из пятиэтажки. Танька жила на четвертом. Сашу, привыкшую ездить на лифте на свой десятый, неизменно увлекал подъем пешком на целых четыре этажа.

Длинноногая Танька постоянно перешагивала через две ступеньки, а Саша в это время громко считала: одна, две, три, четыре… У них была традиция: на каждой лестничной клетке задирать головы и смотреть на пролет над головой. Проведя осмотр, Танька загибала палец, отмечая еще один этаж.

В очередной раз добежав до нужного этажа, едва не сбив незнакомого пузатого дядьку и уже почти ткнувшись носом в Танькину дверь, девочки посмотрели вверх… и вместо решетки пятого этажа увидели очередной лестничный пролет. Двери, обитой облезлым кожзамом, из дырок в котором во все стороны торчала вата, перед ними тоже не оказалась. Зато была другая: голубая, крашенная обычной краской. Тут жила бабулька с третьего – хозяйка визгливого шпица.

Саша и Танька молча бок о бок поднялись еще на один этаж, никаких ступенек уже не считая. Четвертый. Они не говорили об этом ни разу: ни в тот день, ни потом. Интересно, помнит Танька или предпочла забыть?

* * *

Попутчик, насвистывая и сунув руки в карманы, болтался по улицам Темного Петербурга, на домах которых не было ни табличек, ни адресов, ни номеров. Ни тебе светофоров, ни спешащих учительниц с сэндвичами. Красота!

Небо над головой висело сумрачное, сине-фиолетовое, с пухлыми объемными тучами. Мойка текла в обратную сторону. В зеленоватой воде не отражались обступившие реку здания. Облезлый дворец, который люди на Светлой стороне называют Юсуповским, выглядел одиноко и жалко. Весь в струпьях облупленной желтой штукатурки, он гудел непрерывной музыкой сквозняка, которую исполнял проносящийся сквозь разбитые окна ветер.

– Здорово, Гришка. – Попутчик кивнул бородатому мужику, опершемуся плечом о посеревшую колонну дворца.

– И ты здоров будь, милай, – бросил тот, пробуравив в ответ тяжелым взглядом из-под спадавших на лицо сальных патл.

Попутчик шагал, пока не надоело, потом щелкнул пальцами, и перед ним прямо из выщербленной каменной мостовой вырос приземистый домик.

– Перекрестки, перекре-о-осточки, – напевал он, переступая порог.

В прихожей зевнул и потянулся, почесывая пузцо в полосатой майке и удовлетворенно оглядывая себя в зеркало.

– Как там в Светлом? – спросил из единственной комнаты женский голос.

– Утро, бегут.

Он зашел в комнату. Жена сидела в кресле-качалке и вышивала, склонившись над круглыми пяльцами. Рыжий кот спрыгнул с ее накрытых колючим пледом коленей и потерся о ноги Попутчика.

– Какие варианты? – спросил он и тут же опять запел: – Саша, Са-а-ашенька-а-а…

– Наш любимый, самый скучный. «Меня от чего-то уберегли. Наверное, кирпич бы на голову упал или машина сбила».

– Банальщина, – вздохнул Попутчик. – Стараешься, а они… Еще что есть?

– Наступила в дырку в простра… прстр…

– Пространственно-временной континуум, во! – подсказал Попутчик, с умным видом воздев палец. – Знамо дело, наступила. Тоже мне открытие.

Жена хитро улыбалась, продолжая ловко орудовать иголкой.

– Не томи, на чем она остановилась-то? – Попутчик отпихнул ногой назойливого кота.

Жена повернула к нему вышивку. На ней оказалась парочка, влюбленно глядящая друг другу в глаза. В девушке Попутчик сразу узнал Александру Федоровну – Сашу.

– А это что за тип? – сощурив глаз, спросил он.

– Так Матвей.

– Какой еще Матвей?

– Ну ты ее перебросил на переулок Матвеева.

– Куда? – переспросил Попутчик, повысив голос от удивления.

– А, ты не специально? Я думала, ты в курсе. Она как раз выбирала между Юрой и Матвеем, а тут… Попутчик сложился пополам от смеха, не дав жене договорить. Перепуганный кот отскочил от хозяина и повис на шторах.

– Ох, не могу! – Он хлопал себя по коленям. – Матвеев переулок. Я ж не карта, откуда я знаю, в каком месте она с моего перекрестка выскочила. Ну люди, ну не могу…

– Люди ищут знаки и что угодно за них принимают. Тем более если сердце уже давно само все решило, – задумчиво сказала жена, заканчивая вышивать плечо неизвестного им Матвея.

Она слыла серьезным специалистом по человеческим привычкам и повадкам. Вон, целая полка в книжном шкафу – все книжки про людей, сплошь классика. «Криминальная психология переулков» Достоевского, «Квартирный вопрос: путеводитель по жителям Светлой Москвы в лицах» Булгакова, «Короткий срок отмерен гениям» Пушкина в соавторстве с Лермонтовым и тому подобное.

– Шутник ты у меня, – улыбнулась жена, ласково глядя на все еще ухохатывающегося Попутчика.

– Должность такая. Что я поделаю? – фыркнул он сквозь смех.

– Талант, талант! Работник года, как сказали бы люди! – воскликнула жена, всплеснув руками в преувеличенном восхищении. – Садись чай пить.

Борис Мирза

Родился в Москве в 1971 году. Режиссер, преподаватель, сценарист, писатель. Окончил ВГИК. Лауреат нескольких кинофестивалей, в том числе Первого Международного евроазиатского кинофестиваля стран СНГ и Балтии «Восток-Запад. Новое кино. XXI век». Сборник рассказов и повестей «Девушка из разноцветных яблок» награжден дипломом «Открытие года» на отраслевом конкурсе «Ревизор».

Колокольчики на ветру

Рубашка

Я не хочу умирать. Знаешь, Ахра, я так много летал в ту пору, что привык к самолетам, как вы к автобусу, идущему из «Гребешка» в Гагру и обратно. Но к тому, что самолет начнет трясти настолько, что очки слетят у соседа справа и, плюхнувшись на пол, исчезнут где-то под креслами впереди, так что у стюардессы, которая только что угостила меня чаем и теперь толкала свою тележку дальше, подвернется нога, и что я залью этим самым чаем свою парадную белую рубаху, – я оказался не готов.