Мицелий. Янтарные глаза

Только после этого он попадет к ним.

Глава вторая

Игра в вопросы

Руки Пинкертины Вард тоже были погружены в коробки, полные страшных вещей, но искала она совершенно другое.

А нашла и вовсе третье.

Она сидела на коленях на полу в гостиной, перед ней лежала запылившаяся коробка стереофотографий. Она пыталась выполнить обещание, данное девушкам из ее отдела: найти какие-нибудь старые снимки, которые еще не публиковались в Медианете. Где-то в этой коробке было много фото Донны Карауэй, по сей день знаменитой звезды плазмолыжного спорта, а еще – точно пара фото Пола Лангера в молодости. Пинки надеялась, что разберет эту кучу за десять минут, но на самом деле сидела над ней уже часа два. Так сложно! Если спешишь, не стоит открывать коробки, набитые воспоминаниями от заплесневевшего дна до заплесневевшей крышки.

Под руку попались фотографии заснеженного домика, и Пинки усмехнулась, вспомнив, как они тогда забавы ради взяли напрокат классические лыжи и уехали праздновать Новый год в горы, в местечко К-х-Блу-Спрингс. Там были еще, конечно, Грета, Донна, Лукас, Пол и Ник – в общем, вся их компания из команды. Только вот по снегу лыжи едут совсем не так быстро, как по плазменной трассе, потому закончилось это скукой в домике, где все ужасно напились мерзким дешевым вином… несмотря на то или, скорее, к сожалению, потому, что большинству из них еще не было восемнадцати.

Перед глазами у Пинки еще была Грета, снимающая футболку под давлением Пола и под звуки гитары Ника и на шатких ногах пытающаяся танцевать на столе. У Пола с Гретой потом случился короткий и страстный роман, который впоследствии разрушился из-за цен на межпланетные билеты, когда Пола переманили в Олимпийский клуб на Марсе. Пинки понимала, что они бы разошлись в любом случае, но Грета этого даже допустить не могла. С тех пор она тащила за собой это пленительное, страстное и горько-сладостное «если бы».

Ник же напился как скотина, и его стошнило прямо в гитару, но перед этим он долго всем рассказывал, как бросит лыжный спорт и найдет теплое местечко, где заработает кучу бабла. Ну, почти двадцать лет спустя было очевидно, что это ему удалось. Донна же, наоборот, будучи единственным ответственным человеком, к алкоголю даже не притронулась, потому что приближался сезон соревнований, а она не могла себе позволить ничего, что могло бы помешать ее идеальной форме. Тогда никто не знал, что остается чуть меньше четырех лет, прежде чем падение во время важнейшей гонки сезона лишит ее формы навсегда. Плазмолыжный спорт был отнюдь не безопасным. Каждый профессиональный плазмолыжник рисковал закончить свою карьеру смертью.

Сама Пинки напивалась отчаянно и тихо. Она сидела рядом с Лукасом, который находился в весьма мрачном настроении. Его серые глаза были устремлены в пустоту, он молчал и не смеялся над шутками. Сначала она думала, что это может быть связано с фактом, что этот горный домик в Блу-Спрингс принадлежит его отцу – а точнее, с той деталью, что его отец об этом тайном сборище не знает, но мог бы узнать. Позже оказалось, что все совсем наоборот. Лукас не боялся, что его отец узнает. Он хотел, чтобы отец узнал. То, что он затащил своих друзей в Блу-Спрингс, было одним камешком в лавине бунта.

В лавине, которая вот-вот должна была обрушиться.

Когда открыли третью бутылку, он вполголоса проговаривал какой-то бесконечный ӧссенский псалом, из которого Пинки не понимала, конечно, ни слова. Того, что делала в то время она, он, скорее всего, вообще не замечал, потому что в таком случае, наверное, стал бы возражать.

Ее голова лежала на его плече.

Пинки засмеялась и бросила фотографии на ковер. Ну, идем дальше. Где-то тут еще должны быть фотографии других успешных лыжников с автографами. Это были бы ценные экземпляры коллекции – в том случае, если бы она такое еще коллекционировала. Она нашла фото Джона МакКоли, а вслед за ним и Нӧргӧвӧека, известного ӧссенского плазмолыжника. Вот это был действительно ценный экземпляр! Это фото в свое время ей подарил Лукас, но, несмотря на то, как сильно она тогда о нем мечтала, из-за обстоятельств, в которых это произошло, радости оно ей совсем не принесло.

