Синдром изоляции. Роман-судьба

Два – и напугала Марка. Приятного и дружелюбного мужчину, который по-соседски выручал Барских садовым инвентарем, Галя выбрала в качестве финансового гуру. Пусть разъяснит все про 401 (k)28. В Америке ее охватил страх обнищания. Это на своей земле можно побегать по урокам, набрать переводов и перехватить у друзей тысяч пять до зарплаты. Письма из пенсионного фонда она раньше выкидывала, а здесь, ощутив вязкую трясину, представляла, как пойдет с протянутой рукой. Ну уж нет, надо вникнуть в систему и помочь Олежке хотя бы в этом! Галя штудировала книги о фондовых рынках, слушала по телеку известных финансистов и бесилась от своего кретинизма. Мир богачей заперся на сто восемь замков. Ничего, люди пропасть не дадут, решила Галя. Подкараулила Марка, сгребавшего в кучу пламенное золото листьев, и завела разговор о погоде. Когда тема была исчерпана, непринужденно бухнула:

– Кстати, где храните деньги?

Сосед попятился, вспомнив про срочные дела. Галя поспешно исправилась:

– О нет, не бойтесь. Я же про пенсионную программу. Куда посоветуете вкладывать деньги? Где их лучше держать?

Марк промямлил спасительную американскую мантру: твоя жизнь – твой выбор.

Галя не отступала. Приблизившись, ласково взяла соседа за плечо:

– Ну-ну, не скрывай… поделись… Я совсем одна, понимаешь?

Марк по-партизански мотал головой: не знаю-не участвовал-не местный. Он так и не сдал ей биржи и трастовые фонды, капиталист проклятый.

Господи, она еще и в биржи полезла!

И только через год ее накроет запоздалый стыд: бедняга удирал не столько от запретной темы, сколько от ужаса ее прикосновений. Чего доброго, пришьют сексуальное домогательство! Шестидесятилетний Марк подолгу выгуливал своих седеющих подруг, прежде чем решался на поцелуй.

Апогеем провала оказалось приглашение на вечеринку, где Галя простодушно напилась и впервые почувствовала себя легко и непринужденно. Обрадовавшись исчезновению барьера, она вернулась в себя прежнюю и живо защебетала. Счастье-то какое: американский дом, в котором полным-полно сербов! У нас же все общее: вера, язык, еда. Это по-сербски написано? Да это же по-русски! Да, мы тоже готовим голубцы, передай мне тарелку, дорогая. Да, привыкаем, хотя мне очень тяжело. Вы тут двадцать лет? Ну вот, а я – второй месяц только… Нет, мама умерла, а вот папа остался в России. Нет, он никогда не приедет сюда, потому что ненавидит Америку и американцев.

Она прикусила язык, осознав, что за ее спиной стояли американцы с тарелками и напитками. Выдавила, краснея:

– Надеюсь, я никого не обидела?

Сербские женщины рассмеялись:

– О, не волнуйся, дорогая. Мы тоже их ненавидим. После Белграда… в девяносто девятом…

Галя перехватила ошеломленный взгляд хозяйки вечеринки.

Прочь, прочь из радушного дома. Надежно запрись и не вздумай упоминать о своей профессии! Отныне и навсегда – ты просто Мариванна. Мама-клуша с особенным ребенком.

* * *

Гриша уворачивался от разговоров по душам, односложно отвечал на вопросы и подолгу сидел в своей комнате, уставившись в стену. Лишь однажды, когда получил F29 сразу по пяти предметам, разразился горьким монологом. Посмотри на эти лица, мама! Мы же не сможем здесь жить! Я понимаю, у Сашки – шанс стать счастливым, но зачем вы мне-то врете?! Америка – для моего блага? Серьезно?! Жизнь среди людей с кругозором муравья? Какую тут можно девочку найти, не смеши! Жирные прыщавые лохушки; их мечта – потискаться на заднем сиденье «шеви» и отведать стейк в «Кэпитэл Грилл». Ты для этого мне подсовывала Карамзина и Шмелева? Для этого везла сюда Шолохова, Толстого, Достоевского?!

Мое место – в Москве. И школа, и друзья, и Катька, и булочки «Кремико»… Ты хлеб здешний пробовала?! А дед?! Что с ним будет?!

Нет здесь никаких друзей, никакой девушки, никакой жизни, понимаешь? Они спрашивают, есть ли в России цветные телевизоры и интернет! Они ржут над акцентом и зовут меня товарищем и коммунистом. Я уж молчу о том, что и фашистов они одолели. Вишенка на торте для победителя олимпиад по истории. И ты думаешь, я могу стать одним из них?!

