Откровение в Галисии

Но труд писателя стал для него чем-то куда более важным: роскошным дворцом с тайниками, великолепными залами и бесконечными неисследованными анфиладами комнат. Мануэль бегал по нему босиком, смеясь и останавливаясь, чтобы прикоснуться к прекрасным сокровищам, хранившимся внутри.

Ортигоса закончил учебу с отличными отметками, и его пригласили преподавать историю Испании в один из престижных университетов Мадрида. Ни в студенческие годы, ни во время непродолжительной карьеры педагога у него не возникало желания писать. Лишь боль утраты способна подтолкнуть к творчеству.

Страдать можно по-разному. Одни плачут и стенают, не стесняясь проявлять свои чувства; другие запирают боль внутри. Во втором случае эмоции куда интенсивнее. Мануэль был уверен, что уже изведал всю глубину скорби: острое ощущение несправедливости после смерти родителей, одиночество, мрачные воспоминания из детства, жалость окружающих, обрушившаяся на осиротевших малышей, мучающие его страхи… Каждую ночь мальчик в панике просыпался и цеплялся за сестру, заставляя ее обещать, что они никогда не расстанутся, что страдания – это плата за неуязвимость… Он прекрасно понимал, что они оба в какой-то степени поверили в это. Дети взрослели, и убеждение, что ничего плохого больше не случится и впереди их ждет только счастье, крепло. Иногда Мануэль воображал, что он – единственный оставшийся в живых солдат, герой-победитель. Он уверовал в то, что смерть родителей стала последней каплей выпавших на их долю страданий, словно существовал некий предел, который нельзя превышать, и все это фиксировалось в какой-то волшебной книге. Но судьба распорядилась иначе и, когда Ортигоса вырос, нанесла удар в самое уязвимое место.

За несколько дней до смерти сестра сказала ему:

– Прости, что подвела тебя. Я всегда считала, что в нашей связке слабое звено – ты и если мне придется страдать, то по твоей вине. Но вышло все наоборот.

– Не говори так! – воскликнул Мануэль, заливаясь слезами.

Он громко рыдал и не слышал, что ответила сестра. Та терпеливо ждала, пока он успокоится, затем поманила его. Брат наклонился, и растрескавшиеся губы коснулись его щеки.

– Поэтому ты должен забыть меня, когда я уйду. Не думай обо мне, не мучай себя воспоминаниями. Если я закрываю глаза, то снова вижу того шестилетнего рыдающего мальчика: он растерян, напуган и не может успокоиться. И я боюсь, что ты опять превратишься в него, как только меня не станет. В детстве ты не давал мне спать, а теперь не позволишь упокоиться с миром.

Мануэль отпрянул, желая высвободиться из объятий: он знал, что сейчас услышит. Но было поздно – сестра крепко вцепилась в него худыми длинными пальцами.

– Обещай, что не будешь страдать. Не хочу быть твоим слабым местом. И никому не позволяй им стать.

И он торжественно пообещал, словно принял присягу. Когда ее не стало, огромное гнездящееся внутри горе не подало голоса.

* * *

Мануэля часто спрашивали, почему он взялся за перо. У него на этот случай была заготовлена парочка более-менее правдоподобных ответов: желание общаться, сделать свой вклад в жизнь других людей. На самом деле причина крылась совершенно в другом. Творчество позволяло сдержать данное обещание, заключить перемирие со скорбью и снова вернуться во дворец – единственное место, куда был запрещен вход страданиям. Писатель не мог сказать, что принял это решение в какой-то определенный момент. Оно не стало результатом долгих раздумий или закономерным итогом давно лелеемых желаний. Мануэль никогда не мечтал о такой профессии, пока однажды не положил перед собой чистый лист и не начал заполнять его словами. Они изливались на бумагу, словно вода из волшебного источника, который неизвестно где находится и как выглядит, потому что постоянно преображается: то напоминает бурную поверхность Северного моря, то глубокую синь Марианской впадины, то элегантный фонтан в мавританском стиле на залитом солнцем патио в Андалусии. Единственное, что точно знал писатель, – это чудо, породившее целую серию книг, живет в его сознании, там же, где и дворец. Мануэль мог прийти туда, если пожелает, и погрузиться в искрящийся водоворот счастья, вдохновляющий его творить дальше.

