Перекрёстки судьбы. Он меня больше не любит. Сны и знамения. В поисках любви

На другой день мы начали всё-таки выбираться из постели, даже пошли прогуляться.

«Только не будем держаться за руки. Я такой невезучий, мы обязательно кого-нибудь встретим, это может плохо кончиться. Не пойдём на Стрелку, там гулянье».

Сворачиваем на тихую улочку Репина, и в первом же дворике навстречу со скамейки ему протягивают руку: привет, мол.

«Работали вместе, надо же, столько лет не виделись, а тут…», – тень озабоченности сменяется улыбкой: «Ничего страшного, пойдём дальше», – не за руки, но под руку, более нейтрально.

«Мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино…».

Жарко, хочется на воду, выбираем теплоход с джазовой музыкой. Полчаса сумятицы с билетами, беготня через мост с берега на берег, наконец, нам находят места, – мы в ресторане, занимаем большой круглый стол напротив сцены. Прямо царская ложа. Мы возбуждены, чувствуем себя какими-то юнцами, искателями приключений. Нас долго не обслуживают, но это очередной повод похохмить. Обсуждаем все подряд: «Ты это видишь?» – спрашиваю, перехватывая ЕГО взгляд. Иногда вообще ни слова не говорим, просто смотрим на кокетливую официантку или забавную фигуру за соседним столиком и обмениваемся улыбками заговорщиков.

«Мы с тобой старые дураки, на нас все глядят, по-моему, мы в центре внимания. – ОН весел, обаятелен, как никогда. – Мы неплохо смотримся вместе, оба высокие и стройные, белые и чёрные волосы отлично сочетаются. Я сначала боялся, что…». Разницы в десять лет, вот чего ОН боялся. Глупый.

Сойдя на берег, устремляемся в центр, на Невский.

«Я тебе сейчас покажу один дом, там очень интересные парадные», – ОН, забывшись, тянет меня за руку, и мы выходим к Кирпичному переулку. Одни развалины, кое-где фрагмент кухни, марш лестницы, как бы висящий в воздухе, лампа на куске потолка. Стоим молча, как будто увидели свой дом после бомбёжки. ОН сжимает мне руку: «Вот почему я хочу уехать отсюда, моего города почти не осталось».

Идём дальше. Где-то тут и моё прошлое: «Здесь, над аркой, жил художник Коля Неонет. Звонок – прямо с улицы. Чтобы открыть дверь, нужно было спуститься по лестнице. Представляешь, в центре города, в ночной рубахе?». Но входной двери уже нет, да и окна тоже. Ничего нет.

Идём к Исаакиевской площади, поворот – и мы у Астории.

«Здесь где-то вход в бар, я ходила на „стрелку“ с тамбовскими».

Но это было в старой Астории, теперь всё по-другому. Нет никакого бара. У дверей отеля огромная толпа.

«Завтра же на Дворцовой концерт Мадонны, – догадывается ОН, – видно, ждут её приезда. Давай-ка сюда». Мы обходим шеренгу слева и просачиваемся прямо к входным дверям. Появись она сейчас, мы были бы в полуметре.

«Слушай, а зачем нам Мадонна?» – ОН спрашивает довольно громко, на нас оборачиваются.

«Какая мадонна? Мне нужно посмотреть фрески на потолке, мы сейчас альбом делаем, цвет хорошо бы сличить со слайдами», – в тон ЕМУ отвечаю я, и, задрав головы, мы спокойно проходим в холл гостиницы, нас никто не останавливает. Только фресок никаких нет.

«Это не здесь, а в Англетере, вход рядом», – вспоминаю я, и мы пробираемся через толпу. Швейцар предупредительным голосом говорит нам «добрый вечер», а мы уже заходим в соседнюю дверь, по-прежнему устремив глаза вверх. Здесь нам не задают никаких вопросов. Вот они, фрески, над всей анфиладой, над столиками кафе.

«Мне они не нравятся», – говорит ОН громко, внимательно рассматривая потолок.

