«Птицы», «Не позже полуночи» и другие истории

Как бы то ни было, а я ехал в автобусе бог знает куда и рядом со мной сидела моя девушка – я называл ее «моя девушка», как если бы она действительно была моей и я за ней ухаживал, – и у меня не было денег, чтобы отвезти ее домой. От волнения я заерзал на сиденье и стал рыться в карманах, надеясь, что мне повезет и я найду полкроны или хотя бы бумажку в десять шиллингов, про которые я совсем забыл. Наверное, своими движениями я потревожил ее, потому что она неожиданно дернула меня за ухо и сказала:

– Перестань раскачивать лодку.

Ну, я хочу сказать… мне это понравилось. Не могу объяснить почему. Прежде чем дернуть, она немного подержала мое ухо, будто ощупывала кожу, и осталась довольна, затем лениво оттянула его вниз. Такие вещи делают с детьми, а по тону, каким она сказала «перестань раскачивать лодку», можно было подумать, что она много лет знакома со мной и что мы едем с ней на пикник. Дружелюбно, по-приятельски, но приятнее, чем то и другое.

– Послушай, – сказал я, – мне очень жаль, но я поступил чертовски глупо. Я взял билеты до конечной остановки, потому что хотел посидеть рядом с тобой, и, когда нас там высадят, мы окажемся за многие мили от дома, а у меня в кармане только шесть шиллингов.

– У тебя есть ноги, разве не так? – сказала она.

– Что значит – у меня есть ноги?

– Они предназначены для того, чтобы ходить. Во всяком случае мои, – ответила она.

Тогда я понял, что все это неважно, что она не сердится и вечер удался на славу. Я сразу повеселел, крепко обнял ее, давая понять, какая она молодчина – большинство девушек разорвало бы меня на куски, – и сказал:

– Насколько мне известно, мы еще не проехали кладбище. Это имеет большое значение?

– Ах, будут другие, – сказала она. – Я не привередлива.

Я не знал, как понять ее слова. Я думал, что она хочет выйти на остановке у кладбища, потому что от этой остановки ближе всего до ее дома, ну как вы говорите: «Высадите меня около Вулвортс», если живете неподалеку. Некоторое время я размышлял над этим, а потом сказал:

– Как это – будут другие? Их не часто видишь на автобусных маршрутах.

– Я говорила вообще, – ответила она. – Не трудись говорить, мне больше нравится, когда ты молчишь.

Она произнесла это так, что ее слова не показались мне пощечиной. Я знал, что она имела в виду. Приятно разговаривать с людьми вроде мистера и миссис Томпсон за ужином; вы рассказываете, как прошел день, один из вас читает вслух несколько строк из газеты, а другой говорит: «Надо же, подумать только», – наконец кто-то начинает зевать, а кто-то говорит: «Кто идет спать?» Довольно славно поговорить с моим боссом за кружкой пива эдак в полдень или часа в три, когда нечего делать: «А я так думаю, что эти типы в правительстве устраивают в стране такую же кутерьму, как те, что были до них», – после чего нас прервут, чтобы заправиться бензином. Еще я люблю поговорить со своей старушкой-матерью, что случается не очень часто; она вспоминает, как шлепала меня, когда я был ребенком, а я сижу на том же месте, что и тогда, за столом на кухне, она печет печенье и дает мне обрезки теста, приговаривая: «Ты всегда любил обрезки». Вот это разговор, вот это беседа.

Но с моей девушкой я разговаривать не хотел. Хотел просто обнимать ее, что я и делал, хотел уткнуться подбородком в ее волосы – это она и имела в виду, говоря, что ей нравится, когда я молчу. Мне это тоже нравилось.

Меня немного беспокоило еще одно – могу ли я поцеловать ее до того, как автобус доедет до конечной остановки и нас высадят. Ведь одно дело обнять девушку и совсем другое – поцеловать. На то, чтобы разогреться, требуется некоторое время. Вы начинаете с того, что впереди у вас длинный вечер, и, когда вы уже побывали в кино или на концерте, да еще поели и выпили, считайте, вы уже знакомы; обычно все заканчивается поцелуями и объятиями – девушки сами ждут этого. По правде говоря, я никогда особенно не любил целоваться. До армии я встречался с одной девушкой, она была вполне что надо и нравилась мне, но зубы у нее слегка выступали вперед, и даже если вы закроете глаза и забудете, кого целуете, то все равно будете знать, что это она, ничего тут было не поделать. Милая старушка Дорис из соседнего дома. С другими бывает еще хуже. Когда вы в форме, то сталкиваетесь с ними на каждом шагу. Они слишком напористы, они охмуряют вас, и вы чувствуете, что им некогда ждать, пока парень сам обратит на них внимание. Не скрою, от них меня всегда тошнило.