Когда продажи первого романа дошли до таких показателей, после которых все начинают ждать продолжения, Ортигоса попросил руководство университета предоставить ему двухгодичный отпуск. Все решили, что к преподавательской работе он больше не вернется, хотя вслух этого не говорили. В связи с уходом Мануэля его коллеги организовали праздник. Они быстро забыли, сколько неудобств доставили учебному заведению десятки статей и фотографий в воскресных газетах и культурных обзорах, повествующих о юном педагоге, чей роман стал самым популярным бестселлером. К писателю подходили поодиночке и группами, желали удачи или предостерегали, к каким ужасным последствиям может привести провал на новом поприще и как жесток мир издателей, в котором никто из присутствовавших никогда не бывал, да и не пытался попасть. Их сфера – преподавательская работа, безопасное теплое место, где Мануэля всегда будут ждать с распростертыми объятиями. Ведь он непременно вернется, после того как побалуется с самым коварным литературным жанром: романом.

Чувствовать боль или нет – сознательное решение. Писатель знал, что обманывает себя, утверждая, что не может работать, так как скорбь слишком глубока и не позволяет настроиться на творчество. Это заявление совершенно не соответствовало истинному положению дел. Дворец стал для Мануэля местом расплаты за грехи, убежищем, где можно залечить раны. Три года назад, сомневаясь, верен ли ему Альваро, Ортигоса упорно отказывался возвращаться в свое таинственное пристанище и из-за этого глупого упрямства чах, словно ангел, изгнанный из рая. Измученная душа, изможденное и израненное тело… В какие-то моменты писатель пытался остановить сочащуюся кровь, но тут же снова возвращался к самобичеванию, опять погружаясь в страдания.

Решения всегда приходится принимать быстро. Редактор становился все настойчивей, спрашивая, когда будет закончен роман, требуя обозначить хотя бы приблизительные сроки. Шли месяцы, и угроза, существовавшая лишь в сознании Мануэля, не проявлялась. Жизнь шла своим чередом. Альваро был рядом и снова начал улыбаться. Печаль постепенно растворялась в повседневной рутине. Загадочные телефонные звонки прекратились. Писатель был уверен: то, что произошло и грозило разрушить его жизнь, уже позади. Он вернулся в свой дворец и принялся за работу.

Фэншуй

Когда-то в одной из книг по фэншуй Мануэль прочитал, что нельзя размещать зеркало напротив кровати. Дизайнер, обставлявший отель, очевидно, не был знаком с этим принципом. Несмотря на тусклое освещение, писатель видел свое отражение. Он никак не мог расслабиться; не помогал ни ворох подушек, ни виски. Человек в зеркале выглядел скованным и напряженным. Бледное лицо, руки, сжимающие на груди почти пустой стакан, – в точности покойник, выставленный на похоронах. Перед глазами Мануэля встал образ Альваро, лежащего на секционном столе.

Смерть настолько изменила его облик, что в первую минуту писатель его не узнал и чуть было не сказал об этом стоявшему позади гвардейцу. Сотрудник морга, смущенный присутствием представителей власти, откинул простыню, аккуратно подвернул ее и отошел в сторону.

Лицо Альваро напоминало блестящую и желтоватую восковую маску – возможно, из-за освещения. Мануэль растерянно смотрел на труп, ощущая присутствие капитана и не зная, что делать. Он хотел было спросить, можно ли трогать покойного, но не смог выдавить ни слова. Любимый человек превратился в какую-то жалкую копию самого себя, знакомый образ растворялся. Писатель делал над собой усилие, чтобы не отводить взгляд. Он знал, что мозг упрямо противится принять тот факт, что Альваро больше нет. Восприятие исказилось, цельная картина не складывалась, зато отдельные детали выступали и резали глаз. Например, зачесанные назад мокрые волосы. Кто их намочил? На загнутых ресницах повисли капельки воды, склеив их. Бледные губы слегка приоткрыты. Над левой бровью небольшой порез – края чистые, но слишком темные. И всё. Чудовищное ощущение нереальности происходящего усилилось. Мануэль чувствовал себя бесстрастным наблюдателем. Стало трудно дышать, хотелось плакать. Он знал, что преграды, сдерживающие рыдания внутри, уже трещат и скоро рухнут, дав выход горю. Но слез не было. Писатель пришел в отчаяние, чувствуя себя выброшенной из воды рыбой, которая жадно хватает воздух ртом. Ему теперь некуда идти. Хотелось раствориться, умереть – но он просто неподвижно стоял, не в силах найти ключ и открыть темницу, где томилось его горе.