Мои одноклассников видела? Они красят волосы в цвет махагон, я выучил новое слово. «Потому что мне не нравится мой унылый пепельный цвет!». Это додан один мне сказал. Они носят шорты с ботфортами! Они бреют ноги! Я запутался в количестве их полов. Я насчитал то ли пять, то ли шесть вариантов. Скоро к ним примкнут обезьяны. Такое друзьям из Москвы не расскажешь.

В общем, родители, не обижайтесь. Стукнет восемнадцать – улетаю в Москву. Дед меня ждет.

Саша назвался Алексом в первый день школы и стал американцем – на третий. Выучил клятву флагу и, не понимая ни слова, декламировал ее с одноклассниками после первого урока. Он прижимал руку к сердцу, как истинный патриот. В выходные слонялся по дому с тусклым лицом, апатично пережевывая сырники. Стряпня Галины не могла конкурировать с высокой американской кухней. Как-то она разогрела сыну банку грибного супа «Кэмпбелл», и он с восторгом сказал:

– Наконец ты научилась готовить, ма!

Куда ей до наггетсов, палочек «моцарелла» и крахмалистой мясной подливки, которой сдабривали не только картофельное пюре из пакетов, но и безвкусные, солоноватые булки, именуемые бисквитами.

Сын воспринимал семейные субботы-воскресенья как вынужденную плату за веселье с понедельника по пятницу. Запуск ракеты из пластиковой бутылки, соревнования по бегу, репетиция к Рождеству (я же скрипач, мам!), прогулки в школьном дворе, который так удачно соседствует с кладбищем, уборка листьев (я делаю вклад в коммьюнити!) и, наконец, изумительный ланч…

Учитель мистер Ти, молодой кудрявый весельчак в огромных очках, разговаривал с Алексом с помощью Гугл-переводчика и мерился бицепсами. Он придумал пятиклашкам забаву: вместо ябед на странного русского парня давайте ему помогать! Будете наставниками Алекса. Ребята с радостью включились в игру.

Сын теперь часами сидел в ванной, повторяя конгломераты услышанных фраз:

– Bathroom break. What’s up, dude? Choice time. That’s inappropriate. Good job! Private space30.

* * *

День катастрофы выдался идиллическим.

Галя сдала теорию по вождению с первого раза. Гордо смотрела на Олега, который сдавал экзамен дважды (сгубил вопрос о дистанции машины и велосипедиста). На ее губах мелькала неуверенная улыбка.

Григорий завершил свою первую кампанию и стал вице-президентом школьного правительства. Предыдущий месяц ушел на встречи с избирателями, раскрашивание плакатов и расписывание футболок (Я выбираю Грега!). Его пухлая конкурентка Шейла очень своевременно передразнила русский акцент. И делать ничего не пришлось. Гриша состроил серьезное лицо и громко спросил дуру:

– Ты хочешь пошутить насчет моей национальности?

Трехтысячная столовка прекратила жевать.

Покрасневшая Шейла ретировалась:

– Что ты! Прости, если я задела твои чувства! Я не хотела… Я не расистка и не националистка!

Гриша вздохнул. На всем белом свете лишь один человек (мама) знал, что скрывается за его игрой. Гриша вздохнул от удовольствия. С волками жить… Как вы там говорите – and justice for all?31 Ну, извольте.

Дома он сказал, что теперь является эпицентром политической клоунады, и впервые рассмеялся.

Саша-Алекс получил первую пятерку по математике. Мистер Ти решил, что событие нужно отметить всем классом. Дети пили колу, заедая попкорном, и подписывали открытки для Алекса. Галя зачитывала их вслух: «Ты забавный! Мне нравится, как ты повторяешь одно и то же. Мне нравится, что ты постоянно улыбаешься. Ты вежливый и вообще – nice. Отличная работа, Алекс! Молодец».

– В это стране крайне важно быть nice and friendly32, – сказал Гриша брату. – Запомни, Санек!

Радость Олега требовала легкомысленного кутежа. В ресторане, куда они завалились семейством, он заказал лобстеров и разноцветные коктейли. Сколько стоит – не твоя забота, кисунь. Гуляем!

Официанты безостановочно носили им чесночные булочки с сыром, пока Галя не взмолилась о пощаде. Так мы до лобстера не дойдем, сказала она, потрепав мужа по затылку. Вечер проходил без неловких пауз. Галя перекидывалась остротами с Гришей и не выпускала из рук Сашину ладонь.

Она возвращается, подумал Олег с благодарностью. Слава тебе, Господи. Теперь заживем… Как и должны были с самого начала…

Галя еще смеялась, когда нажимала кнопку «ответить» на бесцеремонном телефоне.

Пять слов – и лобстер остался нетронутым.

Вылетай в Москву. Папе плохо.

Глава 6. Узник

Он походил на распятого осьминога, опутанного бесконечными трубками, проводами и катетерами. Из горла Пархоменко произрастал жуткий хобот зонда, закрепленный на пластиковом ошейнике. Мерно попискивали датчики, мерцали синусоидами мониторы; кашалотное дыхание трупа с застывшим взглядом.

Всякий неподготовленный посетитель (нянечки, неопытные медсестры) каменел при виде немигающей синевы, что сочилась из глаз распластанного мужчины.

Именно этот контраст – омертвелой неподвижности отца и его ясного взора – парализовал Галю у порога. Она завалилась кулем, упершись головой в дверь и очнулась от нашатыря устало ворчавшей медсестры. Некогда тут с чувствительными барышнями возиться. Возьми себя в руки или проваливай.

Папа глядел прямо перед собой. Понять, слышал ли он рыдания дочери и казенный голос сестры, было невозможно. Как нереально было представить и то, что Галя теперь в ответе за всемогущего отца.

Великого и Мудрого.

Она проковыляла к его космически оснащенной кровати и подвигала головой, стараясь уловить мизерную подвижность глаз: следит ли?

Не пытайтесь, сказал профессор. Просто разговаривайте с ним и… молитесь. Состояние подобных пациентов до конца не изучено, а Богу, конечно, все возможно.

Галя молилась заученно беззвучно: научилась, когда шесть лет назад обивала пороги столичных клиник. Перепроверка Сашиного диагноза тянулась восемь месяцев.

Слова стучали в мозгу метрономом, губы произносили раздраженное «алло» в телефон, руки ставили на стол постовой сестры бессмысленные банки с куриным бульоном. От них в реанимации немедленно избавлялись. Папу кормили через гастростому, но Гале нужно было себя занять. Наутро она приносила новую банку. Варила ночью, снимая пену и отбивая шумовкой слова.

Не имамы. Иныя. Помощи. Не имамы. Иныя. Надежды. Разве. Тебе. Пречистая Дево…

В четвертом часу утра, падая на раздавленную тахту съемной однушки (в двух шагах от больницы – дико повезло), Галя решила: если папа прикажет прикончить эту хрень с Америкой, она раздумывать не станет.

Если…

Когда…

* * *

Слово Михаила Пархоменко имело для Гали силу приговора без права на обжалование. Если не нравилась дочкина юбка (разрез – вызывающий! будь девочкой!), наряд летел в мусорку. Туда же Галя отправляла все, что вызывало неудовольствие пампушки. Билеты на фильм «Курьер» (фильм совсем не детский!). Поход с одноклассниками (они же все идиоты!). Просьбы купить часы или купальник (думаешь, это умно?). Попытки отстоять собственное мнение (ты ведешь себя дерзко и непочтительно! Надеюсь, помнишь, кто это сказал?).

На помойку Галя также сбагрила парочку поклонников, которых категорически не принял отец, но потом опомнилась. Разбрасываться ухажерами с ее унылой внешностью – непозволительно. Не заметишь, как станешь старой девой в двадцать четыре года.

На задачу, первостепенную для каждой девушки – выйти замуж – папа отводил три года. Расчертил карту военных действий:

– Даю тебе вилку: от двадцати одного до двадцати трех. В двадцать четыре выходят замуж от безысходности, хоть за косого, хоть за рябого. А пока, дочка, учись. Набивай голову знаниями! Придет время, я тебе жениха сам найду.

С четырнадцати лет Галя плотно мечтала о замужестве. Семья у нее будет идеальной, дом – образцовым, муж – ласковым и нежным. Щедрым почерком она исписывала страницы дневника, которым ей служил красный блокнот «Делегату XIX всесоюзной конференции КПСС»; теткин подарок. От мечтаний веяло литературщиной. Ну и пусть. Полная чаша, двое детей (волевой казак и тургеневская барышня, умеющая делать книксен). За вечерним чаем – чтение вслух, игра в лото и романсы. «Нехотя вспомнишь и время былое…»33 Муж обнимет ее усталые плечи: «Ложись, я домою посуду».

С посудой, пожалуй, перебор. Ладно, без нее. Лишь бы без насмешек, скандалов и рыданий… Пусть балконы и перилы больше не стонут34. Только бы любил. Сбросить позорные кандалы, которые она таскает из-за приставки «недо».

Недо-дочь, недо-ученица, недо-казачка Галя Пархоменко вышла за Олега по достижении минимального порога вилки. В двадцать один.

Жениха осмотрели, ощупали и обнюхали, от родословной до материальной состоятельности, прежде чем выдали «добро» на замужество. Тем унизительнее была папина выходка после свадебного застолья. Усевшись с родней в черный минивэн, Пархоменко наконец-то выпил и счастливо запел: «Обманули Олежкá на четыре кулака»; купчишка, подсунувший гниль заезжему простаку.

Став Барской, Галя засыпала в счастье месяца три. Никаких тебе слежек и контроля, живи без оглядки, да вот беда: не умела радоваться. Каждый взгляд знакомых и прохожих напоминал ей о собственном ничтожестве. Если слышался смех, можно не сомневаться: смеются над ней. Если упоминались незнакомые книги – беги, пока не узнали о твоем невежестве. Если восхищались чьей-то красотой – запевай. Пусть хоть за голос похвалят.

Сбагрив дочь, Пархоменко и не думал слагать полномочия верховного. Наоборот, ответственность выросла, теперь за двух. Дети непутевые, место под солнцем не выгрызут, по трупам не пойдут, глаз да глаз… Он привычно накидывал дочери амбициозные схемы: строить карьеру профессора, не разожраться не обабиться. Еще не хватало, чтобы ты стала заурядной Мариванной из Рязани. Олегу – заняться бизнесом, копить деньги на переезд из Подмосковья в столицу нашей родины. Держите себя в тонусе, ребятки. Доложить об исполнении. Приказы не обсуждаются, а выполняются.

Галя выслушивала отцовские планы, изнемогая от бешенства и привычной немоты. Безволие, накрывавшее ее в родительские дни, сгущалось до самоненависти. Удачные аргументы приходили в голову недели через две. Вся ее жизнь была сшита по отцовским лекалам. Даже Бог занял сторону пампушки!

…Он позвонил хмурым декабрьским вечером и, как всегда это бывало, отрубил:

– Я считаю, вам пора заводить ребенка.

Прошел уже год после Галиного замужества. Год, в который ей было предписано категорически воздержаться от зачатия (неизвестно, как сложится, будешь потом разведенкой-одиночкой). И надо же, именно в тот день, двумя часами ранее Галя узнала, что беременна.

Через несколько лет другой папин звонок вытащил Галю из туалета – ее выворачивало наизнанку. Должно быть, несвежий творог на рынке подсунули…

– Григорий растет царьком и полубогом. Ему нужен брат, – отчеканил в трубку отец.

Нет, я не отравилась, с тоской подумала Галя. Опять наверху утвердили отцовские схемы. Можно не бежать в аптеку за тестом. Можно не гадать, кто родится: мальчик или девочка.

Волны отцовских распоряжений накатывали все чаще и чаще, Галя поднаторела в боях. Ее можно было достать только критикой детей. По мнению папы, Саша рос дичком и совершенным неадекватом. Галя плевалась аргументами, напирая на собственный педагогический опыт, неговорящего до восьми лет Эйнштейна и… Впрочем, какой прок перечислять все, что она тогда говорила? И здесь папа оказался прав.

Ее проблемы измерялись лишениями бойцов и тружеников тыла в Великую Отечественную. Хронический недосып, шесть маминых больниц за год, Гришкины опыты с открыванием окон, диссертация, вечно командировочный Олег – по шкале Пархоменко все это тянуло на двадцать процентов от должной нагрузки.

– Жизнь – не только праздник. Семья – это работа. Ты полотенцем пот со лба не вытираешь. Пусть вдохновят тебя образы великих предков! Цели поставлены, задачи определены! За работу, товарищи, за новые трудовые достижения!

Подуставший отец теперь ограничивался лозунгами.

Приближаясь к дате 11.11., Галя представляла, как разорвет финишную ленточку, и стихнут агитки ее обожаемого палача. Ночами она разыгрывала желанную мизансцену, шлифуя мелочи. Лучше организовать встречу в ресторане: в случае неловких вопросов она набьет рот едой. Голосовая подача имеет колоссальное значение. Новость сообщается небрежно, как бы впроброс:

– Кстати, все забываю сказать: я ж второй месяц – заведующая кафедрой.

И он выпучит глаза, задохнувшись от восхищения: неужели эта дурища чего-то достигла без него?!

Одиннадцатого ноября жизнь Гали пошла псу под хвост…

Да не собиралась она ни в какую Америку! Что там делать, если на третьи сутки любой заграницы она задыхается? Париж и Мюнхен, Анталия и Фрайбург… – от надраенных площадей и чужого воздуха падает температура, замедляется кровоток. Нет уж, мне нужны пресловутые березки и родимое раздолбайство. Я пристрочена к Родине суровыми нитками.

Также крепко держали брачные кольца… Еще в детстве Галя поклялась: ее семейная жизнь ни на миллиметр не приблизится к итальянскому карнавалу родителей. Так что развод невозможен. Вот тебе второй икс в уравнении.

Когда Олежка двинул покорять Америку, времени осталось на донышке. Потому и помчалась в церковь: пусть знак подадут оттуда. Отстояла службу, страстно молясь о том, чтобы ей разрешили заглянуть в конец учебника, с ответом свериться.

Пронеси эту чашу мимо меня!

Бог молчал, Галя рыдала неистово.

Увидев отца Николая, батюшку строгого и принципиального, она подскочила за благословением. Вот только услышит про Америку – запретит обязательно!

Батюшка оправил рыжую бороду и посмотрел сурово:

– Вы мужа любите? Венчанные?

– Да…

– Тогда езжайте за ним, куда позовет. Хоть на край света. В Америке тоже люди живут. Но смотрите, не хулиганьте там… В церковь ходите!

По дороге домой Галя шепотом упрекала Того, Кто передал неправильный ответ. Торговалась с Ним, как на турецком базаре. Предлагала взамен бессмысленные обеты, если Он передумает.

А потом ей выпало одиннадцать, черное.

…плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися…

Господи! Да я всего лишь раз против папиной воли… Не отбирай его, Господи!

* * *

…В корчме «Тарас Бульба» отец и дочь с поразительной синхронностью поднимали левую бровь, когда слушали, и указательный палец – когда говорили.

– Ты запомнишь эту дату, как день самой страшной ошибки! Ты себя никогда не простишь, я тебе обещаю. Как была Мариванной, так и осталась. Я тащил тебя из мерзостей, а ты еще худшую гнусь нашла! Своими ногами в ад ступаешь!

– Папа, я готова признаться в чем угодно, хоть в покушении на товарища Сталина. Во всем, что касается меня. Но насчет ада… У Саши его быть не должно. В России его ждет интернат, понимаешь?

Папа посмотрел испытующе и припечатал:

– Я ему очень сочувствую… но значит, это – его судьба.

Ну, уж не-е-е-т… Насчет судьбы – это ты зря-я-я.

И закрутилось. И понеслось. Расстарался Галин ангел-хранитель так, словно выслуживался за годы халатной работы. Ни в чем его подопечная не знала препятствий. Лихо продала квартиру, расправилась с вещами одним махом – раздать, подарить, выбросить, мне теперь ничего не надо, не надо, не на-а-до! Бюрократическая волокита, выписки-прописки-визы – со всеми препонами управилась на раз.

И с работы уволилась красиво. Ушла непобежденной в никуда. Заодно прояснилось, кому она стояла костью в горле все эти годы.

Орлова удивила своей человечностью. Сначала ее чуть удар не хватил от внезапной и жесткой правды. Анна-Пална обмахивалась испанским веером, сочувственно раскачиваясь в кресле:

– Если что…. Словом, если у вас ее заладится, дорогая Галина Михайловна, я с дорогой душой… от чистого сердца… ваше место на кафедре вас всегда ждет.

Галя растрогалась и позволила себе уткнуться в пышногрудую Анну-Палну.

Воистину: родня – не по крови.

Я тебе покажу – судьба!

* * *

И только заблудившись в Миннесоте, сидя на проселочной дорожке среди яблок и помидоров, она исторгла из себя упрямый кураж.

Хуже всего, что отец с ней по-прежнему не разговаривал. Стоя рядом с Гришей, Галя с тревогой прислушивалась к свистящему дыханию пампушки: слышимость в телефоне была фантастической. Папа смолил по две пачки в день, уповая на кубанский иммунитет. С тех пор, как ему исполнилось пятьдесят девять, он каждый год сообщал Галушке, сколько лет перехаживает, если верить статистике смертности.

* * *

Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси Твоему…

Знак! Подай мне знак, что слышишь меня!

– …А Саша увидел на его плече татуировку и спрашивает: «Дядь Сереж, вы в тюрьме сидели?». Я чуть со стула не упала! Сама ведь ему про татуировки объясняла… А здорово, все-таки, что Олежкин начальник – тоже русский, правда, пап? Он только рассмеялся. Я ж, грит, в армии служил…

«…Узнику собственного тела достается немного. Память – злой властелин, да зрение – наглядное пыточное средство. Достаточно, чтобы молить о смерти каждую секунду. Но нет, пощады не жди. Еще тебе оставляют слух, чтобы душа корчилась в судорогах… Ее отчаяние, ее взгляд… Господи, да забери ты меня нáпсих отсюда! Если смерти, то мгновенной… Или ты меня проклял? Пусть так, но дай мне всего лишь минуту! Минуту, чтобы сказать ей…»

Когда Пархоменко очнулся, его обуял ужас. Растение, не способное пошевелиться или извлечь подобие звука. Может он умер и его участь обсуждают ангелы? Но нет, вскоре он стал различать военные приказы профессора Соколовского и участливое щебетание медсестры Люси.

А потом он увидел глаза своей кровинки. Это были его собственные глаза, его лицо и тяжелая фигура. Крепись, доча. Казаки не плачут.

Теперь у Михаила Юрьевича было то, чего всегда не хватало – время. Можно заплывать далеко-далеко, в шестьдесят восьмой год, когда он вышел на перрон с чемоданчиком и самодельным ящиком, в котором подтекали перезревшие персики. Прямо с персиками и разнарядкой от горкома Кропоткина юный Пархоменко отправился на улицу Орджоникидзе – поступать. Университет располагался в монументальном здании с колоннами и лепниной; бывшая Военная академия Фрунзе. От ящика с фруктами на яичном паркете образовалась лужа. Михаила изгнали с воплями, но ничто не могло его сбить с панталыку. История – «отлично», сочинение – «хорошо», английский – истерика профессоров и долгий бубнеж в кабинете. Кто Пархоменко, вы? Заходите. Никогда в жизни мы еще так не хохотали. Знаете, мы хотели поставить вам «кол», вы ведь пол-топика рассказали нам по-немецки… Небось, бывший фронтовик вас английскому учил? Ну, понятно. Пархоменко, мы решили поставить вам «хорошо» и рискнуть. Вы проявили такую волю к победе… Плюс блестящий послужной список. Из многодетной семьи, военное училище, армия, токарь, комсомолец-активист… Горком, опять же, высоко отзывается…

Он им доказал. Больше никаких «хорошо» в зачетке не было. Только «отлично».

– …А когда Штаты с нашими в хоккей бились, такое в Гришкиной школе началось, ужас! Ничего не поменялось. Та же холодная война… В Твиттере, ну, это в интернете, понимаешь, пап, так и писали: капитализм против коммунизма! Гришка в школу отказывался ходить!

«Не трать время. Позвони Генке, водителю моему. Он тебе расскажет… Он все передаст…»

Семьдесят третий год, день рождения любимого племянника и первое свидание с Алевтиной. Сколько их, алевтин, бегало… а сердце екнуло только тогда. Попался, голубок. Отгулял свое.

Увидел, победил и ошибся смертельно, но уже зрело казачье семя… Хоть бы мальчик! Тю…

– …продвинутая школа. Изучали «Один день Ивана Денисовича» – прохода ему не давали! Расскажи, Грег (они так Гришку называют), как тебе жилось в тоталитарной стране…

«Хорошо, что с бумагами успел. Ревзин – молодец. Купите себе коттедж, ребята. Хотя бы одну проблему закроете.»

– …так Гришка весь урок с учителем спорил насчет Сталина! Однобокую точку зрения, грит, выдаете. Представляешь, папуль? Ты можешь гордиться!

«Уезжай, уезжай!»

– Ой, а давай я еще раз письма от внуков почитаю! «Дорогой, любимый мой дедушка…»

«Замолчи! Только не это!»

Дочка обрывала себя на полуслове, заливаясь слезами.

«Не сдавайся, слышишь? Ты все правильно сделала!»

Последнее, что увидел Пархоменко – семилетняя Галка в красном платьице, ноты – под мышкой. Она шла вприпрыжку, крепко сжимая его за руку. Вдруг остановилась и с тревогой спросила: