Дети войны

– Как дела Прокофий! – услышал он тихий окрик.

Повернувшись в сторону голоса, увидел, что у изгороди стоит соседка. Снял картуз:

– Доброго здоровьица соседушка! Дела, как сажа бела!

– Немцы то стоят у вас? – продолжила она.

– С утра съехали!

– А у меня до сих пор полна горница, как тараканы, а гогочут то словно гуси! Все продукты подъели, да повывезли! – слезливо пожаловалась женщина, – Как жить буду? Не знаю! А у вас?!

– У нас тоже все вывезли!

Дед, плюнув в ладонь, загасил окурок и положил его в карман.

– Ладно, соседушка, всего тебе доброго! – повернулся Прокофий, собираясь идти к дому.

– О, хо, хо! – завздыхала женщина и, придав голосу заговорщицкие нотки, спросила вполголоса, – А, что у тебя, никак кучи новые на огороде появились?! Али спрятал что?!

Дед остановился. «Ишь, зараза глазастая, все замечает!» – подумал он. Хотел ответить, но передумал и, не поворачиваясь, пошел в дом.

Зайдя домой, дед подошел к окну, выходящему в огород. Осторожно посмотрел. «Вот ведь баба вредная – подумал он, – Стоит, все вынюхивает!»

– Ты кого это в окно высматриваешь? – спросила, подошедшая жена.

– Понимаешь, Наташка, соседка меня сейчас про свежие кучи расспрашивала. Боюсь, в это самое, продаст она немцам, где мы картошку спрятали.

Бабушка мельком взглянула в окно.

– Да, ладно тебе, Проша, нечего на людей напраслину возводить.

– Дай то Бог, дай то Бог! – вздохнул дед, – Но ходить нам, пока туда опасно, надо выждать.

– А есть, что будем!? – повысила голос жена, – Зинке ребенка кормить надо, и так молока нет! А откуда молоко будет, если не есть? Ладно, мы, потерпим, а маленькие детишки, им что скажешь?!

Дед почесал затылок.

– Нет, соседка не выдаст! – уверенно продолжила бабушка, затем немного подумала, – Ты Лёньке, пока светло, расскажи, как из ямы картошки набрать, а когда стемнеет он потихоньку сходит. Он маленький его не заметят.

– Ладно! – протянул дед, еще раз взглянул в окно. Начало заметно темнеть. Соседки нигде не было видно.

– Лёнька! – позвал он внука, – Ты, где, иди-кось ко мне.

– Тебе чего, деда? – спросил подошедший мальчик.

Дед посмотрел на внука. Он выглядел старше своих пяти лет. Коренастый, с круглым веснушчатым лицом, немного припухшими губами, носом кнопочкой, серыми глазами и вьющимися белыми волосенками, которые сейчас торчали в разные стороны.

– Тебе чего? – повторил он.

Прокофий наклонился к внуку и посмотрел ему в глаза.

– Ты вот, что Лёня, в это самое, после меня ты самый мужчина, больше нету. На нас с тобой вся ответственность за семью. Больше не на кого. Папка твой со своими братьями на войне воюют, а мы с тобой здесь должны о семье заботиться. Понимаешь?

Мальчик кивнул.

– Сейчас я тебе ответственное задание как старшему расскажу, а как стемнеет, надо будет это задание исполнить. Согласен?

– Согласен, дедушка! – серьезно сказал мальчик.

– Ну, раз так, тогда накинь на себя фуфайку и пошли на огород. Да обувку, в это самое, какую не забудь надеть.

Вышли на задний двор. Почти стемнело. Прокофий сел на лавку возле дома и, притянув к себе внука, стал тихо на ухо говорить:

– Вона там две кучки в углу огорода видишь? Только руками не показывай!

Мальчик посмотрел в ту сторону, куда глядел дед.

– Вижу.