Мануэль заметил, что из-под простыни выглядывает кисть Альваро с сильными загорелыми пальцами. Руки покойников не меняются. Полуоткрытая, словно заснувшая, ладонь хранила следы нежности. Писатель дотронулся до нее и почувствовал пронизывающий холод, поднимающийся от секционного стола, заморозивший тело. И все же это рука Альваро, дарившая тепло и любовь. Кожа на тыльной стороне была нежной, в отличие от неожиданно мозолистых ладоней. Мануэль даже дразнил его: «Ты единственный маркетолог, у которого руки как у дровосека». Он поднес пальцы к губам и почувствовал, что сдерживавшие скорбь стены рухнули и рассыпались на тысячу кусков, которые ни за что не собрать в одно целое. Отчаяние, словно грязевая лавина, пронеслось, сметая все на своем пути и обнажая грани души. Писатель поцеловал ледяные пальцы и заметил светлую полоску на том месте, где Альваро много лет носил обручальное кольцо.

Мануэль повернулся к сотруднику морга.

– А где кольцо?

– Простите? – Санитар подошел поближе.

– Мой муж носил обручальное кольцо.

– Нет, сеньор. Я обязательно все проверяю, прежде чем с телом начнет работать патологоанатом. Ювелирных изделий не было, только часы. Они в пакете с вещами. Хотите взглянуть?

Писатель осторожно положил руку Альваро на стол и накрыл простыней, чтобы больше не видеть ее.

– Нет.

Он прошел мимо мужчин и вышел из зала.

* * *

Мануэль плеснул себе еще виски, поднял стакан к губам, но запах алкоголя вызвал отвращение. Он опустил руку и посмотрел на отражение в зеркале поверх стеклянных краев бокала.

– Зачем?

Человек за гладкой поверхностью молчал, хотя писатель и так знал ответ.

Три года назад. Смерть отца и брата Альваро, печаль, странные звонки, заставлявшие мужа выходить из комнаты… Пять дней в аду, возвращение пустой оболочки, тошнота, бессонница, отсутствие вдохновения в течение месяцев… Сплошное притворство, потому что он по глупости дал обещание и не мог добиваться правды. Мануэль снова поднял стакан и, спеша опередить приступ тошноты, быстро опорожнил его, посмотрел в зеркало и произнес:

– Ты мне веришь?

Ответом был презрительный взгляд. Писатель швырнул стакан, и гладкая поверхность вместе с его отражением с грохотом разлетелась на кучу осколков.

Минут через пять в дверь постучали. Надо что-то придумать. Он недостаточно пьян. Не настолько, чтобы сразу сознаться в случившемся и немедленно раскаяться. Тогда его тут же попросят покинуть отель. Оставив бутылку, придумывая на ходу благовидный предлог и проклиная всех, кто сегодня так настойчиво и бесцеремонно добивался аудиенции с ним, Мануэль направился к двери и слегка приоткрыл ее – ровно настолько, чтобы видеть дежурного по этажу и администратора, но не дать им заглянуть внутрь.

– Доброй ночи. У вас всё в порядке, сеньор?

Писатель уверенно кивнул. Все-таки пять звезд – это не шутки.

– Постояльцы из соседнего номера пожаловались на шум.

Ортигоса с виноватым видом поджал губы:

– Да, боюсь, мы немного не поладили с зеркалом. Оно висело не по фэншуй, – на ходу придумал он и в тот же момент понял, что перебрал алкоголя.

– Не по фэншуй? – хором воскликнули сотрудники отеля.

– Да, есть такое восточное учение. Предметы интерьера должны быть расставлены определенным образом, чтобы в доме царила гармония.

Писатель с самым серьезным видом смотрел на администратора и дежурного, которые глядели на него в полном изумлении. Надо сделать над собой усилие, чтобы не рассмеяться.

– Я не мог заснуть. Зеркало застопорило поток энергии, а это очень вредно, знаете ли. Удивлен, что в отеле такого уровня номер обставлен не по фэншуй. Я хотел сделать небольшую перестановку, чтобы жизненные силы могли свободно циркулировать, но… Ничего страшного, я все возмещу; включите дополнительные затраты в мой счет.

– Разумеется. – Администратор кивнул, но вид у него был недружелюбный.

– Если позволите, я пришлю уборщицу, – сказал дежурный, делая шаг к двери. Мануэль продолжал держать ее слегка приоткрытой.