Наверное, я родился слишком нервным. Не знаю.

Но тогда, в тот вечер в автобусе, все было иначе. Не знаю, что так влекло меня к этой девушке: сонные глаза, медно-красные волосы, то, что она вроде бы не обращала на меня внимания и вместе с тем я ей нравился; раньше я не встречал ничего подобного. Я сказал себе: «Ну так что, рискнуть или подождать?» По тому, как шофер вел автобус, а кондуктор насвистывал внизу и желал выходившим доброй ночи, я догадывался, что конечная остановка уже недалеко; сердце у меня усиленно билось, шея под воротником горела – чертовски глупо, всего-то один поцелуй, не убьет же она меня – и тогда… Это было похоже на ныряние с вышки. «Что ж, начнем», – подумал я и, наклонившись, повернул к себе ее лицо, приподнял подбородок и крепко поцеловал ее.

Будь я поэтической натурой, то случившееся тогда назвал бы откровением. Но я не такой и скажу только, что она ответила мне долгим поцелуем и он нисколько не был похож на поцелуй Дорис.

Потом автобус резко остановился и кондуктор монотонно прогнусавил: «Прошу всех выйти». Откровенно говоря, мне хотелось свернуть ему шею.

Она стукнула меня по колену:

– Пойдем, двигайся.

Я, покачиваясь, встал и буквально скатился вниз. Она спустилась следом за мной, и вот мы стоим на улице. Начинается дождь, не сильный, но достаточный, чтобы его заметить и захотеть поднять воротник пальто; мы находились в самом конце большой широкой улицы с опустевшими, неосвещенными магазинами по обеим сторонам. Она казалась мне концом света, и действительно, слева от нее поднимался холм, у подножия которого раскинулось кладбище. Я различил металлическую ограду, а за ней белые каменные надгробия; кладбище поднималось до середины холма. Оно тянулось на акры и акры.

– Проклятие, – сказал я, – это место ты и имела в виду?

– Возможно, – сказала она, рассеянно глядя через плечо, затем взяла меня за руку. – Как насчет того, чтобы сперва выпить по чашке кофе?

Сперва?.. Что она имела в виду – выпить кофе перед долгой дорогой домой или здесь и был ее дом? Собственно, это не имело значения. Было только начало двенадцатого. Я бы вполне удовольствовался чашкой кофе и бутербродом. На другой стороне улицы находились стойка и киоск, который еще не был закрыт. Мы направились к нему; там уже стояли водитель автобуса, кондуктор и парень в форме военно-воздушных сил, который сидел перед нами на втором этаже автобуса. Они заказывали бутерброды с чаем, мы тоже заказали бутерброды, только с кофе. Я уже замечал, что в таких местах они очень аппетитные, с добрым куском ветчины между двумя ломтиками белого хлеба, а кофе всегда очень горячий и налит до самых краев. «На такое не жаль потратить шесть шиллингов», – подумал я.

Я заметил, что моя девушка смотрит на парня в форме военного летчика, смотрит как-то задумчиво, словно видела его раньше; он тоже посмотрел на нее. Я не мог винить его за это. Да я особенно и не возражал; когда выходишь с девушкой, то чувствуешь своего рода гордость, если другие парни обращают на нее внимание. А на такую нельзя было не обратить внимания.

Затем она демонстративно повернулась к нему спиной, облокотилась на стойку и стала медленно потягивать горячий кофе; я стоял рядом с ней и делал то же самое. Мы вовсе не были заносчивы; мы были довольно любезны и вежливы, всем сказали «добрый вечер», но всякий сразу бы понял, что мы вместе, моя девушка и я, что мы сами по себе. Мне это нравилось. Странно, но это вселяло в меня чувство безопасности. Для них мы вполне могли быть мужем и женой, которые возвращаются домой.

Они над чем-то подшучивали – те трое; парень принес на всех бутерброды и чай, но мы к ним не присоединились.

– В этой форме вам надо быть осторожным, – сказал кондуктор военному летчику, – или вы кончите, как те, другие. К тому же слишком поздно, чтобы ходить одному.

Они рассмеялись. Я не понял над чем, но решил, что это была какая-то шутка.