– Как стемнеет, – шептал дед, – Возьмешь мешок, да ножик. Сбоку у кучи труху да ботву снимешь, дальше раздвинешь доски. Там мешки с картошкой спрятаны. На одном мешке, в это самое, завязку разрежешь и картошку в свой мешок наберешь. Набирай немного, так чтоб унести, лучше раз несколько сходишь. Понял, Лёня?

Мальчик понимающе кивнул.

– Я тебя здесь буду ждать. После это, нужно обратно все, как было, доски, да ботву, в это самое, положить, чтобы никто не заметил. Мешок, из которого картошку будешь набирать, можешь обратно не завязывать. Ну и, Лёня, в это самое, это наша тайна. Никому про это говорить нельзя. Понял?

– Понял, дедушка. Все сделаю, никому не скажу! – прошептал мальчик.

Когда совсем стемнело, дед и внук вышли на задний двор. Подмораживало. Было тихо, только на северо-востоке слышалась канонада далекого боя. На небе вспыхивали зарницы. Тучи почти рассеялись, и месяц радостно сиял на небосводе. «Вот ведь, мазурик, когда не надо, всегда тут как тут» – подумал Прокопий, посмотрев на растущую Луну, – «Ладно, Бог не выдаст, свинья не съест». Сел на лавку, обнял внука. Шепотом спросил:

– Ну, Лёня, все понял?

– Все, деда! – тихо ответил он.

– Мешок и ножик взял?

– Да!

– Тогда с Богом! – прошептал дед и, перекрестив внука, слегка подтолкнул его в спину.

В свете луны было видно, как маленькая согнутая фигурка мальчика с волочащимся сзади мешком двинулась в сторону куч. Вот он присел, и дед потерял его из виду. Время остановилось. Сколько прошло, пять или десять минут, а может полчаса, Прокофий не знал. Он сидел на лавке и ждал, внук не появлялся. Набежавшая туча, закрыла месяц, и все погрузилось в черноту.

Послышалось шуршание вперемешку с сопением, и из темноты показался внук, который за собой по земле тащил мешок. Дед, встав с лавки, сделал шаг навстречу, подхватил мешок.

– Лёнька, зачем так много набрал, тяжело ведь?! – прошептал он.

– Ничего! – как-то по-взрослому тихо ответил внук.

– А, что долго так! Случилось, что?

– Да я, деда, ножик в темноте потерял, пока доски раздвигал. Насилу нашел!

– Ну ладно! Обратно все на место сложил?

– Так я же еще раз схожу, мне не тяжело, тогда все и сложу.

– Ладно, молодец! – похвалил Прокофий Лёньку.

Второй раз мальчик управился быстрее. Мешки в полной темноте поставили в подпол, прикрыв их всякой рухлядью.

Дома их встретила бабушка Наташа, волнуясь, спросила:

– Что так долго? Всё, управились?

– Управились! Управились! – проворчал дед.

Прижала Лёньку к себе:

– Спасибо тебе, внучок!

Затем всплеснула руками:

– Господи, умазался-то как, давай-ка быстро снимай с себя одёжу! Застираю!

Утром легкий морозец сковал землю. В небе безмятежно светило солнце. Дед Проша вышел на задний двор, посмотреть при свете, не оставили ли они каких улик своей ночной работы. Кучи выглядели без изменений. «Молодец, Ленька, считай, что вырос, настоящий помощник!» – с гордостью подумал дед. Уже собрался зайти в дом, как присмотревшись, увидел, что от ближней кучи, едва заметный, по земле тянется след, как будто что-то волочили. «Вот напасть! – подумал он, – Но заметать нельзя, сразу или соседка, или солдаты увидят». Он еще постоял немного и с мыслью, что «Даст Бог, не заметят!», зашел в дом.

Сегодня была суббота. Прокофий, позавтракав, пошел к реке. Затопил баню, натаскал воды. Проделав все это, присел на лавку и прислонился спиной к черным потрескавшимся бревнам. Прикрыл глаза. Было тихо, осеннее солнце ласкало лицо своими все еще теплыми лучами, казалось, что нет никакой войны, никаких немцев, что сегодня как обычно они всей семьей будут мыться в бане, вначале мужчины, потом женщины. Затем Наталья с невестками накроет дома большой стол…

– Ну, Слава Богу! Ты здесь! – услышал он голос жены, прерываемый тяжелым дыханием.

Он открыл глаза. Наталья, запыхавшись, торопилась к бане.

– Я уж в обход, огородами к тебе! – продолжила она, тяжело дыша.

От нехорошего предчувствия защемило сердце. Прокофий поднялся с лавки:

– Что случилось?

Жена перевела дух.

– Немцы картошку в огороде нашли!

– Как?! Соседка продала?!

– Не знаю! Я только увидела, как они изгородь сломали, и ямы стали разворашивать, сразу к тебе. Подумала, что раз картошку нашли, буду допытываться, кто да зачем спрятал. Хотела тебя предупредить. Девкам сказала, что, если вдруг спросят, они ничего не знают!

– Ладно! Пошли!

– Проша! Боюсь я очень! – запричитала Наталья.

– Пошли! – бросил дед.

К дому они пошли не через свой огород, а обошли кружными путями и с улицы зашли в дом.

В комнате Наталья, встав сбоку занавешенного окна, взглянула в него и прошептала:

– Посмотри! Что делается! Боже ж ты мой!

Она взяла подошедшего к окну мужа за руку:

– Прокопий! Умоляю! Только осторожно!

Дед, не раздвигая занавесок, выглянул в окно. Изгородь была повалена. Там, где еще недавно были две кучи, прикрывающие ямы с картошкой, стояла лошадь с телегой, доверху нагруженной мешками. Два немецких солдата споро работали: один подавал мешки из ямы, другой грузил их на телегу. Рядом, опустив голову и сложив перед собой руки, стояла соседка, с которой дед только вчера разговаривал. Закончив работать, немцы отсыпали женщине полмешка картошки, после чего она, кланяясь, задом попятилась с огорода, неся перед собой мешок. Выйдя на дорогу, закинула мешок за спину и бегом бросилась к своему дому. После того как она побежала, солдаты весело захлопали в ладоши и засвистели.

– Зарублю, суку! – сверкнув глазами, прошипел Прокофий и кинулся от окна.

– Сто-ой! – зашептала Наталья, повиснув на нем.

Дед дернулся, но она крепко вцепилась в него, волочась по полу. Прокофий, тяжело дыша, опустил руки и замер. Наталья поднялась с пола и прижалась к мужу.

– Не надо, Проша! Не надо! – шептала она, плача, – Сам погибнешь и нас погубишь! Не стоит того! Проживем как-нибудь, Бог поможет!

В комнату вошла встревоженная Маруся:

– Там опять этот с рыжими усищами!

Дед подошел к окну, выходящему на улицу. Уже знакомый рыжий усатый немецкий солдат, заводил во двор лошадь, запряженную в телегу. Телега доверху была загружена чемоданами и разными узлами. Закрыв ворота, немец зашел в дом. Женщины с детьми юркнули за занавеску, а дед, как и в прошлый раз, остался ждать его у двери.

– Доброго здоровьица! – поздоровался дед, поклонившись, когда открылась дверь, и вошел, согнувшись, высокий немец.

– Guten Tag! (Добрый день!) – выпрямившись и, достав трубку изо рта, ответил солдат.

Он смерил деда взглядом, а затем голосом, не терпящим возражений, сказал:

– Komm mit mir! (Пошли со мной!)

Они опять обошли весь дом. Немец заглянул за занавеску, поздоровался с женщинами.

Затем вышел в коридор и, показав на дверь, ведущую в сторону большей части дома, произнес:

– Dort wird ein Offizier Leben. Dort ohne Erlaubnis nicht zu gehen. Verstanden? (Там будет жить офицер. Туда без разрешения не ходить. Понял?)

Дед кивнул головой, хотя не понял ни слова.

Видимо увидев его нерешительность, немец еще раз показал на дверь и сказал:

– «Nicht зайходить! Tod! (Не заходить! Смерть!)

И для убедительности поднес к голове деда палец, как будто это был пистолет.

– Пуф! – сказал он и добавил, – Verstanden? (понял?)

– Ферштею, гер, солдат, ферштею! – закивал дед и по спине у него пробежал неприятный холодок.

– Leben Sie hier! (Жить, будете здесь!) – продолжал немец и, ткнув пальцем вначале деду в грудь, затем показал на маленькую комнату, – Verstanden? (понял?)

– Ферштею, гер, солдат! – опять кивнул дед.

На улице послышался шум.

Дед вопросительно взглянул на немца, но тот, не говоря ни слова, по-хозяйски открыл дверь. У дверей стоял солдат, который всего несколько минут назад грузил картошку из ямы. Увидев в дверях высокого немца, он немного опешил.

– Was du willst! (Что ты хочешь?) – спросил его усатый немец.

Солдат показал на деда, стоящего за спиной усатого, и зло сказал:

– Er versteckte Kartoffeln von uns! (Он спрятал картофель от нас!)

– Und was? (И что?)

Was? Sich verhőren! Kann er noch etwas versteckt! (Как что?! Хотели допросить! Может он еще что-нибудь спрятал!) – сказал солдат.

– Ich werde es selbst tun! (Я сам это сделаю!) – ответил усатый и захлопнул дверь.

Дед стоял, ни жив, ни мертв.

Немец открыл дверь в комнату и, внимательно посмотрев на деда, произнес:

– Komm mit mir! (Пошли со мной!)

Войдя в комнату, отдернул занавеску и, обращаясь к бабушке Наташе как к старшей, сказал:

– Тряпка, вода, мыть! Bett (Кровать), белье чистый! Schnell! (Быстро!)

И показал в сторону большей части дома.

Наталья со страхом посмотрела на деда:

– Проша! Что он хочет?

– Хочет, чтобы в большом доме все вымыли и белье, в это самое, на кроватях застелили чистое.

– Ja! Ja! (Да! Да!) – подтвердил немец.

Зину оставили с детьми, а Наталья и Маруся, взяв ведра и тряпки, выдраили большую часть дома. Дед же с усатым солдатом разгрузили вещи с телеги и занесли их в комнату. Затем немец достал из чемодана шелковое постельное белье, и женщины одну кровать застелили им. Другие кровати заправили своим бельем. После этого солдат принес продукты и приказал сварить обед.

Во второй половине дня, разбрызгивая грязь, к дому подъехал легковой автомобиль. Водитель открыл дверь автомобиля и из него вышел невысокого роста толстый немецкий офицер. Он надел на голову фуражку с высокой тульей, поправил, блеснувший в глазу монокль. Рыжий солдат, выбежав из дома, вытянулся перед ним и, приложив руку, что-то доложил. Офицер, протянув ему большой портфель, который достал из машины, внимательно посмотрел кругом. Отдав приказ водителю, вошел в дом. Рыжий, последовал за ним следом.

– Немец какой-то важный, да толстый приехал! – шепотом доложил дед, осторожно выглядывая из-за занавески в окно, – Наш-то, наш-то, денщик, наверное. Так в струнку перед ним и тянется!

Через несколько минут возле дома возник немецкий солдат в каске и с винтовкой. Как догадался Прокофий – «часовой».

В этот день помыться не пришлось, боялись выйти из дома. Весь день дед Проша ждал, что вот-вот придет тот солдат, что выкапывал картошку, или рыжий денщик и заставят показать, где он спрятал мясо. Но до утра к ним никто не зашел.

Утром, когда толстый офицер, сев в машину, куда-то уехал, на их половину зашел рыжий денщик. Он опять приказал женщинам вымыть весь дом, где жили немцы. Зина осталась с детьми, а дед, взяв Леньку, все же решил истопить баню. Выйдя на задний двор, они остановились, увидев часового. Но он прошел мимо, равнодушно взглянув на них.

Через три часа, вернувшись домой, дед увидел, что жена чем-то встревожена.

– В байну можно будет скоро идти, – сказал он, и добавил, – Что случилось?

– Да, Люська, кажись, заболела!

Дед подошел к Зине, которая на руках качала запелёнатую Люсю:

– Что с ней?

Зина, молча, положила ребенка на лавку и распеленала.

– Вот, смотри! – сказала она и показала на шею дочери. На левой стороне шеи под кожей величиной с орех была опухоль.

– Еще вчера в два раза меньше была! Я думала, пройдет! – сказала женщина и заплакала, – Неужели и эта умрет! За, что мне такое наказание?!

– Ладно! – махнул дед рукой, – Хватит кудахтать!

Еще раз посмотрел на шишку, спросил:

– От чего это?

– Да кто его знает! – ответила Зина, – Может, что промокли тогда до нитки, когда в Тихвин с Марусей уходили. Но ведь не заболела же Люся тогда, только посопела немного и все!

Воцарилось молчание.

– Хорошо бы хфельшеру показать! – задумчиво сказал дед.

– Да, где ты фельдшера сейчас найдешь! – ответила бабушка Наташа, – Может погреть ее? Сама рассосется!

– Ладно! – задумчиво сказал дед, – Давайте-ка, пока все вокруг спокойно, в байну собирайтесь. А там видно будет.

Прошло две недели. Немцы жили в большей половине дома, не заходя на ту, где располагались хозяева. Вели они себя тихо, правда вечером у толстого офицера собирались другие офицеры, и тогда была слышна музыка и шум. Хозяева, если требовалось выйти из дома, ходили через задний двор, стараясь как можно меньше попадаться на глаза немцам. Особенно шумно было вчера 8 ноября. Денщик, зайдя к ним утром, как обычно заставлять женщин мыть полы и убираться не стал, а сообщил, что господин офицер сейчас отдыхает, так как всю ночь праздновал взятие Тихвина победоносными войсками вермахта. Он принес продукты и приказал готовить обед, хотя в их огороде, там, где они когда-то прятали картошку, немцы поставили полевую кухню. Картошка, которую дед с Лёнькой тогда принесли, давно закончилась, а мясо, спрятанное в подполе, доставать боялись и берегли его до крайнего случая. Питались тем, что оставалось после немцев, да еще Лёнька, почти каждый день приносил полную миску каши от полевой кухни. Однажды, это было сразу после того, как немцы поставили полевую кухню, Лёня стоял в огороде и смотрел, как повар-немец в белом фартуке накладывал большим черпаком кашу солдатам в железные термоса. Те, выстроившись в очередь, смеялись и шутили друг над другом, а получив продукты, закрывали термоса и уходили в свои подразделения. Посмотрев какое-то время на все это, мальчик забежал домой, взял алюминиевую миску и встал за солдатами к кухне. Когда подошла его очередь, он протянул миску повару. Тот вначале хотел его прогнать, затем немного подумал и сказал:

– Gut gemacht! Schlauer junge! (Молодец! Сообразительный мальчик!) – и насыпал полную миску каши. Лёня, радостный прибежал домой и все отдал матери.

– Кормилец ты наш! – похвалила она его.

Кашу разделили между всеми детьми, чему они были очень рады.

После этого, Лёня каждый день, как по расписанию становился в очередь с немецкими солдатами, и подойдя к кухне, получал свою порцию каши.

Малышке Люсе с каждым днем становилось все хуже и хуже. Шишка на шее стала еще больше и, видимо, давила на гортань, так, что она дышала с трудом и часто плакала. Но плач, вырывавшийся из ее горла, был такой слабый, что походил на мяуканье котенка. Вчера Люся отказалась от груди. Пятимесячный ребенок угасал на глазах.

Солдат-денщик, сев на табурет посреди небольшой комнаты, закурил трубку. Отсыпал деду Проше табаку на самокрутку и, помогая себе жестами, рассказывал деду, что скоро они возьмут Ленинград и Москву, и он поедет домой к жене и детям. Достал бережно из кармана фотографию и показал ее деду.

– Es ist meine Familie! (Это моя семья!) – с нежностью сказал он.

На фотографии был запечатлен улыбающийся рыжий немец с женщиной, державшей на руках маленького ребенка, а вокруг них стояло еще три девочки и мальчик-подросток. «Ты-ж, смотри!» – подумал дед, – «Немец, а поди-ж ты, пятеро детей!» В слух же, показав большой палец, сказал:

– Во! Гут! Хорошая у тебя фамилия!

Немец заулыбался.

Из-за печки донесся слабый плач ребенка. Денщик, достав изо рта трубку, спросил

– Warum er weint? (Почему он плачет?)

– Не ферштею, гер солдат! – ответил дед.

– Плачьет? Warum? (Плачет? Почему?) – повторил солдат.

– Болеет!

– Als krank? (Чем болеет?)

Прокофий пожал плечами.

Немец встал и зашел за печку. Там на лавке сидела Зина и качала плачущую Люсю. Рядом, прижавшись к матери, сидел Лёня.

– Gib mir! (Дай мне!) – сказал немец и, забрав у Зины Люсю, вышел в комнату.

У женщины оборвалось сердце. Она встала и шатаясь пошла за солдатом. Плача, шептала:

– Господин солдат отдайте ребенка! Господин солдат отдайте ребенка!

Немец, выйдя в комнату, положил ребенка на кровать и развернул пеленки. Осмотрев малышку, увидел шишку на шее и, повернувшись к деду, сказал:

Sie braucht eine Operation! Sie stirbt! (Ей нужна операция! Она умирает!)

Из сказанного немцем, Прокофий понял только слово «операция». Он развел руками:

– Где-ж, я тебе, гер солдат, ребенку операцию-то сделаю? У нас и в былые-то времена не больно-то разбежишься!

Немец посмотрел на плачущую Зину, на Лёню, державшегося за подол матери. Повернулся и, не говоря ни слова, вышел в коридор.

– Проша, что он хотел? – спросила бабушка.

– Да хрен его знает! Их разве, что поймешь! – сказал дед, – Заразы они, в это самое, всякой боятся. Я, думаю, из-за этого могут, Люську сгубить!

Услышав слова деда, Зина заплакала навзрыд.

Больше немец не заходил.

Утром дед Проша, заглянув на печку, где спала Зина с детьми, поинтересовался:

– Зина? Девушка-то жива?!

– Не знаю, молчит, но вроде-как еще дышит! Грудь не берет! Наверно, все-тки, умрет! – ответила женщина и заплакала.

Люся слабо дышала, она была в коме. Женщины тихо плакали, а дед молчал, так как всем было ясно, что ребенок умирает, а помочь ему они не могут.

Вскоре, как обычно, зашел денщик. Отдав указания Наталье по уборке, он подошел к Зине. Молча, взял у нее ребенка. Наклонившись к лицу, убедился, что дышит. «Сейчас увидит, что еще жива и шарахнет об угол!» – мелькнула у Зины мысль. Немец повернулся и, свободной рукой открыв дверь, вышел из комнаты. Женщина бессильно опустилась на лавку и молча заплакала.

– Хоть бы сказал, антихрист, где зароет, – с горечью проворчал Прокопий.

Услышав слова деда, Зина зарыдала в голос.

Прошло около двух часов. Бабушка Наташа с Марусей вернулись домой. Дед с Лёней пошли на улицу, как сказал дед, «попромышлять». Все смирились со смертью Люси.

За дверью послышался звук шагов, затем осторожно стали открывать дверь.

– Это ты, Проша?! – спросила Наталья.

Но в комнату, согнувшись, вошел высокий немец-денщик. Одной рукой он осторожно прижимал к себе какой-то сверток, а в другой держал небольшой бидончик. Войдя, он поставил бидон на стол и, подойдя к кровати, положил сверток. Присутствующие в комнате молча встали. Немец повернулся к ним и, улыбаясь, так, что рыжие усы стали торчать в стороны, сказал:

– Es ist gut. Das Kind wird Leben! (Все в порядке. Ребенок будет жить!)

Все молча смотрели на немца, не понимая, что он сказал. Немец перестал улыбаться и, немного подумав, произнес:

– Ihr Madchen жи-вой! (Ваша девочка жива!)

Бабушка Наташа осторожно подошла к кровати, где лежал сверток, и посмотрела на него. Оказалось, что это был запеленатый ребенок. Она быстро развернула его. В нем лежала маленькая Люся. Шея ее была перевязана бинтом, глаза закрыты. Бабушка вопросительно посмотрела на денщика.

– Sie schlȁft! (Она спит!) – сказал он, затем показал на шею, – Sie operierten. (Ее прооперировали).

– Ей, что операцию сделали? – неуверенно спросила подошедшая Зина.

– Ja! Ja! (Да! Да!) – закивал головой немец.

– Nicht entfesseln Hals! (Не развязывать шею!), – громко сказал немец и, показав два пальца, добавил, – Zwei Tage! Sie verstehen mich?! (Два дня! Вы меня поняли?!)

– Да, да, ферштеем вас, господин солдат, – торопливо сказала Зина, она когда-то окончила педагогическое училище и немного понимала по-немецки, – Цвай таге повязку нихт трогать!

О-о! – заулыбался немец, посмотрев на женщину, – Du wirst bald gut sagen menschlich! (Ты скоро будешь хорошо говорить по-человечески!)

Убедившись, что его поняли, денщик достал трубку и собрался уходить, затем остановился и, обращаясь к Зине, сказал, показывая, на стоящий, на столе бидончик:

– Es ist Milch für Mȁdchen! (Это молоко для девочки!)

Через час Люся проснулась и заплакала. Зина, взяв ее на руки, приложила ее к груди, ребенок с жадностью стал сосать. Наевшись, Люся опять уснула. Всем стало ясно, что все будет хорошо.

Утром, как обычно пришел денщик и поинтересовался состоянием здоровья ребенка. Затем, сев на лавку рядом с Зиной, достал фотографию и долго рассказывал о своей семье.

На следующее утро, зайдя к ним, он приказал Зине снять повязку с шеи ребенка.       Она осторожно развязала бинты. На шее Люси с левой стороны виднелся розовый шрам. Опухоли не было.

– Sehr gut! (Очень хорошо!) – медленно сказал денщик. Достал, завернутый в бумажку, белый порошок и, протянув Зине, сказал, – Gib ihr Pulver! (Дай ей порошок!)

Зина, высыпав порошок в ложку, добавила туда молока и влила все в маленький ротик Люси. Ребенок сморщился и заплакал.

Денщик заулыбался:

– Wie heiβt mein Patenkind? (Как зовут мою крестницу?)

– Люся, – помолчав, сказала Зина.

– Люсья! – повторил немец, как будто хотел запомнить.

Постоял немного и, почему-то грустно сказав, – Das Wird schon werden! (Все будет хорошо!), – Вышел из комнаты.

***

– Бабушка Лю! Бабушка Лю! – трясла Людмилу Ивановну за руку правнучка Дашенька, – Ты чего молчишь?

– Просто задумалась немного!

– А, что дальше было! Ты не умерла?

– Да, как видишь! – засмеялась прабабушка, – До сих пор жива-живехонька!

– Ну, рассказывай дальше! – прижавшись к ней, сказала Даша.

– А, что дальше? После того как денщик меня принес, вроде ожила! Мама рассказывала, что немцы у нас стояли до 20 декабря сорок первого года. Вели себя в доме смирно, так как у нас, как я уже говорила, немец важный жил, а может быть штаб немецкий. Зима была холодная. Пока немцы стояли, мясо, которое в подполе спрятали, не трогали, боялись. Дед Проша промышлял, где, что достанет или выменяет. Однажды лошадь у немцев где-то упала, так конины принес. Да и в доме после немцев, что оставалось, кушали. А так, конечно, было очень голодно.