– Послушайте, я очень устал и уже ложился спать…

– Вы ногу порезали, – ответил дежурный, указывая вниз.

Писатель опустил глаза и увидел, что из пятки сочится кровь, оставляя следы на ковролине.

– Что ж, тогда обработаю рану и лягу спать.

– Вы испачкали покрытие, – добавил администратор.

– Значит, заплачу и за него, – резко ответил Мануэль.

– Конечно.

Писатель захлопнул дверь перед носом у служащих и включил верхний свет, чтобы осмотреть номер. От кучи осколков в изножье кровати и до выхода из комнаты тянулась цепочка окровавленных следов от босых ног Мануэля, а на том месте, где раньше висело зеркало, осталась только темная рама.

– Вот тебе и фэншуй, – пробормотал писатель. – Черт!

Его скрутил сильный приступ тошноты. Размахивая руками, он поспешил в ванную, поскользнулся на собственной крови, подвернул лодыжку и рухнул на плиточный пол. Его вырвало.

Игра

Когда они познакомились с Альваро, Мануэлю было 37 лет, а из-под его пера вышло уже шесть книг. Он рекламировал свой роман «Цена отречения», раздавая автографы на мадридской книжной ярмарке, длившейся с конца мая до середины июня.

В первый раз Ортигоса даже не обратил внимания на молодого человека. Мануэль подписал ему книгу в субботу утром. Когда в середине дня Альваро появился вновь, автор открыл роман на привычном месте, чтобы оставить росчерк, и удивился:

– У вас же уже есть мой автограф!

Молодой человек улыбнулся и промолчал. Писатель присмотрелся к нему повнимательней: возраст около тридцати, достаточно длинные каштановые волосы, озорные, как у мальчишки, глаза, вежливая улыбка, спокойная манера держаться. Мануэль протянул ему руку, ощутил крепкое пожатие и не услышал, а скорее увидел, как губы Альваро произнесли: «Спасибо»; звук потонул в шуме громкоговорителей и болтовне ожидающих в очереди нетерпеливых поклонников. В воскресенье молодой человек снова появился. Писатель удивленно посмотрел на него, но промолчал. Когда Альваро вернулся в обед и опять подал раскрытую книгу, Мануэль заподозрил неладное. Наверное, это розыгрыш и его незаметно снимают. С серьезным видом он оставил автограф и протянул роман юноше, пристально вглядываясь в его лицо.

Ортигоса перемещался между стендами разных книжных магазинов, и Альваро неизменно находил его, появляясь со своим экземпляром романа под мышкой. Писатель сначала удивлялся, потом недоумевал, а затем игра стала его забавлять. Он втянулся и с интересом ждал, появится ли молодой человек снова. Выходные закончились, и в течение рабочей недели Мануэль периодически вспоминал о настырном поклоннике, но к субботе и думать о нем забыл.

Когда Альваро снова оказался перед ним, писатель не смог сдержать изумления:

– Зачем вы это делаете?

– Хочу получить автограф, – спокойно ответил молодой человек.

– Но я уже подписывал вашу книгу, – возразил сбитый с толку Мануэль. – Раз пять.

Альваро наклонился так близко, что его губы коснулись волос Ортигосы, и тихо сказал, чтобы не слышали стоящие в очереди люди:

– А я вот взял и вернулся. Так что придется сделать это еще раз.

Сбитый с толку писатель отпрянул, внимательно всматриваясь в лицо молодого человека и пытаясь припомнить, не встречались ли они раньше.

– Ты… – Мануэль заглянул в книгу и прочитал собственный автограф, – Альваро?

Тот кивнул и ушел с очередным трофеем, явно довольный собой.

Ортигоса не был затворником. Да, он поклялся, что не пустит никого в свое сердце, чтобы не испытать горечь утраты снова, но на постель это не распространялось. Время от времени он проводил с кем-то ночь, не заводя серьезных отношений и не съезжаясь.