– Я уже давно проснулся, – сказал парень в форме, – и, увидев преступника, сразу узнаю его.

– Интересно, другие тоже так говорили? – заметил водитель автобуса. – Нам ведь известно, что с ними стало. Просто дрожь пробирает. Хотелось бы мне знать, почему выбирают именно военных летчиков?

– Из-за цвета формы, – сказал парень. – Ее хорошо видно в темноте.

Они продолжали шутить в том же духе. Я закурил сигарету, но моя девушка отказалась.

– За все неладное, что произошло с женщинами, я виню войну, – сказал малый за стойкой, вытирая чашки и вешая их у себя за спиной. – По-моему, многие из них просто рехнулись и перестали видеть разницу между тем, что хорошо и что плохо.

– Нет, не то, во всем виноват спорт, – сказал кондуктор. – Развивает у них мышцы, которые вовсе не для того были им даны. Вот, к примеру, две мои младшие. Девочка без труда свалит с ног любого мальчишку, ни дать ни взять – маленький бычок. Здесь стоит призадуматься.

– Правильно, – сказал водитель, – равноправие полов, кажется, они это так называют? А все дело в выборах, нам нельзя было разрешать им принимать участие в выборах.

– Чушь, – сказал парень в форме, – не рехнулись же они оттого, что им разрешили голосовать. Под шкурой женщины всегда были такими. На Востоке знают, как с ними обращаться. Там их держат под замком. Вот вам и ответ. Тогда с ними не будет никаких хлопот.

– Не знаю, что сказала бы моя старуха, если бы я попробовал посадить ее под замок, – сказал водитель.

Они снова рассмеялись.

Моя девушка дернула меня за рукав, и я увидел, что она допила свой кофе. Она показала рукой на улицу.

– Хочешь пойти домой? – спросил я.

Глупо. Так или иначе, но мне хотелось, чтобы другие думали, что мы идем домой.

Она не ответила. Просто засунула руки в карманы макинтоша и отошла от стойки. Я пожелал остальным доброй ночи и пошел за ней, успев заметить, что парень в форме пристально смотрит ей вслед поверх своей чашки.

Она направилась вниз по улице. По-прежнему моросило, и унылый дождь наводил на мысль, что хорошо бы сейчас сидеть в каком-нибудь уютном месте у огня. Она перешла улицу, остановилась у ограды кладбища, подняла на меня глаза и улыбнулась.

– Ну и что теперь? – спросил я.

– Надгробные плиты бывают плоскими, – сказала она, – иногда.

– Что из того? – с некоторым замешательством спросил я.

– На них можно лечь, – сказала она.

Она повернулась и неторопливо пошла дальше, глядя на ограду, затем у секции с двумя погнутыми прутьями взглянула на меня и снова улыбнулась.

– Всегда одно и то же, – сказала она. – Когда хорошенько поищешь, то обязательно найдешь лазейку.

Быстро, как нож, разрезающий масло, она проскользнула через отверстие в ограде.

– Подожди, я ведь не такой маленький, как ты, – сказал я.

Но она уже направилась дальше, петляя между могилами. Я, пыхтя, с трудом протиснулся между прутьями ограды, затем осмотрелся – и, о господи, она уже лежала на плоской могильной плите, заложив руки за голову и закрыв глаза.

Не то чтобы я чего-то ждал. То есть я просто собирался проводить ее домой. Назначить ей свидание на следующий вечер. Конечно, поскольку было поздно, мы могли бы немного задержаться перед ее дверью. Ей вовсе необязательно было сразу входить в дом. Но лежать вот так на могильной плите… едва ли это было естественно.

Я сел и взял ее за руку.

– Ты промокнешь, лежа здесь, – сказал я. Глупо, но ничего другого я не мог придумать.

– Я привыкла, – сказала она.

Она открыла глаза и посмотрела на меня. За оградой горел уличный фонарь, поэтому было не очень темно, к тому же, несмотря на дождь, ночь была не черной, а, скорее, сумрачной. Мне бы хотелось сказать о ее глазах, но я не слишком речист. Вы знаете, как светятся в темноте люминесцентные часы. Когда-то у меня были такие. Вы просыпаетесь ночью, и они, как друг, всегда у вас на руке. Так светились и глаза моей девушки, но они были к тому же еще и красивыми. И уже не походили на глаза ленивой кошки. В них были любовь и нежность, а еще грусть, все одновременно.

– Привыкла лежать под дождем? – спросил я.

– Пришлось привыкнуть, – ответила она. – В приюте нам дали название. Во время войны нас обычно называли маленькими смертниками.

– Ты не была эвакуирована? – спросил я.

– Это не для меня, – сказала она. – Я нигде не могла оставаться. Всегда возвращалась.

– Родители живы?

– Нет. Оба погибли, когда бомба уничтожила наш дом. – В ее голосе не было ничего трагического. Он звучал совершенно обычно.

– Какое несчастье, – сказал я.

Она не ответила. Я сидел, держа ее за руку и ожидая той минуты, когда наконец поведу ее домой.

– Ты давно работаешь в кинотеатре? – спросил я.

– Около трех недель, – сказала она. – Долго я нигде не задерживаюсь. Скоро снова куда-нибудь отправлюсь.

– А в чем дело?

– В неугомонности, – сказала она.

Вдруг она подняла руки и взяла в них мое лицо. Она сделала это очень нежно, а не так, как вы могли бы подумать.

– У тебя хорошее, доброе лицо, – сказала она. – Оно мне нравится.

Это было так странно. От ее слов мне стало легко, я уже не чувствовал волнения, как в автобусе, и про себя подумал: «Может быть, это оно и есть, наконец-то я нашел девушку, которая мне действительно нужна. Но не на один вечер, не от случая к случаю. Навсегда».

– Приятель есть? – спросил я.

– Нет, – сказала она.

– Я имею в виду постоянный.

– Нет и не было.

Забавно было так разговаривать на кладбище, притом что она лежала, как какая-нибудь фигура, вырезанная на старом надгробии.

– У меня тоже нет девушки, – сказал я. – Никогда об этом не думал, как другие парни. Наверное, это чудно́. К тому же я очень люблю свою работу. Работаю механиком в гараже, знаешь, чиню все, что ездит. Платят хорошо. Успел кое-что скопить, да и матери посылаю. Живу в маленькой берлоге. Мистер и миссис Томпсон приятные люди, мой босс в гараже тоже славный малый. Я никогда не чувствовал себя одиноким, да и сейчас не чувствую, но, увидев тебя, я задумался. Знаешь, теперь у меня все будет по-другому.

Она ни разу не прервала меня, и казалось, что я думаю вслух.

– Очень приятно возвращаться домой к Томпсонам, – сказал я, – людей добрее просто представить невозможно. Еда тоже хорошая. После ужина мы немного болтаем и слушаем приемник. Но знаешь, теперь мне уже нужно другое. Я хочу приходить и, когда закончатся сеансы, забирать тебя из твоего кинотеатра, а ты будешь стоять у двери зала и смотреть, как выходят зрители, ты мне подмигнешь, что, мол, собираешься переодеться, и я тебя подожду. Потом ты выйдешь на улицу, как сегодня, но пойдешь не сама по себе, а возьмешь меня под руку, и, если захочешь снять пальто, я его понесу – и его, и, может быть, какой-нибудь пакет или что там у тебя будет. И мы пойдем ужинать в «Кронер Хауз» или куда-нибудь еще поблизости. Столик заранее заказан, нас все знают, ну, официантки и остальные; они припасут для нас что-нибудь особенное.

Я отчетливо видел все, о чем говорил. Столик с табличкой «занято». Буфетчицы приветливо кивают нам: «Есть яйца под соусом карри». Мы идем взять подносы, моя девушка держится, будто вовсе меня не знает, а я смеюсь про себя.

– Ты понимаешь, что я имею в виду? – спросил я. – Это не просто быть друзьями, это гораздо большее.

Не знаю, слышала ли она меня. Она лежала, глядя на меня снизу вверх, и время от времени все так же нежно касалась пальцами то моего уха, то подбородка. Можно было подумать, что она жалеет меня.

– Мне бы хотелось покупать тебе разные мелочи, – сказал я, – иногда цветы. Так приятно видеть девушку с цветком на платье; это придает чистоту и свежесть. А в особых случаях, в день рождения или на Рождество, ты увидишь в витрине что-нибудь такое, что тебе очень понравится, но не захочешь заходить в магазин и справляться о цене. Может быть, брошку или браслет, ну, что-то красивое. И когда тебя не будет со мной, я зайду и куплю это, цена будет больше моего недельного заработка, но я и глазом не моргну.

Я так и видел выражение ее лица, когда она разворачивает пакет. Она надевает то, что я купил, мы вместе выходим из дома, она одета специально по случаю, нет, конечно, не вызывающе, но так, что все обращают на нее внимание. Кокетливо, что ли.

