Иномерово колесо

Иномерово колесо

Варвара Евгеньевна Царенко

Редактор Серафима Белая

Иллюстратор Алёна Азизулова

Дизайнер обложки Алёна Азизулова

Дизайнер обложки Анастасия Баженова

Корректор Варвара Дынникова

© Варвара Евгеньевна Царенко, 2018

© Алёна Азизулова, иллюстрации, 2018

© Алёна Азизулова, дизайн обложки, 2018

© Анастасия Баженова, дизайн обложки, 2018

ISBN 978-5-4485-5359-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая. Змеерожденный

Глава первая. Ночной пара

Как сейчас гудела гридница голосами: шел пир, шло застолье. Праздновали Ясницу, светлый весенний праздник. Распивали лучший мед из погребов князя Гнежко*, заедали смех и разговоры жаренным на вертеле гигантским туром, пойманным самим Лучезаром, младшим братом князя.

Меж столов сновали чашники, охотничьи собаки и бегали совсем маленькие дети дворовых. За княжьим столом восседала вся семья: князь Гнежко в красной, украшенной затейливой вышивкой волоте, подпоясанной богато расшитым поясом с серебряными бляхами; улыбчивый и прекрасный Лучезар, разодетый в синюю свиту, расшитую золотыми нитками. Справа от него восседала жена Лучезара, и на ее на румяном лице то и дело расцветала добрая, будто весеннее солнце, улыбка. По другую сторону от светлого князя сияла красотой княгиня Велена, молодая жена Гнежко, белая голубица всей Северной Полмы. Подобно золоту полей отливали ее прекрасные волосы, подобно ясным звездам сверкали глаза. Да только сияние красоты ее было не праздничным, не солнечным, а печальным, будто свет одинокого месяца.

Ясница – день девичий. Молодые девушки в этот день обручаются с сужеными, а замужние женщины молят Чару-воительницу* о женской силе и наследниках рода. Ясница гуляет среди жилищ и на кого из девушек дунет, та через полгода-год обязательно приведет на свет малыша. Велена уже год как была княгиней Застеньграда, уже год как проживала в детинце и делила опочивальню с самым прекрасным и дорогим ее сердцу мужем, с добрым князем Гнежко. Но вот прошел год с прошлой Ясницы, а наследника у князя так и нет. Велена порой поднимала печальные глаза с длинными коровьими ресницами и с тоской смотрела в сторону соседнего стола, за которым сидели ближайшие кмети князя и куда напросились дети Лучезара и Андины. Три славных милых дочки родила Андина, дочь ближайшего родственника приморского князя. Три малютки-погодки, все как на подбор: высокие, сильные, смешливые. Старшую звали Миладой и была она самой смелой и бойкой, даже порою приходилось прогонять ее со двора в светлицу, так она любила возиться в грязи с мальчишками или лазать по деревьям. Младшим же, четвертым, Андина родила Лучезару сына. От дум о крохе сердце Велены заныло еще пуще. Стоило только припомнить нежные щечки малыша, его цвета летнего неба глазки – щемило где-то в груди, да так, что прятала Велена взгляд, лишь бы не портить Гнежко добрый вечер. Но и сам князь уносился мыслями далеко, серьезно вглядываясь в полумрак гридницы. Заметила это княгиня, опечалилась еще больше, но не о том же думал князь, о чем были думы Велены. Чтобы не тревожиться напрасно, княгиня тронула мужа и негромко спросила:

– О чем твои мысли, мой любезный муж?

Гнежко обернулся, и тут же лицо его озарила улыбка. Велена улыбнулась ему в ответ, хоть и было сердце ее не на месте.

– Приснился мне сон сегодня, свет мой, – ответил Гнежко.

– О чем же тот сон был?

– Приснилось мне, будто иду я по полю, тебя ищу. Ушла ты от меня цветочки рвать, веночки вить, разыскиваю я тебя, кличу, зову без ответа. Вдруг повстречалась мне на дороге окаянная змея-уголица, оплела мои ноги и ужалила. Упал я на сырую землю, и тут вылетел из правого моего рукава ясный сокол, а из левого – серая утица.

– Странен твой сон, – негромко проговорила княгиня. – Тревожен… Попроси старую Зайчиху рассудить да разгадать, что он значит. Много множеств снов чаровница разгадала, и твой сумеет.

Гнежко кивнул и коснулся белой руки княгини. Улыбнулась она ему нежно, но снова темные думы застили лицо князя.

– О чем ты снова задумался, ясный мой свет?

– Многовато в детинце выдивьев*, – ответил он ей также негромко. – Так и снуют между столов, чарки всем наполняют, смотрят по сторонам…

Среди чашников было трое молодых дивородков-подкидышей, трое совсем юных отроков. Двое из них, как и большинство дивородков, были хромы, а третий – с наростами надо лбом, кривыми и маленькими, лишь отдаленно напоминающими могучие рога.

– А что же плохого в этом, Гнежушка? – удивленно распахнула княгиня глаза. – Не ты ли сам взял их всех?

– Только после твоих уговоров, – с легкой укоризной ответил князь. – Где же это видано, чтобы при детинце было больше полуродков, чем честных людей?

– Твой суд всегда справедлив, но здесь ты слишком строг, – покачала головой Велена. – Знаю я, князюшко, что почитаешь всех полукровок хитрованами. Но разве знаком ты с каждым на свете дивородком? Разве говорил ты с каждым, чтобы судить обо всех?

– Благость моя, – вздохнул Гнежко, – ты порою будто дитя несмышленое… Жаль, что ты не видишь этих выродков насквозь, но доверься мне: каждый из них – наполовину чуд, а чудам доверять – самому проверять.

Велена не посмела спорить, потому что и в самом деле не знала жизнь так, как знал ее муж. Он ведал о людях и диволюдах, он знал о войне, об охоте… Она же знала о песнях, легендах, о преданиях, ведала и о торговле, и о ремеслах. Не знала только о материнстве, а потому страшилась любых споров о детях. Будь то человеческие дети или дивородки, сердце ее смущалось таких разговоров.

К столу подошел один из них, хромой на обе ноги, осторожно предложил наполнить чаши. Оба глаза его были бесцветными, а, несмотря на юный возраст, на лбу появились залысины там, где должны были вырасти рожки.

– Поднимем тост за князя! – поднялся Лучезар и вскинул руку с полной чашей. Гридница постепенно утихла, музыкант прекратил играть, даже собаки, казалось, прислушались. Лучезар дождался тишины и обернулся к Гнежко.

– Любезный, милый брат. Не передать, как рад я, что нахожусь здесь с тобой в кругу верных тебе славных кметей… – Гридница одобрительно загудела, застучали кружки по деревянным столам. – Нет на всей Великовершской земле князя, который был бы так справедлив и щедр. Будь здрав и живи долго! – Кмети снова зашумели, забасили и заколотили кружками. – Но! – повысил голос Лучезар. – Я хотел сказать еще кое-что… Ты, дорогой братец, не был бы и вполовину столь справедлив, столь удачлив, столь светел, – все затихли, внимая каждому слову. – Если бы… Не я, – и тут же звонко рассмеялся. Гридница с облегчением выдохнула, и кто-то прокричал: «Ишь, гарцует!»

– Конечно же, не я, нет, а тот, кто придает тебе сил, от мыслей о ком на твоем лице проступает улыбка, как на цветах проступают с восходом солнца капли росы, – Гнежко положил руку на белую ладонь княгини и немного сжал. Велена почувствовала, как заливает краской ее бледные щеки. – Не я тот, кто снимает с твоих плеч печали и горести, будто тяжелый дорожный плащ. Не я тот, кто омывает тебя любовью, будто теплый Порог своими водами омывает крутые берега… И поднимать за твое здоровье и удачу чарку, светлый князь, – значит поднимать ее за трисветлую княгиню Велену. Солнца свет не так греет нас, как ты, сестрица, – Лучезар улыбнулся мягко и тепло, а Велена опустила глаза и ухватилась крепко за локоть мужа. – Будь здорова и весела.

Гридница одобрительно загудела, каждый из присутствующих вытянул руку с чаркой к самому потолку, даже крошка Милада встала с ногами на лавку:

– За трисветлую княгиню Велену!

Вся дружина князя и вся дружина Лучезара от всего сердца, от всего блага пила за здоровье княгини, но не было той покоя и радости. Бывает такое, что добрые слова, сказанные не к часу, вдруг заставляют сердце тоскливо сжаться и затаиться где-то глубоко-глубоко, как мелкая рыбка таится между донных камешков. Так и сердце княгини вдруг затрепыхалось: «Будь здорова»… Каждый день чувствовала Велена свою вину перед любимым Гнежко, каждый день, встречая в переходах Миладу или ее сестер, чувствовала горькую тоску и тягостную боль. «Будь здорова»… Ведь каждый дружинник уже понял, что прекрасная лебедушка оказалась с изъяном, ведь каждый дворовый уже знал, что малиновый куст затаил в себе ядовитую гадюку… Неужели никогда не будет у Велены счастья стать матерью славному наследнику князя? Неужели так и придется ей жить, в стыдливом молчании отворачиваясь, когда обратятся к ней?

Велена посидела еще немного и, не выдержав, наконец наклонилась к уху Гнежко:

– Свет мой, я утомилась сегодня, позволь пойти отдыхать?

– Лети, лебедушка, – украдкой тронув ее чуть вздернутый нос, кивнул Гнежко. – Оставляй меня скучать по тебе.

– Встреча после расставания слаще меда, – ответила она ласково.

Бережно тронула княгиня плечо князя на прощание и отправилась в покои. За ее спиной послышались первые слова ясненки – веселой песни, которую обычно поют под окнами молодцы, выманивая девушек на вечерние прогулки.

На горизонте, далеко за пределами Северной Полмы, уже занималась нежная весенняя заря, когда Гнежко, усталый, но переполненный радостью, тихо отворил двери в опочивальню. В приятном полумраке комнаты виднелось роскошное спальное место, устланное шкурами, каждую из которых князь знал, как другие помнят детские песенки. Он любил перебирать мех, любил приятный запах шерсти, и никуда было не деть вильчурову* кровь, дикую кровь, текущую в его жилах. Волк – он и есть волк, сколько бы поколений не отделяло его от славных предков. Гнежко беззвучно притворил дверь, снял на пороге сапоги и направился к груде меха. Там, среди шкур, должна была отдыхать его возлюбленная голубка, его нежная синичка Велена. Она не будет серчать, не будет обижаться, что он так загулял, только обнимет крепко-крепко и прижмет к сердцу. Осторожно двигался князь в потемках, не зная, что движется навстречу той беде, о которой и слов не сказать, и мыслями не помыслить.

– Веленушка, – ласково позвал Гнежко, протягивая руки к мехам. – Голубка моя… Спишь?

Но руки так и не нашарили Велену, будто и не было ее здесь. Кровать холодна, а меха разбросаны, словно кто метался в бреду или того пуще – боролся. Гнежко нахмурился и огляделся получше… И только тогда привлекло его взгляд тихое движение, только тогда услышал он тихое дыхание. Но раздавалось оно не с кровати, а с пола. Там, в самом углу под запертым окном, согнувшись, сидела простоволосая и босая Велена.

– Солнца свет! – Воскликнул Гнежко и поспешил обойти кровать, чтобы поскорее поднять жену с холодных и жестких половиц. Велена обнимала белыми руками себя за колени. – Поднимайся… что же ты не в постели?

Он протянул к ней руки, но она – то ли почудилось в полумраке, то ли нет – посмотрела ему в лицо с опаской. Он поднял ее на ноги и оторопел: белая кожа в синяках и укусах, словно зверь изорвал. Гнежко задрожал.

– Велена, кто это сотворил с тобой? Отвечай мне, Велена! Кто помял крылья твои, лебедушка моя белоснежная? – Он обхватил ее крепче, стал прижимать и целовать. – Кто тот злодей, что посмел обидеть мой свет? Назови мне имя, назови, и я уничтожу его!

Велена слабо обнимала мужа за плечи, и не было в ее глазах ни слезинки. Она только смотрела в сторону и тяжело дышала, будто кто стоял у нее на груди.

– Ответь же мне, нежная моя голубушка, не молчи, умоляю тебя!

И тогда посмотрела Велена снизу вверх в синие глаза князя Гнежко и тихо произнесла:

– То был ты, светлый князь.

Гнежко не мог поверить своим ушам. Голос его задрожал:

– За что ты так жестока ко мне, Веленушка? Неужто я словом или делом когда-то обидел тебя? Неужели заслуживаю я таких слов?

– Ты приказал говорить мне правду. Я говорю то, что знаю, мой сокол. То был ты, кто пришел ко мне.

Сказала – и опала в руках Гнежко подкосившимся в бурю деревцем. Князь подхватил ее и опустил в кровать, укутал и, как был босой, бросился за помощью.

Оба брата, Гнежко и Лучезар, сидели в саду за княжьим теремом. Светлую княгиню оставили на попечение доброй Андины и сенных девушек, чтобы выполняли те все наказы бабки-чаровницы*, старой Зайчихи, пришедшей из своей избушки в Угольном Конце Застеньграда. «Не те следы тебя волнуют, князь. Пусть волнуют те отметины, что на благости* остались, о них печалься». Гнежко и Лучезар долгое время молчали, не смея проронить ни слова. Каждый крепкую думу думал и не спешил начинать речи. Наконец, Лучезар проговорил:

– Кто смеет оборачиваться другим человеком, натягивать на себя княжий лик, будто рубаху? У кого есть силы на такое зверство?

Гнежко хмуро покачал головой:

– Не знаю я дивовищ, которые могли бы такое, Лучезар.

– Ты подумай, – Лучезар заломил шапку на затылок и подался вперед, поближе к брату. – Не умеют ни чуды*, ни ламаны* оборачиваться человеком. А этот сумел не только всех обмануть, но и княгиню одурманить. Не простой это кокора, и не аркуда* из лесу вышел, и не чуд постарался.

– Ни чудов, ни кокор, ни тем более аркуд я не встречал. Чуды давно попрятались, ламаны затаились, а аркуды – те, может, и сгинули вовсе. Даже если бы это и был аркуда, не способен он принимать облик другого человека.

– О чем я и толкую, – Лучезар понизил голос, будто желал сокрыть свою мысль от деревьев. – Если это дивовище, то намного сильнее всех, что нам доводилось знать.

– Но кто? Кто? – Гнежко в бессилье взглянул на Лучезара. Сердце у того заныло пуще прежнего, до того несчастен был старший брат.

– Кто бы то ни был, – медленно проговорил Лучезар, – есть у меня на него управа.

– Я люблю тебя за твой пыл и отвагу, брат, но то моя забота, – вздохнул обреченно Гнежко. – Не дам я тебе рисковать собственной жизнью только потому, что не уследил я за своей княгиней.

Лучезар вспыхнул:

– Я давно не малый ребенок, Гнежко. Я сам могу решать, когда мне рисковать головой, а когда нет. И ради брата и моего князя я готов хоть в Аркадак и обратно.

Гнежко с нежностью посмотрел на Лучезара. Тот не был давно несмышленым юнцом, но никак не отучить старшего следить и оберегать. Как наказала перед смертью мать, так Гнежко и держит слово: защищать и не давать в обиду. И только сейчас князь вдруг понял, что Лучезар уже вырос и возмужал, и не борода, не воинские подвиги, не жена тому доказательство, а крепкое слово. Теперь не один Гнежко в ответе за младшего брата, но и тот в ответе за счастье старшего, за счастье своего князя.

– И что же это за управа?

– А ты позабыл про мой меч? Он не только головы сечь способен, но и дивовищ усмирять.

Гнежко сдвинул брови и еле удержался, чтоб не цокнуть языком:

– Лучезар, меч твой чудесен, но зря ты веришь в эти сказки. Дивовищи – та же кровь и плоть. Любой меч отрубит дивовищу голову, но не каждый мечник это сдюжит.

– А вот посмотришь, – подмигнул Лучезар. – Я с тобою отправлюсь сторожить княгиню этой ночью. Уж если наши мечи против дивовищ – одно и то же, то два меча всё равно лучше, чем один.

Гнежко нечего было на это сказать. Запретить Лучезару выполнять свой долг было бы блажью, а потому князь обреченно кивнул. И принялись они ждать заката солнца.

Велена только лишь устало посмотрела на мужа, когда он рассказал ей, что будет ждать за притворенной дверью: «Ничего не бойся! Клянусь тебе Еромой-матушкой*, ни одно дивовище не обидит тебя этой ночью».

Кмети стояли по всем переходам. Девиц и детей заперли в клетях. А князь и Лучезар затаились у самых дверей, за которыми Велена ждала ночного гостя. Уже взошла луна и осветила двор, собаки устали брехать и спали вповалку. Только где-то по поверхности воды в колодце плавал деревянный черпак.

Гнежко уже отчаялся. Неужели не явится злыдень на эту ночь? Неужели не поймать и не наказать его? Но вот Лучезар приложил палец к губам. Они прислушались. За дверью скрипнули половицы.

– Постой, – осадил рванувшегося было Гнежко Лучезар. – Не торопись, иначе упустим…

Как невыносимо долго тянулись мгновения! Гнежко держал руку на рукояти меча, ладонь вспотела, а Лучезар всё еще придерживал брата за плечо… Послышался глухой стук и вскрик Велены.

Не помня себя, Гнежко со всей силы толкнул плечом дверь. Лучезар выхватил меч. В полутьме комнаты, освещенной лунным светом, на мехах лежала бледная Велена, а над ней – человек. И вот диво: похож был он на князя, что слеза на каплю дождя.

– Попалась, тварь! – Вскричал Лучезар и хотел было броситься вперед, как вдруг…

Человек распахнул рот… И лицо Гнежко, подставного Гнежко, стало рваться, будто кусок слишком тонкой ткани. Замер Лучезар, в отвращении глядя на чудовище, а то вдруг стало помогать себе руками, отрывая куски шкуры и волос, и вот уже вместо лица – дыра, а из дыры в мгновение ока вверх, к самому потолку вылетел…

– Убереги нас Благо, – выдохнул Гнежко. Тело двойника упало на пол и тут же истаяло, будто снежный сугроб. А вместо него почти всю комнату заполнил… змиулан*. Морда его походила на морду гадюки, но была намного крупнее лошадиной, а тело… в три кольца оно свернулось, чтобы поместиться в покоях. Змиулан захохотал, распахнул кожаные крылья – и затрещали стены, закачался пол под ногами князя. Зашипел гад и засвистел, да так громко, что потолок задрожал:

– Ну здравс-с-ствуй, князь! Я к тебе с вес-с-сточкой от хозяина.

Крикнул тут Лучезар брату Гнежко:

– Уводи княгиню!

А сам, не раздумывая, бросился вперед, будто не видя гигантских клыков, будто не было огромной крепкой чешуи и будто бы не говорила тварь человеческим голосом.

Гнежко опомнился и стремглав метнулся к Велене, а та сразу оплела его своими руками и заплакала. Князь подхватил легкую ношу и обернулся.

Лучезар трижды успел нанести удар, но все три раза отбивал змиулан меч, словно тот был деревянным, а не стальным. Раз – отбил когтями, два – отбил хвостом, три – отбил клыками. Гнежко выпрыгнул прочь из комнаты и закричал, чтобы скорее мчалась на помощь дружина и все, кто держит оружие.

А Лучезар уже перешел в оборону: оглушительно зашипел змиулан, шевеля мясистым языком, а потом трижды коротко выпадал вперед, пытаясь перекусить человека. Лучезар оказался прижат к стене, и тут бы ему закричать о помощи, но вспомнил он собственные слова, вспомнил, ради кого здесь находится, и что есть силы стал напирать. Удар за ударом, но всё мимо: был змиулан быстр и ловок. Понял тогда Лучезар, что хитростью нужно брать, а не силой. Ударил раз, еще ра, и вдруг указал в окно:

– То не твой хозяин ли летит?

Змиулан поворотил морду в окно, и Лучезар со всей силы рубанул мечом по брюху гада. Засверкал тогда меч, заискрился, будто из солнца выкован, и осталась на брюхе змиулана глубокая дыра. Хлынула из раны кровь и попала на лицо Лучезару, отскочил он в сторону – и вовремя. Змиулан взвыл и забился, огромные крылья хлопали по стенам и потолку, сбивали лавки, опрокинули стол. Черная кровь хлестала из раны, и всё ж гибкое чешуйчатое тело пару раз так ударило Лучезара, что он упал.

– Поздно! Поздно! – шипел и корчился от боли змиулан. – Кривдой все сделано! Сделано!

Гнежко и дружина ввалились в покои, змиулан зашипел еще громче, плюясь черной пеной, и всей оставшейся силой выбросил себя в распахнутое окно.

Взвыли собаки, послышался треск, но только Гнежко подскочил к окну, как мимо пронеслось черное, залитое кровью тело, взметнулся ветер от могучих крыльев, и змиулан стал набирать высоту.

– Поздно! Поздно! Сделано дело! – шипел он, окропляя кровью двор, перекрикивая взбесившихся собак. – Поминай меня, Гнежко! Кривда выполнил договор!

Слова эти были слышны, пока змиулан не поднялся на такую высоту, что различить его стало в ночном воздухе почти невозможно. Гнежко опустил глаза: разбитый проем окна был окрашен черной кровью, но ни капли не попало на князя.

– Где мой брат? – обернулся князь к дружине. – Где Лучезар?

Тело Лучезара лежало там, где он упал – у дальней стены. Гнежко опустился к нему и с содроганием взглянул в лицо, залитое черной кровью. Да то не кровь была, а яд – прекрасное, вечно светлое лицо Лучезара было словно кора, изъеденная мелкими жуками. Всегда распахнутые глаза ввалились, вечно улыбающиеся губы иссохли, а шея, на которой носил он амулет покойной матери, будто старая гнилая ветка, превратилась в труху. Выполнил Лучезар обещание, избавил брата от страшной напасти, но заплатил за это собственной жизнью. Меч Лучезара, чье солнечное сияние никто так и не увидел, валялся в стороне и не отличался теперь от любого другого.

– Не уберег я тебя, не выполнил наказа матери…

Гнежко закрыл лицо руками и горько зарыдал.

Глава вторая. Суженицы

Не приходит беда одна, а приходит она с подругами – горем и злосчастием. Не успел оплакать Гнежко потерю Лучезара, не успели высохнуть слезы на в одночасье постаревшем лице, как оказалось, что княгиня ждет ребенка.

После приключившегося не только сам князь, но и все думали и гадали: не от змиулана ли дитя под сердцем Велены? Не вынашивает ли княгиня дивородка, противного богам и лишенного благости? Потерял Гнежко сон и аппетит, не мог больше охотиться и не хотел больше пировать. Дружина его подбадривала, да толку от слов, что дыма от воды. Тем более понимали они, что тут речами не поможешь.

Одна Велена была спокойна и, казалось, расцветала, будто цветок под солнцем. Гнежко то и дело заставал ее за рукоделием: то портишки крошечные сошьет, то подушечку для колыбели вышьет. Князь жену не попрекал и слова не смел ей сказать. Только наедине с собой всё думал: чей-то это будет младенец? Его или же змиулана? Был бы с Гнежко Лучезар, он бы сумел найти заветные слова, он бы научил, как жить с этими сомнениями. Да только Лучезара похоронили, уложили завернутое в полотно тело камнями, засыпали землей, и каменщик вытесал волчью голову – нет Лучезара. Андина каждый день ходит к камню и льет горючие слезы, и страшна ее участь.

Однажды повстречал во дворе князь Миладу. Бегала она с мальчишками, не заметила дядю и наткнулась на него, чуть не упала. Подхватил ее Гнежко и удержал.

– Вот же девица-сорванец, всё не успокоишься! – ласково проговорил Гнежко, ставя Миладу на ноги. Было ей тогда отроду пять лет.

– Если мне не бегать, я тогда умру, – простодушно ответила малышка, а Гнежко хоть и содрогнулся внутри, но с улыбкой спросил:

– Отчего это ты умирать собралась?

– От тоски, дядюшка.

И убежала – только пыль под ногами. Еще хуже тогда стало Гнежко: если бы запретил он тогда Лучезару лезть вперед, если бы предостерег… Да былого не воротишь. Андина бродит по терему тенью, даже сына-крошку почти не видит, а раньше каждый день ему пела и давала поиграть бусы, которые Лучезар подарил. Нет в тереме больше счастья, только одиноким угольком на пепелище сверкают радостные глаза Велены.

– Благушка моя, – говорила она Гнежко. – Я сегодня услышала, как его сердце стучит. Тихо так, будто капельки дождя по лопуху: стук-стук-стук.

– А ты уверена, что это – он? – с внутренней боязнью спрашивал Гнежко. – То может и девчонка, раз так быстро сердечко стучит.

– Нет-нет, – покачала головой Велена, расчесывая волосы. – Я уверена. Это будет сын. Твой наследник.

– А имя ты ему выбрала?

– Пока нет. Успеется еще, не всё же сразу, – чисто и весело рассмеялась княгиня, а у Гнежко внутри вороны крыльями захлопали.

– Ты так сияешь, сердце мое, – обращался князь к княгине. – Словно не было тех двух страшных ночей, будто не насмотрелись ясные глаза твои на те ужасы.

Тогда по лицу Велены пробегала тень, но тут же развеивал ее солнечный свет.

– Какой же я была бы княгиней, если бы оказалось, что сердце у меня заячье? А что было, то было. Думай о том, что есть сейчас, свет мой.

И Гнежко умолкал, понимая, что во многом Велена права. Но не думала счастливая княгиня о словах змиулана, не думала она, отчего змиулан вдруг решил сотворить черные свои дела, не думала о словах Кривды-змиулана о неведомом хозяине, не думала она и о том, что скоро мир поменяется.

Болигор, добрый и отважный дружинник, первым высказался перед князем о том, что появление змиулана так далеко на юге – небывалое дело: «Кто бы сказал мне, что видел змиулана и слышал его навье шипение, я бы решил, что передо мной пустобрёх, и залепил бы ему хорошую затрещину, чтобы не нес околесицу! Но я видел тварь собственными глазами, как вижу тебя сейчас, князь, и потому я спрашиваю: неужто диволюды решили затеять войну?». Болигор предлагал отправить два десятка конных на север, в Силяжские пустоши, дальше озера Искреш, пусть проведают. Но Гнежко запрещал кому бы то ни было переходить дальше того рубежа – опасное это дело, до сих пор те земли кишмя кишат диволюдьем, а терять дружинников или мечников просто так он был не готов. Не так давно Застеньград был нищим городом, лысым и пустым. Сколько сил ушло на то, чтобы нарядить его и оживить. А ну как пропадут разведчики запросто так? А ну как повяжут их за нарушение границ? А ну как посчитают это чуды или еще кто объявлением войны? Не дело подвергать едва поднявшийся, будто цветок из пыли, город новым опасностям. Потому послал Гнежко только нескольких конных до Искреша и обратно, лишь бы дружинников успокоить. Ничего не нашли, ничего не увидели разведчики: тишь да гладь, пустыри да леса.