На следующий день Мануэль написал в книге Альваро свой номер телефона. Звонка он так и не дождался и всю неделю строил догадки: возможно, молодой человек почувствовал себя оскорбленным, или вообще не взглянул на страницу, или все это просто игра. Писатель не мог выкинуть настойчивого поклонника из головы и с трудом дождался субботы. Сессия началась в полдень и длилась до двух часов. Подходили читатели, Ортигоса раздавал автографы и позировал для снимков, которые ему не суждено было увидеть. Оставалось всего несколько минут до закрытия, когда он поднял глаза и заметил Альваро. Сердце замерло, писателю с трудом удавалось скрывать волнение. Он решил, что нужно что-то сказать, пригласить молодого человека выпить кофе или пива прямо на ярмарке, в одном из переполненных баров. Но когда тот подошел к столу, Мануэль не мог вымолвить ни слова и просто смотрел на него. На поклоннике была белая рубашка, и подвернутые рукава лишь подчеркивали загар и мускулы. Ортигоса взял книгу, не спеша нашел нужную страницу и увидел собственноручно написанный номер телефона и ниже четкий и уверенный почерк Альваро: «Не сейчас».

Не беспокоясь о том, что их могут услышать, Мануэль поднял глаза и с тоской спросил:

– А когда?

Тот промолчал. Чувствуя себя раздавленным, Ортигоса нацарапал очередной автограф и вернул роман, пытаясь скрыть досаду и разочарование. Игры всегда влекли его. Напряжение и ожидание обостряли чувства и усиливали удовольствие, требуя выдержки китайского монаха, отчего Мануэль получал особое наслаждение. Но поведение Альваро сбивало с толку; невозможно было понять, хочет ли молодой человек развивать отношения дальше. Он просто появлялся утром и днем, терпеливо стоял в очереди, как и все остальные, с единственной, как казалось, целью: получить автограф.

Ортигоса перестал ломать голову над этой загадкой. Все выходные он подписывал книгу юноши – каждый раз на новой странице – и протягивал ее с неизменной улыбкой, точно такой же, какую дарил всем читателям, решив, что больше не позволит заманить себя в ловушку. Мануэль подумал, что Альваро либо безобидный ярый фанат, либо коллекционирует автографы.

Последние дни работы ярмарки пришлись на выходные в середине июня. Центральная аллея парка Буэн-Ретиро была запружена посетителями. С утра и до обеда субботы Ортигоса работал на стенде, но молодой человек так и не появился. К концу автограф-сессии Мануэль решил, что больше его не увидит, и почувствовал внутри неприятную пустоту. Издательство организовало праздничный обед в соседнем ресторанчике, но писатель едва притронулся к еде, прислушиваясь к разговорам, бо́льшая часть которых сводилась к описанию забавных случаев, произошедших во время мероприятия. Подошла агент по связям с общественностью.

– Мануэль, ты выглядишь неважно. Переутомился? Ты каждые выходные сюда приезжал. – Она достала толстую пачку листов. – Сейчас тебе нужно отправляться к стенду книжного магазина Ли. Но если ты плохо себя чувствуешь, я принесу им извинения. Они милые люди и всё поймут. Это последняя сессия, народу должно быть мало.

Писатель побрел к палатке, в которой из-за июньской жары стояла невыносимая духота. Владельцы магазина подняли полог в задней части в надежде на освежающий сквозняк – увы, напрасно. Но даже палящее солнце было не в силах разогнать посетителей. Шумная толпа перемещалась между стендами, словно огромное живое существо, еще сильнее разогревая воздух. К восьми часам стало так многолюдно, что яблоку негде было упасть. Час спустя почти все разошлись. Вместо покупателей появились бригады рабочих: они разбирали палатки и увозили на грузовиках торговые автоматы. На этот раз торговцы не опустили металлические рольставни на стендах, а достали кучу картонных коробок и начали упаковывать всё, что брали с собой на ярмарку.

Мануэль еще какое-то время послонялся, прощаясь с довольными организаторами: продажи били все рекорды третий год подряд. Наконец у него не осталось повода задерживаться. Писатель отошел от палаток и разыскал свободную лавочку, откуда мог наблюдать за центральной аллеей и рабочими, разбирающими конструкции.

Рядом опустился Альваро.

– Я боялся, что не успею, – сказал он с извиняющейся улыбкой. – Хорошо, что ты еще здесь.

Сердце Мануэля забилось так быстро, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Он не был уверен, что сможет произнести хоть слово.

– Я жду своего агента, – соврал писатель.

Молодой человек наклонил голову и посмотрел ему прямо в глаза.

– Она ушла вместе с другими авторами. Я встретил ее, когда входил в парк.

Ортигоса медленно кивнул и улыбнулся:

– Верно.

– Тогда почему ты еще здесь? – В глазах юноши по-прежнему сверкал озорной огонек. Точно такой же Мануэль увидит позже, когда будет смотреть детские фотографии Альваро.

– Сказать по правде, надеялся увидеть тебя.

– Тогда дашь автограф? – И молодой человек снова протянул книгу.

Писатель с улыбкой посмотрел на него. Ну вот, приехали. И чего этот парень добивается?

– Буду просить, пока не напишешь новый роман не хуже этого.

Ступор

Офис юриста занимал целый этаж солидного здания в центре города. Как и обещал Гриньян, Мануэля ждал автомобиль, хотя до места назначения было совсем недалеко. Доваль проводил посетителя в небольшую комнату, примыкавшую к внушительных размеров переговорной, и принес кофе и булочки. Писатель без особого желания хлебал коричневую жидкость, а к выпечке не притронулся. От одной мысли о еде становилось плохо, хотя в последний раз Ортигоса ел позавчера за завтраком, до того как заявились лейтенант с сержантом, чтобы сообщить ему худшую в мире новость.

Писатель встал и слегка охнул, когда вес тела пришелся на поврежденную ногу. Порез был неглубоким, но шел через всю пятку. Несомненно, Мануэль поранился, наступив на один из длинных острых осколков, в которые превратил зеркало. Лодыжка немного побаливала, когда писатель проснулся, но после душа успокоилась – правда, давала о себе знать при ходьбе. Хорошо хоть похмелья нет. Одна пожилая дама, уча Ортигосу пить, говорила:

– Виски – отличное топливо для писателя: не мешает думать, пока ты пьян, и не вызывает похмелья. Так что на следующий день уже можно творить.

Жаль, что мудрая женщина не дала совет насчет желудка. После того как Мануэль накануне дотащился до кровати, ему пришлось еще пару раз бегать в ванную, и он ощущал себя так, будто его вывернули наизнанку. Проснувшись, Ортигоса чувствовал себя сносно, но едва попытался встать, как организм тут же дал понять, что в крови еще порядочно алкоголя.

В соседней комнате двигали стулья. Мануэль подошел к разделявшим помещения стеклянным дверям и увидел, что Гриньян беспокойно осматривает переговорную с таким видом, словно туда вместо кресел принесли гробы. Нервозность совершенно не вязалась с былой обходительностью юриста. Адольфо заметил своего гостя, улыбнулся и подошел к нему.

– Сеньор Ортигоса, вы выглядите просто кошмарно.

Это откровенное и попавшее в самую точку замечание несколько развеселило писателя.

– Пожалуйста, зовите меня Мануэль.

– Сегодня утром я звонил в отель, хотел узнать, как вы провели ночь. И мне рассказали, что произошло недоразумение.

Ортигоса открыл было рот, чтобы все объяснить, но юрист не дал ему такой возможности:

– Простите, это моя вина. Я должен был догадаться, что, с учетом обстоятельств, вас будет мучить бессонница, что совершенно неудивительно. Моя жена, врач, передала вам вот это. – И Гриньян протянул небольшую металлическую коробочку. – Правда, сначала она просила меня удостовериться, что у вас нет проблем с артериальным давлением и сердечной деятельностью.

Ортигоса, покачав головой, взял упаковку, открыл ее и понял, что супруга юриста проявила осторожность не только в отношении его физического состояния: внутри оказалось всего две таблетки. Что ж, разбитым зеркалам свойственно вызывать подобные подозрения.

– Выпейте их вечером – и будете спать как младенец. И не беспокойтесь, что доставили хлопоты отелю. Директор – мой клиент, я его пару раз выручал. Так что мы всё уладим.

Доставил хлопоты… Мануэль целый час собирал осколки, которые свалил в углу в кучу, извел всю туалетную бумагу, чтобы убрать следы рвоты, и испортил полотенце, когда с неистовым рвением пытался оттереть бурые пятна на ковролине с помощью геля для душа. Впрочем, безуспешно – только еще больше все размазал. Приняв ванну и побрившись, писатель нашел наименее измятую из рубашек – он так и не вытащил их из сумки, куда запихивал одежду накануне утром, хотя казалось, что тысячу лет назад. Окно в номере Ортигоса оставил открытым, надеясь выветрить въедливый запах рвоты. Будто беглец, он поспешно пересек вестибюль отеля, благодаря бога пьяниц, что не встретил на пути дежурившего вчера администратора. Его место за стойкой занимала девушка. Но она беседовала с вновь прибывшими клиентами и адресовала Мануэлю только стандартное «доброе утро». Писатель сухо ответил на ее приветствие и торопливо пошел к ожидавшей его машине.