– Наверное, не стоит говорить о женитьбе, – сказал я, – во всяком случае сейчас, когда все так неопределенно. Парню наплевать на неопределенность, не то что девушке, для нее это слишком трудно. Ютиться в двух маленьких комнатах, стоять в очереди за пайком и все такое. Они, как и мы, любят свободу и хотят иметь собственную работу, а не сидеть в четырех стенах. Но то, о чем говорили около кафе, сущий вздор. Что девушки нынче не те, какими были раньше, и что виновата в этом война. Что же до того, как с ними обходятся на Востоке, то это я видел собственными глазами. Наверное, тот парень хотел выглядеть заправским остряком – в военной авиации все они отъявленные нахалы, – но, по-моему, говорить так просто глупо.

Она вытянула руки по бокам и закрыла глаза. Надгробие было уже совсем мокрым. Я беспокоился за нее; конечно, на ней был макинтош, но ее тонкие чулки и туфли насквозь промокли.

– Ты ведь не служил в военной авиации? – сказала она.

Как странно. Ее голос неожиданно сделался жестким. Резким и совсем другим. Словно ее что-то встревожило, даже испугало.

– Вот уж нет, – сказал я. – Я служил в ремонтной бригаде. Там были нормальные ребята. Никакого зазнайства и прочей чепухи. С ними всегда знаешь, на каком ты свете.

– Я рада, – сказала она. – Ты хороший и славный. Я рада.

Я подумал, что, может быть, она знала парня из военно-воздушных сил, который ее бросил. Буйные малые – те из них, с которыми мне приходилось сталкиваться. И я вспомнил, как она смотрела на юнца, который пил чай за стойкой. Как-то задумчиво, точно она о чем-то вспомнила. Но мне не хотелось думать о том, что ее кто-то обижает.

– А что тебе в них не нравится? – спросил я. – Что они тебе сделали?

– Они разрушили мой дом.

– Это были немцы, а не наши.

– Все равно они убийцы, разве нет? – сказала она.

Я смотрел, как она лежит на надгробии; в ее голосе уже не было жесткости, с какой она спросила, не служил ли я в военно-воздушных силах, теперь в нем звучала усталость, грусть и какое-то странное одиночество. У меня засосало под ложечкой, и мне захотелось сделать чертовски глупую вещь: взять ее к себе домой к мистеру и миссис Томпсон и сказать миссис Томпсон (она добрая душа и не стала бы возражать): «Послушайте, это моя девушка. Позаботьтесь о ней». Тогда я бы знал, что она в безопасности, что с ней все будет в порядке и никто ее не обидит. Я вдруг испугался именно этого, что кто-нибудь придет и обидит мою девушку.

Я наклонился, обнял ее одной рукой, поднял и почти прижал к себе.

– Послушай, – сказал я, – идет сильный дождь. Я собираюсь отвести тебя домой. На этом мокром камне ты насмерть простудишься.

– Нет, – сказала она, положив руки на мои плечи, – домой меня никто и никогда не отводит. Ты вернешься к себе один.

– Я не брошу тебя здесь, – сказал я.

– Нет, я хочу, чтобы ты так и сделал. Если откажешься, я рассержусь.

Я в недоумении уставился на нее.

В призрачном ночном свете ее лицо казалось немного странным и бледнее, чем раньше, но оно было прекрасно, о господи, оно было прекрасно. Я не могу сказать иначе.

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? – спросил я.

– Я хочу, чтобы ты оставил меня здесь, ушел и не оглядывался, – сказала она, – как те, что ходят во сне, их называют лунатиками. Возвращайся под дождем. На это у тебя уйдет несколько часов. Но ничего: ты молодой, сильный и у тебя длинные ноги. Возвращайся в свою комнату, где бы она ни была, ложись в постель, усни, а утром проснись, позавтракай и отправляйся на работу, как всегда.

– А как же ты?

– Обо мне не беспокойся. Просто уходи.

– Можно мне зайти за тобой в кино завтра вечером? Может это быть похожим на то, о чем я тебе говорил, ну… на что-то постоянное?

Она не ответила. Только улыбнулась. Она сидела совершенно неподвижно и смотрела мне в лицо; затем закрыла глаза, откинула голову и сказала:

– Поцелуй меня еще раз, незнакомец.