А теперь фото с другой гулянки – как они оказались так глубоко? Сегодня ей определенно суждено припомнить все свои грехи, потому что именно в тот вечер она напилась во второй – и последний в жизни – раз. Начиналось все невинно, в приличной одежде и в приличном заведении, с толпой друзей. Вино было несравнимо лучше, как и музыка, да и настроение Лукаса было намного светлее. Он всех угощал, а сам весь сиял. Пинки ужасно напилась, но не в том ресторане, а уже потом, дома, совершенно одна, дешевым мерзким джином. Потому что Лукас, ее давняя тайная любовь, переезжал на Ӧссе.

«Давняя? Куда там. Она все еще здесь, что в моем возрасте вызывает опасения», – кисло рассудила Пинки.

Чем глубже она пробиралась ко дну коробки, тем больше нарастало беспокойство. Какое-то неопределенное воспоминание пыталось пробиться сквозь стенки ее черепа, но не могло сформироваться. А затем вдруг, когда Пинки сунула руку под очередной слой ветхих стереопластов, это произошло. Ее пальцы коснулись непривычной поверхности мицелиальной бумаги.

Пинки замерла. Пока страх затихал, она размышляла, может ли это быть то, о чем она подумала, и стоит ли ей это видеть. Да, конечно же, она знала, что это оно, ведь она собственноручно положила его в коробку. И сегодня, разумеется, все это время она ожидала, что найдет его, и это, вероятно, было причиной, почему с каждым предыдущим фото она так долго мешкала. Откладывала, насколько возможно, но это не помогло.

Оно лежало на дне коробки и на дне мыслей. Столько лет.

Несмотря на то, с каким рвением она старалась забыть.

Прищуренные глаза Джайлза Хильдебрандта.

Тайна.

* * *

Пока Пинки водила пальцем по гладкой поверхности ӧссенской бумаги, в ее памяти вспыхнуло остро и как наяву: летний вечер и жар на спине, пот и жажда, когда солнце печет не в меру, а тебе приходит в голову дурацкая идея идти от радиоточки пешком. На ней было платье без рукавов, и, пока она ждала в сводчатом каменном коридоре, который вел в виллу, выглядящую очень по-ӧссенски и мрачную, как старая крепость, ее начал сковывать холод. Но, возможно, она дрожала лишь потому, что шла к Лукасу. Домой. И без приглашения. У нее была слабая отговорка, что она нечаянно стерла в нетлоге запись с нужным номером, слабый предлог, что должна вернуть книгу, и причины, которые лучше не обдумывать. Это было задолго до того, как София начала встречаться с Ником и таким образом попала в их старую лыжную компанию, которая на самом деле уже и лыжной не была. До того, как Пинки настолько подружилась с Софией, что постоянно оказывалась в этом доме.

Это был первый раз.

И, на ее беду, конечно, Лукаса не было дома. Открыл его отец.

У нее не было четкого представления о нем, потому что Лукас о своей семье говорил совсем немного; но из всех собранных воедино кусочков и случайных слов сложилось чувство, будто, если она однажды встретит его отца, у нее будет веский повод для страха. И вот, неожиданно, она стоит с ним лицом к лицу. А лицо его было очень узким, очень бледным, все в морщинах, усталое. Ироничная усмешка на его губах выглядела так естественно, будто это не просто выражение, а черта лица. Под гривой волос, в которых в равной степени смешались серебро и чернь, строго блестели проницательные глаза, которые одновременно и напоминали глаза Лукаса, и нет. Они упирались в нее с холодным безразличием. Пинки, заикаясь, выдавила из себя отговорку и сунула ему микрод с книгой. Он не соизволил даже протянуть руку.

– Вы кто? – спросил он.

Пинки назвала свое имя.

Он на мгновение задумался. Затем привел ее в полное замешательство.

– Из лыжного клуба, да? Соревнуетесь. Я знаю вас по фотографиям.

– Да.

Он смотрел на нее. Пинки переступила с ноги на ногу. «Боже, – осознала она. – Он же все понял, в ту же секунду: мне не нужно возвращать Лукасу книгу дома, если я вижусь с ним три раза в неделю на тренировке!» Она уже хотела отступить, но тут он снова ее удивил. Отступил – в сторону – и открыл ей дверь.

– Хорошо, Пинкертина. Проходите.

Она не знала, что делать. Это была совсем не та ситуация, в которой она мечтала бы оказаться. От профессора Хильдебрандта исходили неоспоримый авторитет и сила. Этому содействовала и аура поразительного интеллекта, не признавать которую у профессора университета шестнадцатилетняя девушка бы не осмелилась, и вековой почет академических учреждений, который символически стоял за его плечами; вот только этого всего не хватило бы – не будь его взгляда. Именно он ее по-настоящему пугал. Он проникал сквозь ее мозг до самого затылка, а в жилах стыла кровь.

В голове у Пинки проносились всевозможные мысли: кроме прочего: и то, что Джайлз Хильдебрандт изнасилует ее в гостиной на диване, задушит и закопает в огороде. Он был намного выше нее, костлявый, но сильный. Если бы не морщины, он и старым бы не казался; Пинки не сомневалась, что он бы с ней справился. Она была в хорошей форме, но это не значило, что ей под силу и умело драться.

– Я… знаете… в общем… если Лукаса нет дома, я не хотела бы вам мешать, – выдавила она из себя. – Это совсем несрочно. Просто оставлю ее здесь и… и вообще, мне все равно… нужно…

Одним движением руки он оборвал ее лепет.

– Это не проблема, – объявил он. – Лукас придет в любую минуту. Раз вы проделали такой путь, было бы жаль не подождать пару минут. Я не могу повести себя так негостеприимно.

У Пинки закончились слова. Он с ней разделается в два счета – это она осознавала; но его беспрекословный тон настолько ошеломил, что из ее рта не вырвалось ни слова в знак протеста. В следующее мгновение она как под гипнозом перешагнула порог.

Он отвел ее в свой кабинет. Книги были повсюду, причем книги классические – не на микродах, а действительно напечатанные на бумаге. Пинки не так много знала об этом, но даже ей было ясно, что бесконечное множество книг, которое она видела вокруг, стоило целое состояние. Резкий контраст предполагаемой цене составляло совершенное отсутствие порядка. Книги и ӧссенские свитки громоздились на полках вдоль стен, покрывали каждую горизонтальную поверхность и валялись в пыли на полу. Возможно, это было связано с тем, что мать Лукаса уже давно умерла. У профессора было много времени, чтобы поддаться холостяцким привычкам. Один момент, однако, был приятным: в комнате не было ни одного дивана, на котором можно изнасиловать и задушить. В конце концов, даже на полу не нашлось бы места на сексуальные оргии, не говоря уже о столе. Здесь невинную молодую девушку он мог убить разве что словарем.

Профессор освободил ей место на металлическом стуле, дизайн которого Пинки определила как типично ӧссенский; принес такой же ӧссенский… чай?.. с экзотическим приятным ароматом и обычное, ничем не примечательное земное печенье. Она откусила два кубических миллиметра. Ее рука сильно тряслась.

Каждой клеточкой своего тела она ощущала, как профессор Хильдебрандт садится в кресло за свой стол, кладет руки на подлокотники, затем голову на кожаную обивку и наблюдает за ней прищуренными глазами. Под ними были темные круги, которые она заметила только сейчас. Он сидел в комфортной позе, откинув голову, и совершенно не двигался. Его лицо выглядело безгранично старым, но в то же время сдержанным и отдаленным. Инопланетным. Ей сложно было представить, чтобы у него еще были какие-либо сексуальные желания. И желания вообще. Она предполагала, что раз он не оставил ее где-нибудь в прихожей, то хотя бы сразу же возьмется за свою работу и перестанет ее замечать. Но он смотрел на нее, и долго.

– Хорошо, – произнес он неожиданно.

Его решительный звучный голос так ее удивил, что она чуть не облилась чаем, но он ее испуг полностью проигнорировал.

– Должен признаться, информация, которую я вам дал, была неточной, – продолжил он. – Лукас сюда в ближайшее время не придет.

Теперь ее руки тряслись так, что она не отважилась держать в них чашку и поставила ее на стопку книг.

– С другой стороны, я не мог упустить бесценную возможность поговорить с вами наедине, Пинкертина. То, что вы сюда пришли, я расцениваю как доказательство, что в одной конкретной вещи у нас могут быть схожие цели. Буду благодарен, если вы проявите охоту меня выслушать.

Будто у нее был выбор! В голове стоял шум. Она потеряла способность думать – разве что кроме одной очень второстепенной мысли, которая в ее ошеломленном мозгу крутилась снова и снова, а именно: не связан ли его извращенно-витиеватый стиль речи с изучением на протяжении всей жизни извращенных инопланетян.

– Вы наверняка что-то знаете об Ӧссе, не так ли? – в ту же секунду сказал он.

Строго говоря, это не был вопрос, скорее приказ отвечать. Она могла бы выдать что-нибудь – как минимум общеизвестные факты из школы или пару пикантностей, которые знала от Лукаса. Но потом она увидела сжатые в иронической усмешке губы Хильдебрандта, которые будто заранее смеялись над всем, что она могла бы сказать, и ее язык одеревенел.

Она вдохнула. Сглотнула.

И не сказала ничего.

Когда профессор Хильдебрандт увидел, что Пинки действительно не выдала ни одного предложения, то прожег ее взглядом, полным безграничного презрения.

– Ну, где же ваша смелость, барышня? – ухмыльнулся он. – Подобным образом вы и выигрываете свои соревнования?

Это вывело ее из себя.

– Между прочим, я очень даже хорошая лыжница! – выдала Пинки.

Ее голос звучал плаксиво, может, больше, чем ожидалось, но этого хватило. В то же мгновение, как она услышала, что все-таки смогла заговорить, заклинание одеревеневшего языка разрушилось.

– И вообще, что на это сказали бы вы? – протестовала она со всей дерзостью, которую смогла в себе найти. – Вы знаете об Ӧссе абсолютно все. Разве вам так легко выбрать, с чего начать?

– Вы намекаете, что и вы молчите, потому что не знаете, с чего начать? – усмехнулся он язвительно.

– Я пришла сюда не для того, чтобы сдавать экзамен по ӧссенской истории!

В ее голосе все еще был слышен оттенок плаксивости. Ей и самой это казалось невыносимо отвратительным, но она ничего не могла сделать. Боже, ни разу в жизни она еще не оказывалась в такой неприятной ситуации! К этому Пинки совсем не была готова. Такого с ней еще не случалось: ни капли самообладания, которая помогла бы держаться спокойно. Ведь она со всеми ладила. Ее любили. Когда она проиграла на соревновании, то громко это оплакивала и все сбежались к ней, чтобы утешить. Вот только теперь она была одна. Необъяснимая язвительность отца Лукаса впивалась в нее раскаленным лезвием, и Пинки от этого жара внутри высыхала. Она чувствовала, как все в ней распадается и крошится.

– Нет, вы пришли сюда лишь для того, чтобы вернуть книгу, не так ли? – констатировал профессор Хильдебрандт, и в его глазах заблестела насмешка.

Губы Пинки задрожали. Книга была предлогом – это знали оба. Вдруг она подумала, что дело вот в чем: профессор затащил ее в свой кабинет, потому что собирается настоятельно порекомендовать оставить Лукаса в покое. Но это ведь какая-то ошибка! Ей было жаль, ведь на соблазнение она точно не была способна, он с кем-то ее спутал. Наверняка с Гретой, для которой одежда была как занавеска, в нужный момент готовая демонстрировать ее прелести. Когда после тренировки Грета собиралась в ночной клуб, то просила Лукаса черным карандашом для бровей нарисовать какой-нибудь интересный ӧссенский знак на груди или на спине, в зависимости от того, где вырез был больше. Обычно он делал это с удовольствием. А Грета все время нарочито приговаривала, что сделает настоящую татуировку с каким-нибудь из этих знаков, на левой половине. Так почему на этом горячем стуле сидит не она? Где в этом мире хоть какая-то справедливость?

Пинки хотела начать что-то ему объяснять, но раньше, чем собралась с силами, почувствовала, как по ее щекам текут горячие слезы. «Боже, – мелькнуло в голове. – Это катастрофа! Просто ужас – вот так сдаться! А он сейчас точно начнет хохотать».

Вместо этого она услышала, как Джайлз Хильдебрандт встает, и тут же на ее коленях оказывается пачка бумажных салфеток.

– Рё Аккӱтликс, барышня, как вы вообще собираетесь выжить в этом мире?! – зазвучал над ней его ироничный голос. – Вы прямо-таки клубок нервов! Но это – только к вашему несчастью. Возьмите печенье.

Пока Пинки вытирала глаза, он потянулся к полке за очередной, третьей кружкой и наполнил ее до краев чаем со сказочным ароматом. Пройдя мимо Пинки, он вышел из комнаты. Она высморкалась, но его совету не последовала. Вместо этого сделала глоток. На нёбе ощущался привкус чего-то очень странного… неужели грибов? Она даже представить не могла, что грибы могут быть так прекрасны, и уж точно ей в голову не приходило делать из них отвары. Когда чашка опустела, она подумала налить новую порцию из чайника на письменном столе, но была так вымотана, что не могла собраться с силами и сделать даже такую простейшую вещь. Когда через каких-то пять минут профессор вернулся, она сидела на металлическом стуле измученная и подавленная. Правда, уже не плакала. Что было очевидным прогрессом.

– Примите мои извинения, – проронил он, пробираясь меж книг к своему столу. – Я видел эту вашу плазменную трассу. Не такая уж вы и трусиха, если отваживаетесь ездить по ней, не так ли? Никогда бы не подумал, что вы так воспримете пару моих замечаний.

Пинки хотела начать объяснять, что это другой вид отваги, или, лучше сказать, что смелость не имеет ничего общего со способностью переносить грубость, но в итоге лишь молчала в бессилии. Ведь разве была в его словах грубость? Он не сказал ей ничего страшного, ничего оскорбительного. Для того чтобы опустить руки, ей хватило одного лишь его тона.

– Кроме того, – добавил он, – я привык иметь дело со студентами ӧссеистики, а они демонстрируют значительную психическую выносливость, потому что иначе они не могли бы ею заниматься. А также с упрямым сыном, с которым без должной меры хладнокровной стойкости ничего не сделаешь.

Профессор Хильдебрандт наклонился к Пинки и уставился на нее своим невыносимо проницательным взглядом.

– Но я настойчив, даже если это означает принесение в жертву собственного комфорта. Ну, барышня. Скажите мне – вас хотя бы отчасти интересует, что станет с Лукасом?

Пинки почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо. Так все-таки дело в этом! Должно быть, она вся покраснела, потому что ощущение жара было страшным – оставалось ожидать только, что от кожи ее щек пойдет пар. Почему отец Лукаса всегда задает вопросы так, что на них невозможно толком ответить? Она не могла сказать ни да ни нет. Зато она точно знала, что` на оба возможных варианта ее ответа скажет он: «Раз так, то надеюсь, что вы перестанете беспокоить моего сына своими пубертатными страстями, бесстыдная, развратная потаскуха…» (Он серьезно сказал бы такую глупость? Ну, это достаточно извращенно и витиевато.) Она сжалась от отчаяния и усиленно не поднимала глаз. Остатки печенья в ее потных пальцах превратились сначала в крошки, а потом в вязкую кашицу.

– Хорошо. Такой ответ меня полностью устраивает, – сказал, к ее удивлению, профессор Хильдебрандт.

Он встал и подлил ей чаю. Пинки обтерла пальцы бумажной салфеткой и нетерпеливо отпила.

– Итак, к делу. То, что я скажу, вы, скорее всего, в полной мере понять не сможете, но это не важно. Если будете стараться, со временем, возможно, вы что-нибудь осознаете, – проронил он и снова погрузился в свое кресло. – Теперь просто слушайте меня, Пинкертина. И отметьте в своей памяти. Я хочу попросить вас об одолжении, так как пришел к выводу, что вы – наиболее подходящая для этого кандидатура. В одном вопросе мне потребуется ваша помощь.

Пинки поперхнулась чаем. После неловких минут, заполненных смущением и кашлем, она опомнилась и осмелилась посмотреть на него.

Джайлз Хильдебрандт улыбался. Это была улыбка Лукаса, милая и без всякой остроты. Только потом она подумала, что он прилагал для этого все свои усилия.

– Лукасу уготована судьба, которую сам он никогда бы не выбрал, – продолжил он. – Пока он противится, но в конце концов ему придется смириться. Пусть он сейчас думает все, что ему заблагорассудится, это не изменит того факта, что будущее его – на Ӧссе.

Непоколебимая уверенность, звучащая в его голосе, настолько поразила Пинки, что она на секунду забыла о своей душевной буре.

– Почему?! Потому что так хотите вы? – выпалила она.

Ей вспомнились бумаги, заполненные этими страшными бессмысленными знаками, которые повсюду таскал с собой Лукас. Он учился даже в перерывах между тренировками, когда все остальные валялись на матах, отдыхали и болтали. Все так привыкли к этому, что никто уже не приставал к нему; постепенно и до непонятливых дошло, что, если так делает сам Лукас, с которым обычно весело, значит, дома ему приходится несладко.

– Может, вам не стоило заставлять его учить ӧссеин.

Улыбка исчезла. Глаза Джайлза Хильдебрандта сузились, и в них заблестела язвительность.

– Вот как! Я должен истолковать это так, что Лукас жалуется друзьям?!

У Пинки были достаточно хорошие инстинкты, чтобы это тут же замять… но, к сожалению, недостаточно хорошие, чтобы замять ловко.

– Вовсе нет! – выдала она. – Но стоит только посмотреть на бумаги, по которым он учится…

– Что?! Он носит их в школу?!

Если до этого ирония Джайлза Хильдебрандта лишила Пинки самообладания, то теперь от его тона она чуть не упала со стула. Он обжег ее таким взглядом, что она онемела от ужаса. А до этого она только что хоть немного опомнилась! Ее с трудом обретенное хрупкое равновесие таяло, как снежинка на плите. Пинки чувствовала, как в глазах снова скапливается пара гектолитров слез.

– Не плакать! – окрикнул ее нетерпеливо Джайлз Хильдебрандт. – Я буду разбираться с Лукасом, а не с вами.

Пинки разбила неконтролируемая дрожь.

– Вы не можете… я… я не хотела… Он ничего с собой не носит… всего один раз… это исключение…

У нее трясся даже язык, ужасное чувство! Лицо покраснело: ложь не была ее коньком. Когда она читала в исторических романах, как какая-нибудь дама от волнения готова упасть в обморок, ей всегда было смешно. Теперь ей, наоборот, казалось, что это настоящее чудо – избегать неминуемого конца так долго.

– Перестаньте заикаться, – заворчал Джайлз Хильдебрандт.

Теперь в его голосе не было злости – только разочарование.

– Лукас должен учиться дома, а вы не переживайте, что выдали его. Запреты пойдут ему во благо.

В этом Пинки сильно сомневалась.

– Зачем вы заставляете его делать то, что ему не нравится? – выдавила она из себя, ее голос дрожал. – Ведь это страшно тяжелая вещь. Этому вообще нельзя научиться.

Теперь на лице Джайлза Хильдебрандта не было ни тени улыбки.

– В этом вы ошибаетесь, Пинкертина. Мне, например, удалось. И у Лукаса получится. Я спокойно заставлю его и по-плохому, если иначе не выйдет, так как другого варианта нет.

– Может, он хочет заниматься в жизни совсем не тем, чем вы! – выпалила она. – Что, если он вообще не хочет сидеть где-то в архиве и копаться в старых бумагах каких-то инопланетных чудовищ? Он хочет заниматься плазмолыжным спортом. И у него есть талант. Ведь он выигрывает все соревнования!

– То, чего он хочет, совершенно не важно. А что касается этого мелкого эпизода со смехотворным катанием… – Джайлз Хильдебрандт холодно усмехнулся и медленно покачал головой. – Ну уж нет. Он не будет им заниматься. Максимум через год он сам к этому придет. Поверьте мне.

Невероятная самоуверенность! Язвительное безразличие! Пинки чувствовала, как ее бесконечный ужас превращается в бесконечную ярость. Смехотворное катание! Все, ради чего она жила, этот надутый деспотичный мужлан одной фразой уничтожил. Злоба и унижение раздирали ее от горла до чрева раскаленной щеткой; она сжималась изнутри и вся тряслась от усилия не начать безудержно вопить, не валяться по ковру и не бить по полу кулаками. Именно так ей хотелось сделать, в таком порядке. Только мысль о том, что так она доставит Лукасу еще больше неприятностей, чем уже успела, сдерживала ее в чувствах.

Может, было бы в тысячу раз лучше, если б она просто тихо плакала.

Джайлз Хильдебрандт посмотрел на часы.

– Вы способны слушать, Пинкертина, или мне еще подождать?

– Я и слушаю, – процедила она сквозь зубы.

Он окинул ее насмешливым взглядом, но никак не прокомментировал этот выпад.

– Хорошо. Существуют вещи, которые я должен Лукасу передать. Однако, по определенным причинам, которыми я вас не собираюсь обременять, я не могу и не хочу делать это прямо сейчас. С другой стороны, можно предположить, что, когда настанет подходящий момент, меня не будет в живых. Решение напрашивается само собой. Я написал ему письмо.