«Это потому, что ты смотришь на них, как на картины. А это – элементы интерьера. Ты видишь, мы глядим на них, а они – на нас. В этом весь смысл», – во мне проснулся искусствовед, и хотя мои объяснения притянуты за уши, публика тоже задирает головы и внимательно рассматривает изображения. Бьюсь об заклад, нечасто здесь разглядывают потолки.

«Ну, конечно, всё более серебристое, чем на слайдах. Надо прислать сюда верстальщика, а то сплошная зелень получится», – я вся деловая, меня интересуют только фрески. Реши я подложить бомбу или напасть на Мадонну, лучшего отвлекающего манёвра не придумать – глаза у всей гостиничной обслуги устремлены вверх. Выходим с умным видом, но, ещё не доходя до угла, начинаем хохотать, развивая тему: «Как ты думаешь, с кем бы пошла Мадонна, если бы сейчас появилась? Конечно, с нами – на что ей эта толпа поклонников!»

Выходим на Дворцовую, пялимся на последние штрихи декораторов, VIP-трибуны под навесом на случай дождя. Садимся за столик рядом с Зимним Дворцом, достаем плоскую фляжку с бренди, разливаем в пластиковые стаканчики. Мимо нас по набережной едут фуры в разноцветных огнях – это явно реквизит завтрашнего концерта. Везде фантомы присутствия Мадонны, – мы попали в эпицентр событий.

Пешком доходим до моего дома. После дня впечатлений, приколов и кружения по городу страшно хочется очутиться в постели. У меня предчувствие, что такой необычный день должен иметь соответствующее завершение. Может, именно ожидание чуда дало толчок всему, но в какой-то момент я поняла, что вхожу в неизведанную область, что рамки ощущений раздвинулись, меняя сознание и позволяя одновременно смотреть на происходящее со стороны.

Тела невесомые, то скользят, то летают, то замирают, мелко дрожа. Пространственные ориентиры сбиты и только попадающие под руку предметы дают некоторое представление об окружении, но тоже неполное, ведь и смысл, и назначение предметов потеряны. Звуки наших голосов, ритмы дыхания – музыкальное сопровождение, саунд-трек кассового фильма. Мы, два главных актёра, настолько вжились в канву сюжета, что еле различаем: «Дубль два… дубль пять».

Плотные шторы не дают представления о времени суток – что сейчас: ночь или уже утро? Можно посмотреть на часы, но мы забыли о их назначении. И только после промежуточного финала ОН резко отдёргивает занавеску и быстро, глухо проговаривает: «Дедку плохо, ну, тому, что во дворе машину чинит. Прислонился к стене, смотрит на наше окно».

Чёрт, шторы запахнула, а окна все открыты. Впоследствии, проходя по двору, мы поглядывали на этого деда: интересно, ассоциирует он нас с теми оконными спектаклями или нет? Он не повернул головы, и это осталось тайной.

Водная тема продолжается, – мы едем в Петергоф на ракете. На небе тучи, я боюсь дождя, но ОН абсолютно спокоен: «Сейчас, увидишь, всё разгонит». Я верю, так неоднократно уже было: там, куда мы направлялись, небо голубело, непогода отступала, мы прямо захватывали её последствия: свежие лужи, мокрый асфальт, капли, срывающиеся с деревьев. Но, как Чудовище из сказки «Аленький цветочек», непогода лишь обозначала своё присутствие, не появляясь явно. На пристани покупаем билеты в парк. «Мне бесплатно, как члену Союза Художников», – говорю я, доставая союзовскую книжечку. ОН в восторге, опять что-то особенное: «Я хочу быть с тобой рядом, когда ты пройдёшь мимо контролёра».

В парке сразу поворачиваем направо. «Я не был здесь десять лет, должны были открыть фонтан «Петух». ОН тянет меня вперёд, как маленькую девочку. Так приятно: меня ведут, мне что-то хотят показать, рассказать. Насмотревшись на фонтаны и пруды, идём к группе старых деревьев на берегу залива. Что-то они мне напоминают… Ну, конечно, мы приезжали сюда в начале девяностых с немцами, голландцами, устраивали пикники.

«Вот под этими деревьями мы по молодости устраивали пикники», – слышу ЕГО голос, уже не удивляясь таким совпадениям. Возможно, мы даже встречались, только этого не помним. Усаживаемся под деревья, каждый видит что-то своё, из прошлой жизни. На обратном пути Чудовище всё же, наконец, проявляется – на нас обрушивается страшный ливень. Мы устраиваемся под плотными сводами старых лип, стоим, прижавшись друг к другу, ничуть не стесняясь молодых парочек.

В другой раз едем в Выборг. Навестить моих – маму и сестрёнку, но вместо этого пять часов бродим по старому городу. ОН жил там год, когда учился в четвёртом классе. Воспоминания ЕГО так отчётливы, прямо осязаемы, они ведут нас по узким улочкам, мы разглядываем старые дома: там жил Вадик, а в этой, прекрасно сохранившейся двухэтажной средневековой постройке – Никифоровы. ОН ходил к ним в гости, вход был со второго этажа. Как и сейчас, впрочем.

А здесь, на месте интуристовского кафе, были проходные подвалы, по ним перебирались с одной улицы на другую. «Пойдём, посмотрим, может, что осталось», – предлагаю я. Мы немного пробегаем по кафе. К сожалению, только ступеньки лестницы, ведущей вниз, зато явно те самые.

Ходим по равелинам, держась за руки. Здесь они катались на великах, а зимой на лыжах, разглядывали старые тяжёлые ворота в стенах рва. «Нам казалось, что тут раньше проходили гладиаторские бои, а через эти двери проводили быков на сцену амфитеатра», – ЕГО мальчишечьи глаза горят. ОН наверняка был влюблён в старшеклассницу, ждал её выхода из дверей школы. Я так и представляю себя этой старшеклассницей, которой немного льстит ЕГО внимание, но такие молокососы её не интересуют…

К маме приезжаем только к вечеру. «Я только на часик, прости, мама, так получилось», – оправдываюсь я. Сестрёнка понимающе смотрит, кормит нас в беседке.

И вот наша последняя ночь. Через пару дней приедут жена с дочкой, возможно, всё между нами кончится. Забавно, но я не ревную к физической близости. Такой у меня феномен по жизни. Это примерно так же, как с мыслями о смерти: я их просто не подпускаю к своему сознанию, причём совершенно непроизвольно. Главное – никаких образов, а значит, этого не существует. Но я боюсь, что теперь не буду ЕМУ нужна, боюсь, что наши с НИМ отношения разожгли то, что уже потухло в их семейной жизни – любовь.

Свет в окне

Август, и я снова в Деревне. Впервые со дня его ухода я приезжаю без тревоги в сердце. Как будто прошли годы, всё далеко-далеко, прощено и забыто.

Его в Деревне нет, они живут в Пушгориках, собираются пожениться, уже и кольца куплены. Это мне рассказывает Славик, которому теперь разрешено у меня в саду работать, вместо брата лужайки косить.

На меня накатило чувство свободы и жажда непрерывного общения. Какие-то праздники друг за другом – День Города, День Деревни, всюду приглашают, скучать некогда. Две подружки, две Людки приходят на озеро купаться, заходят ко мне, вечером я – к ним, в соседнюю деревню. Там клуб, по пятницам «наши» танцы часов до трёх ночи. Туда приезжают даже из соседних городков. Ночью по большаку бегу вприпрыжку домой, на ходу пою старые детские песни: «Коричневая пуговка валялась на дороге, никто не замечал её в коричневой пыли…». Утром проснусь – птицы поют, роса на зелёных лужайках и… тишина в доме.

Погода неустойчивая, сродни моему настроению. То солнце светит, прямо палит, то заходят тучи, молнии сверкают вдали. То как влупит проливной дождь, да ещё с градом, после – радуга, иногда двойная, во всю ширь потемневшего неба. Тио индиго, чуть-чуть киновари и самую малость лимонно-жёлтой, – это моя давнишняя привычка, ещё с институтских времён: если вижу что-то очень красивое, а рисовать нет возможности, начинаю в уме краски смешивать.

Заполняю день развлечениями, все дела пропихиваю между ними, на скорую руку. В воскресенье приглашаю обеих Людок на шашлыки. Заодно и Веру (его бывшенькую) с Юриком (её нынешним). Юрик теперь мой инструктор, сидит рядом со мной, когда я рассекаю на Мазде по окрестностям. Иногда едем на площадку, там всё гораздо сложнее, но Юрик уже не рядом, а ругает меня снаружи и ставит на место опрокинутые мной палки-маячки. Обратно едем через Город, тут уже Юрик сам за рулём, снисходительно отвечает на приветствия знакомых.

Да, всего полгода назад я не думала ни о правах, ни о бензине, сидела сбоку, музыку слушала… Зато теперь невозмутимо проезжаю по деревне, сворачиваю на большак и спокойно еду, поглядывая в зеркала и болтая с Юриком. «Не увлекайся скоростью, не увлекайся», – ворчит он, больше для виду.

Погода, природа, шашлыки, напитки, музыка, настроение – вечер замечательно складывается. Ближе к полуночи Вера вдруг замечает: «В двухэтажке огонь в окнах горит, это у них». Мгновенный перебой сердца – и всё опять в ажуре: «Это горит на первом этаже». Нет, на первом гореть не может, там магазин. Приехали, значит…

А и чёрт с ними! Нам-то что? Мы отдыхаем, веселимся, вот ещё партию шашлычков поставим, вот ещё рюмочки наполним, повеселее музычку включим. Не испортят они мне больше настроения, пусть живут, как хотят. И я буду жить, как хочу! А чего я хочу? Сейчас, по крайней мере, – веселиться, общаться, пить и танцевать. Мы танцуем, а свет в окне то загорится, то погаснет, то загорится, то погаснет. Что там такое? Больше всех волнуется почему-то Вера. Хотя она с ним уже пятнадцать лет в разводе, и другой рядом, но покоя ей эти окна не дают.

Расходимся часа в три ночи. К этому времени их окна давно погасли. Обе Людки и Янка с дороги машут мне руками, оживлённо что-то обсуждая. Скорее всего, луну, она в эту ночь так нагло вылупилась на нас с безоблачного неба, так откровенно заглядывает в каждый уголок сада, что, безусловно, должна притягивать внимание. От её света совсем не хочется домой и тем более спать. А хочется пойти и посмотреть, что за мопед теперь у него. Потому как права уже отобраны, УАЗик разбит, а ездить на чём-то надо. Купила она ему транспортное средство, заботится, любит. Посмотрим…

В свете луны все привычные ориентиры поменяли свои места, я бегу мимо старого каретного двора, мимо тёткиных сараев, нагибаюсь под ветви яблони, ныряю в полусгнившую калитку и наверх, наверх… Вот уже и силуэт нашего УАЗика, покрытого какой-то попоной, вот прицеп, заросший бурьяном. А вот и он, тонкий, блестящий, как кузнечик. Подхожу ближе, на всякий случай на окна поглядываю. Нет, всё спокойно. Трогаю сиденье, берусь за ручки. Ну, что, вполне симпатичный, только будто игрушечный. А какие смешные зеркала на тонких спицах! И надо же, поворачиваются: влево, вправо, влево… Хоп, одно зеркало остаётся у меня в руках. Чёрт, китайщина дешёвая! Что теперь делать? А ничего. Кидаю обломок в крапиву, сама быстро назад, домой. Нет, похоже, без приключений ты не можешь! Иди-ка, пожалуй, спать, от греха подальше.

Наутро выхожу в сад. Недавно прошёл дождь, в тарелках вода, остатки шашлыка, арбуза – всё в воде. Потихоньку прибираюсь – сама жду, что придёт кто-нибудь, насчёт зеркала. А вдруг милиция нагрянет: так, мол, и так, гражданочка, это мелкое хулиганство, порча чужого имущества, проедем-ка с нами. Но никто не идёт, как будто все вымерли. Возвращаюсь домой, тихонько включаю музыку, ложусь на диван и, видимо, засыпаю. Потому как следующее, что вижу, – это Славкина Любаша, сидит в кресле напротив меня и что-то вещает в своей обычной манере. Если она ко мне пришла, значит крепко выпивши. Как же я заснула, не успела отвернуть её с порога! Теперь придётся мягко выпроваживать, а если не получится, так и не мягко.

«Ты прости, я тебя разбудила, но мне показалось – я должна тебе это сказать, ведь если я тебе не скажу, ты потом можешь про меня что-нибудь ещё такое подумать, а я, ты знаешь, всегда говорю правду и терпеть не могу „вашим и нашим“, по мне так лучше сразу всё сказать, вот я ему и говорю, а он всё своё, ты же знаешь, какой он стал, – и, приблизив ко мне припухшее лицо, выдыхает вместе с перегаром: он про-па-да-ет!».

«Ты чего сказать-то хотела?» – вяло интересуюсь я. Зная Любашину «любовь» к правде, а особенно всегдашнее «вашим и нашим», ничего путного я от её прихода и её речей не жду.

«Нет, ну ты можешь себе представить, мы уже спать легли, вернее, я легла, но не сплю, а Славик что-то в телевизоре смотрит, а может и спит, не знаю, его ведь не поймёшь, когда он спит, а когда так лежит, все молчит и молчит, муж называется…»

«Что случилось-то?» – перебиваю я, ведь если ей дать волю, она будет трещать до вечера.

«Так то и случилось, что он без Галюни приехал, ты представляешь? Заходит к нам среди ночи, я его спрашиваю: а где Галюня-то, а он – пошла она! Мобильник потерян, мопед еле заводится». – Любаша выпучивает на меня глаза с размазанной, как у актрис немого кино, тушью и пытается всё начать по новой, но я прерываю её одним вопросом: «Чего ты от меня хочешь?»

«Ну, я не знаю, я просто решила, что тебя это может интересовать, – несколько обиженным тоном говорит Любка. – Ведь он тебе не чужой. Поверь, он тебя любит, он без тебя пропадёт».

«Ничего не пропадёт, и не любит он меня, а любит водку, и мне он теперь чужой. У меня есть другой, так что извини…», – я делаю вид, что хочу опять уснуть и даже закрываю глаза, но тут Любаша резко перемещается с кресла прямо на коврик у дивана и вцепляется в мою руку.

«У них там всё, понимаешь, всё кончено! Он сбежал, ведь она же сумасшедшая, она кого угодно достанет, уж на что я терпелива, так она и меня достала, всё говорит и говорит, да всё одно и то же: кто, мол, её обидит, тому гроб, бог её, видите ли, бережёт, а она вся святая, и давай про своих бывших мужиков, как они её обижали, и что с ними теперь стало…».

Они с Галюней два сапога пара – по части сесть кому-нибудь на уши. Как бы её выпроводить? Она, видимо, с миссией, иначе – зачем пришла?

«Конечно, с ней жить невозможно, – подыгрываю я, – кто хочешь с ума сойдёт».

«Так я тебе о чём! Он приехал к тебе, но боится, что прогонишь, меня прислал узнать, как ты настроена. Хочешь, я тебе его прямо щас приведу? Давай, накрывай столик, через пятнадцать минут он будет у тебя», – не дожидаясь ответа, Любаша выскакивает за дверь. Уже хорошо. Теперь остаётся закрыться и никого не пускать. А впрочем… Не сидеть же дома в такой чудесный день? Пойду-ка на озеро!

Надеваю самый шикарный свой купальник с тюльпанами и прозрачную шёлковую тунику. Так, макияж, духи, браслет, полотенце – я готова. Иду чудесной дорожкой под старыми ивами, по которой проходила тысячи раз. Иду на любимое озеро, небольшое и очень уютное, с бьющими ключами и мостками. Иду и улыбаюсь сама себе: вот и молодец, даже головы не повела в сторону его дома, не обернулась ни разу, иду себе по своим делам, по своей воле.

Вода в озере прохладная после дождя, но мне как раз такая и нужна. Постепенно подходит народ, вот и Людки пришли, да ещё с гостями. На вечер планы строят. Договариваемся, что приду к ним на баньку и копчёную рыбу. Надо уйти из дома, нет меня – и всё. А до вечера займусь-ка я розами, надо обрезать и подвязать. Ого, хороший признак – снова к саду потянуло, а то совсем запущен, бедняга.

За четыре года до этого

В саду столько цветов! Они разрастаются, приходится выкапывать и раздавать.

«Слушай, а чего мы всё дарим, ведь это наш труд! Может, на базар свозим, я видел, там такую ерунду продают, а у нас всё сортовое, должны брать», – по-хозяйски говорит он.

«Если будешь этим заниматься, я помогу, а мне самой это не очень надо».

У меня на работе полно дел, а сад – это отдых, это другая, красивая жизнь. Он соглашается, и вот уже за гаражом небольшой питомник садовых растений. На базаре вешаем плакатик, на нём – наш сад, весь в цветах, и он идёт по этому саду, серьёзный, деловой. Хозяин.

Теперь к саду отношение другое: это не просто красота, это не только лучшая усадьба в округе, это ещё и заработок.

«Видишь, у тебя – своё дело, можешь безбедно жить», – я довольна уже тем, что он тратит собственные деньги, чувствует себя независимым.

Поздно вечером возвращаюсь домой. Везде тихо, только цикадки трещат вокруг, да воробьи под крышей шебуршат, спать собираются. Отпираю дверь, захожу домой. Как у меня всё-таки хорошо и уютно! И новые обойки в розочку, которые мы с Верой весной поклеили, так милы, так кстати. И посуду, слава богу, помыла перед уходом, теперь всё чистое, по полкам разложено. Ай да я! А что это у меня такое хорошее настроение? Так ведь потому, что он здесь, а мне всё равно, я свободна. Захочу – пущу его, не захочу – не пущу. Чего «пущу-не пущу», ведь никого и нет? Нет, так будет!

Улыбаясь, как последняя дурёха, раздеваюсь в спальне, смотрю на себя в зеркало. Ну, и похудела ты, мать моя, совсем как двадцать лет назад. И загарчик появился, и глаза блестят, хоть сейчас замуж выдавай! Ну, нет, только не замуж. Спасибо, сыта по горло. Накинув фривольную рубашечку – племянница подарила, чтобы настроение поднять – юркаю под одеяло и почти мгновенно засыпаю.

Явление второе

Дятел стучит, но почему-то не на дубе, а прямо на крыше дома. Что ему там делать, ведь на шифере нет короедов? И даже не на крыше, а прямо в окно стучит. И даже не дятел. Открываю глаза. Дежавю какое-то: стрелки часов показывают, как и тогда, полвторого, тот же стук в то же окно, тот же голос с тем же вопросом: «К тебе можно?». Молча иду и открываю дверь.

На этом сходство событий кончается. Он стоит в дверях, не решаясь переступить порог. Обросший, грязный, глаза красные, смотрят и не видят, фирменная куртка заношена, вся в пятнах. Стоит, прислонившись к косяку двери, видать, сам не понимает, зачем и куда пришёл. Так, похоже, мы снова на нулевой отметке. Не хватает только тапочек со стоптанными задниками. Хотя стоп – правда, не тапочки, а туфли, но задники прочно замяты.

«Ты пустишь?», – спрашивает глухо и почти безразлично. Молча пропускаю его в дом. Идёт к дивану и прямо в ботинках ложится лицом к стене. Пока закрываю дверь, пока пью воду, он уже заснул, храпит, как будто только за этим и пришёл. Ну, что ж, пойду и я спать. Да, всю жизнь мечтала…

Утром просыпаюсь, на диване никого. Ушёл, значит. Часа два занимаюсь обычными утренними делами: делаю зарядку, завтракаю, мою посуду. Приходит тётка, вся расстроенная: Славик с Любой там у него, гомон стоит страшный, пьют, значит. Тётку жалко, но что мы можем сделать? Хотя я кое-что могу. Набираю Галюнин номер. Только не размазывать сопли, сразу по делу, а то с ней вечно все деньги проговоришь.

«Привет, это я. Он тут в запое, в квартире своей валяется, весь никакой», – стараюсь говорить как можно суше.

«А меня теперь это не интересует. Я ему сколько раз говорила, если ты меня любишь, брось пить. Я этого не понимаю, как можно не бросить, если любишь! – Галюня с пол-оборота включила свою шарманку. – Вот при тебе он не пил и слушался тебя, а меня он просто использует. Я ему уход создаю, все деньги на него трачу, а что взамен? Раму в окне починить не может, сколько раз ему говорила, всё только обещает, а у тебя в доме вон какой ремонт сделал, вот я ему и говорю…».

Я перебиваю: «Ты возьмёшь его или нет? Ведь он тут один погибнет».

«Если ты его можешь простить, возьми к себе, я с ним больше не могу, он из меня все соки выпил, я ему говорю: сколько можно пить, ведь как мы с тобой вместе, ты десять дней был трезвым, бутылки надоело выносить…».

Я начинаю злиться: «Послушай, это лирика, я тебя обо всём предупреждала, и любовь здесь не при чём. Он болен, его лечить надо. Ты будешь его лечить, ты приедешь за ним?»

Она опять за своё, какой он неблагодарный, да что она ему купила. Прерываю грубо: «Что, наигралась, выбросила? А хоронить придёшь или тебя это больше не интересует?», – я отключаюсь, не о чем с ней говорить.

Что же делать, нельзя ведь просто так его бросить? Надеюсь, она все же опомнится и приедет. А если нет? Для начала пойду, проверю его состояние. Дверь открыта, захожу. С весны здесь не была, но с тех пор мало что изменилось, ремонт так и не продвинулся, им теперь не до ремонта. Ах, жили бы в своих Пушгориках, не мотались бы перед моими окнами, не катались бы пьяными! Может, и обошлось бы. А теперь всё разбито, всё пропало…

Он лежит на кровати одетый, уткнувшись в подушку. Вокруг запустение – одни бутылки вдоль стены батареей и стаканы захватанные. «Вставай-ка, пойдём, надо поесть», – говорю неожиданно для самой себя и тут же жалею об этом. Авось, не услышал, так уйду потихоньку. Нет, встаёт, шатаясь, идёт за мной. Дома молча садится за стол. Велю мыть руки – вздохнув, идёт к умывальнику. К еде наливаю стопочку. Молча выпивает и молча ест. Ну и молчун стал, на себя не похож. Встаёт из-за стола и вдруг взволнованно говорит: «Спасибо тебе, милая, спасибо за всё». Это не его текст, он никогда так не говорил раньше. Опять ложится на диван и впадает в полусонное состояние.

За три года до этого

Мы едем в Египет. Чудесный отель, море и бассейны, тренажёрный зал, концерты по вечерам. Летим в Каир, возле пирамид стоим и чуть не плачем, как будто вечности коснулись. Под парусом плывём по Нилу. Слегка прикрыть глаза, и кажется, что это Нева, вот и фигура сфинкса…

Чисто мужское развлечение – ралли на квадрациклах. Нарочно отправляю его одного, пусть поймёт, что английский пора учить. Он обогнал всех итальянцев, к финишу пришёл первым. Корреспондент по плечу хлопал и большой палец показывал, пытался его расспросить, но безрезультатно. На кассете никого не узнать: гонщики закутаны от пыли в «арафатки», клетчатые платки, только по ботинкам определили, где наш герой.