Я ушел так, как она сказала. Я ни разу не оглянулся. Протиснулся сквозь ограду кладбища и вышел на дорогу. Казалось, вокруг никого не было, кафе у автобусной остановки уже закрылось.

Я пошел по тому же пути, каким нас привез автобус. Впереди тянулась бесконечно длинная, прямая дорога. Наверное, какая-нибудь Хай-стрит. По обеим ее сторонам были магазины, и вела она на северо-восток от Лондона, туда, где я никогда раньше не бывал. Я по-настоящему заблудился, но это не имело значения. Я чувствовал себя лунатиком, как она и сказала.

Я все время думал о ней. Пока шел, я видел перед собой только ее лицо. В армии это бывает – когда девушка так забирает парня, что он почти ничего не видит, не слышит и не знает, что делает; я считал это пустыми выдумками, думал, что такое случается только с пьяными, теперь же я понял, что это правда и что это случилось со мной. Я больше не беспокоился о том, как она доберется домой; она просила меня не беспокоиться и, наверное, жила где-то поблизости, иначе не заехала бы так далеко, хоть и нелепо проделывать такой путь до работы. Возможно, со временем она обо всем рассказала бы мне. Я не стал бы ничего у нее выведывать. Одно я решил твердо – следующим вечером забрать ее из кинотеатра. И ничто не помешало бы мне это сделать. Время до десяти вечера покажется мне целой вечностью.

Я все шел под дождем, пока мне не удалось остановить проходивший мимо грузовик; водитель подвез меня на добрую часть пути, пока не свернул налево в противоположном направлении. Я вышел из машины и пошел дальше. До дому я добрался, наверное, часа в три.

В обычном состоянии я бы испытывал неловкость, стуча в дверь, чтобы мистер Томпсон впустил меня, к тому же такого никогда не случалось, но теперь все во мне светилось любовью к моей девушке и я больше ни о чем не думал. Наконец он спустился и впустил меня. Мне пришлось позвонить несколько раз, прежде чем мистер Томпсон услышал, и вот он здесь, посеревший от сна бедный старикан в помятой пижаме.

– Что с вами случилось? – спросил он. – Мы беспокоились, моя жена и я. Мы думали, вас сбила машина. Мы вернулись и увидели, что дом пуст, а ваш ужин не тронут.

– Я ходил в кино, – сказал я.

– В кино? – Он удивленно взглянул на меня. – Кино заканчивается в десять часов.

– Знаю, – сказал я. – Потом я пошел прогуляться. Извините. Спокойной ночи.

Я поднялся по лестнице в свою комнату, оставив доброго старика, который, что-то бормоча себе под нос, запирал дверь на засов, когда услышал, как миссис Томпсон спрашивает из спальни:

– В чем дело? Это он? Он пришел домой?

Я причинил им беспокойство, и мне следовало пойти извиниться, но я не мог, мои извинения прозвучали бы неестественно, поэтому я захлопнул свою дверь, сбросил одежду и лег в постель, при этом меня не покидало чувство, будто моя девушка по-прежнему рядом со мной в темноте комнаты.

На следующее утро за завтраком они были непривычно сдержанны, мистер и миссис Томпсон. На меня они не смотрели. Миссис Томпсон молча подала мне копченую рыбу, он не отрывал глаз от газеты.

Я съел свой завтрак и сказал:

– Надеюсь, вы приятно провели вечер в Хайгейте?

Миссис Томпсон слегка поджала рот и сказала:

– Очень приятно, благодарю вас, в десять мы уже были дома.

Она тихонько хмыкнула и налила мистеру Томпсону очередную чашку чая.

Мы снова замолчали, некоторое время стояла полная тишина. Наконец миссис Томпсон спросила:

– Вы будете ужинать сегодня вечером?

– Нет, не думаю – у меня встреча с приятелем, – ответил я и тут же заметил, что старый добряк смотрит на меня поверх очков.

– Если вы собираетесь поздно вернуться, – сказал он, – пожалуй, стоит дать вам ключ.

Он снова принялся читать газету. Они были явно обижены тем, что я им ничего не рассказал и не сообщил, куда иду.

Я отправился на работу. В тот день в гараже было много дела, одно задание за другим, и в любое другое время я бы не имел ничего против этого. Я любил, когда день целиком загружен, часто работал сверхурочно, но сегодня я хотел уйти, пока не закроются магазины; с тех пор как мне в голову пришла одна мысль, я не думал ни о чем другом.

Было уже почти половина пятого, когда ко мне подошел мой босс и сказал: