Дневники русской женщины

Шкалик злится, бегает, наказывает, суется везде и не в свое дело, преподает французский язык, а сам не умеет передать легонького рассказца на этом языке; говорят (и подтверждают), будто бы пить иногда любит, – что именно – каждый может догадаться… Другая классная дама П. разделила свой класс по поведению на «мраморных, золотых, серебряных, тряпичных», кажется, «медных», и дала каждой из них подчиненную младшего класса, «дочку», приказав звать ту, которой дана, «мамой». Mais que-ce que c’est donc?..10 Дюсс – скверная подражательница двум первым: ругается, толкается, кричит, – словом, совсем не то, чем должна быть воспитательница… «Машка дура» – ходячая глупость и простоватость, ее проведет всякая приготовишка, а глупа до того, что подобно Жене Д-шевской играет иногда в мячик с мальчишками; и вовсе не по педагогическим взглядам об участии воспитательниц в детских играх, а от своей глупости… Ну, могут ли все эти быть воспитательницами здравомыслящих русских молодых девочек?! Четыре других… – все молоды, невесты, шумят и смеются, – нужно ли их слушаться?

О преподавателях не говорю. Русская словесность – по запискам, остальное все по книгам; ни живой мысли, ни живого слова! Учитель физики, объясняя новый урок, когда касается дело геометрии, поспешно объявляет, что это дело учителя математики, а не его. Урок от этого делается менее понятен, но зато «физик» не прибавил себе лишнего дела, которое принадлежит «математику». Все предметы, по-моему, должны находиться в связи между собою: русская словесность, славянский язык, история и география; физика, космография и география; французская лит., французская история; Новый, Ветхий Завет, катехизис; история русской и вселенской церкви обязательно со всеобщей и русской историей и географией. Вот тогда была бы действительная польза; тогда часовой урок мог бы обратиться в двухчасовой, все бы стали стараться знать, чему их учат. Теперь же – каждый предмет сам по себе, и когда пришлось раз Г-еву в пятом классе, по поводу басни «Гуси», спросить – в котором году был спасен Рим, по какому случаю, с каким народом велась война, – все молчали, а учили недавно. Эх, никто ничего не понимает, замечать и знать не хочет…

Наконец – Степан, старик швейцар, целые дни ругается с дочерью, чуть ли не дерется с ней, невежа, никому из учениц не подает пальто…

И вышла гимназия «старая дура».

8 сентября. Вызвали вчера из космографии, я очень плохо отвечала; хорошо, что меня прервал звонок. Да! говорят, что физика и космография легки (в этом по традиции убеждены воспитанницы) и из них получали 5, а я рискую два получить и провалиться… А еще твердят: золотая медаль! Где мне! Вот подавайте мне терпения, прилежания, хоть по 2 фунта на каждый день, да еще сделайте так, чтобы и урок мне всегда нравился, – тогда, наверное, медаль будет; ну-с, а без этого – прошу не взыскать: если не понравится урок, я и читать его не стану… Вообще, все уроки нужно учить только перед классом: тогда память свежее будет.

14 сентября. Была вчера у всенощной: всегда почему-то мне за ней вспоминается Лиза, – где она теперь? Почему, несмотря на все могущество знания человеческого, никто в мире мне об этом сказать не может?! Где она, Лиза, с которой так часто я встречалась, смеялась, шалила, – и теперь? Каково ей, и когда я уйду туда же? Боже мой, если бы вместо ученых трактатов о земном человек знал бы хоть что-нибудь о будущем, небесном, – было бы в миллион раз лучше… Где она?!

17 сентября. Вот смешно: Ал. Ник. попросила меня подготовить из французского во второй класс ее Зину. Мне – и вдруг учить! Чтобы меня поучить – это с удовольствием, но самой учить – даже и во сне не снилось. Правда, лет 6 тому назад я учила «всем предметам» и усердно объясняла правила арифметики (быть может, потому, что я их сама плохо знала) своей кукле, но то было уже ох, как давно! С тех пор у меня совершенно пропала охота заниматься педагогикой; я не чувствую к этому делу ни малейшей охоты… А если я живого человека в педагогическом жару побью немножко? Ведь я люблю, чтобы понимали сразу, и когда сестры просят вторично объяснить – всегда молчу…

30 сентября. Вот и 5 из космографии, хотя урок прочитала только один раз и с первой лавки подсказали величину солнца. Да-с! Дела-то очевидно к «золотой» подвигаются: из русского – 4, из арифметики спросят – 2 обязательно получу… Боже, у нас один «русский» учитель, и мы не знаем, как от него-то отделаться, а в 8 кл. целых 3: один – русская литература, другой – русский элементарный и третий – педагогика. И разве может мужчина читать и разуметь педагогику? Ведь ее знают только мамы, да и то далеко не все. Когда же настанет то прекрасное время, когда во всех женских учебных заведениях не будет видно ни одного синего фрака? Когда же, наконец, женщину станет учить женщина? Ведь так гораздо лучше: к мужчине не со всяким вопросом обратишься, с ним все-таки не свободно, да и ему не всегда ловко; с женщиной – дело другое. О, Господи, уж если мы до такого времени не доживем – пусть хоть внучки наши не увидят в своих заведениях синих фраков… Исполни мое прошение, Господи!

12 октября. О Боже мой, если бы Ты мне помог на самом деле сделать то, что мне так хочется! Мы не можем служить и занимать важные должности, но есть одна область, где не нужно мужчин, а где все дело должно принадлежать женщинам… Но для этого надо мне еще шесть лет ждать… Долго! Долго!..

Соня пишет роман в прозе: «Погибшая молодость»; я не читала его, но, судя по заглавию, кажется, похож на те малоизвестные романчики, вроде «Восходящей двери» или «Мертвецов-мстителей», которые напоминают ежемесячные книжки малораспространенных журналов. И стихотворения ее отсылать в редакцию пока нельзя: новые, без сомнения, будут гораздо лучше. А у меня «Четвертый класс» еще не двигается: потеряла тетрадку, но мама сегодня пришила новую, и завтра начну писать дальше.

17 октября. С чего начать? Господи, какой день сегодня! Сто лет пройдет – не забуду, да и никто, наверное, не забудет. Обедня была торжественная, пели прекрасно; о. Клавдий сказал краткую, отличную речь. «Ангелом своим заповесть о Тебе сохранити тя, во всех путех Твоих»; он говорил о жертвоприношении Исаака и просил Бога принять нынешнюю молитву всей России. После обедни начался молебен, служившийся по особо составленному для этого дня Святейшим Синодом чину. Что это был за молебен! Век бы слушала и не ушла из церкви. «Да не хвалится мудрый мудростью своею, сильный силою своею, богатый богатством своим», – читал о. дьякон. Господи, приими молитву нас, людей простых, темных, незаметных… Дивно было, когда запели «Слава в вышних Богу»: слова этой, обыкновенно вечерней, молитвы (что придает ей большую торжественность) производят странное, торжественное, светлое, прекрасное впечатление…

Из церкви мы пошли на парад. На площади было много народу, и я не могла видеть все то, что там происходило. Слышно было только пение, и как только оно раздалось – заиграли «Коль славен»: две молитвы поднимались к ясному синему небу, точно два звука от всей массы народа летели к Богу, сливаясь в один, нежный, чистый и звучный… Что это была за минута! После молебна началась закладка часовни. Я все ждала, когда же крикнут «ура». Но вот унесли старые, изорванные знамена полков, через минуту шапки замелькали в воздухе, и клики ура! понеслись по площади…

25 октября. На нашем балу танцевала я много, весело мне было и… за это получила замечание, что дурно держу себя. Я очень удивилась и обратилась к Шкалику за объяснением. «Нечего объяснять: вы стоите впереди, а больше ничего и не спрашивайте, идите, идите», – был ответ. Так вот в чем дело! Я стояла в первых рядах группы танцевавших воспитанниц и шла вперед, потому что вся толпа двигалась так же. Если я в чем и виновата, то, пожалуй, в том, что пригласила родственника губернаторши; ведь он все же посторонний, а я, как-никак, все же ученица… А если меня часто приглашали, то не виновата же я в этом; своею внешностью никогда не занимаюсь, или ровно настолько, чтобы каждый день быть умытой, одетой и причесанной, да и то заподозревают в употреблении чего-то неподобающего – кольдкрему или глицерину. – Жду, что будет завтра в дежурство Шкалика. Но что будет, когда мама узнает это замечание?!.

31 октября. В поведении в выводе 5-; из франц. оказались три единицы… Мама все узнала о моем поведении на балу, и ради того, что она простила, не прогнала меня от себя – я все готова от нее теперь перенесть; даже буду охотно учить Игнатович для N.Noyer, буду учить усердно теоремы и делать алгебраические задачи. Милая мама! А я какая гадость, глупая девчонка!

22 ноября. Думаю написать «Царство математики» и для этого просила Ал. Ник. назвать мне возможно большее количество имен математиков знаменитых, древних и новых, и их «ученые разговоры». Но – вообще нужно заметить – она не может ответить на мои вопросы; и теперь уже сознаю, что за два года я выросла, а она нет, что ее догоняю. Если она знает арифметику лучше меня, умеет учить малых ребят – это еще не резон говорить мне: «Как вы смеете так со мной обходиться? Я вовсе не хочу фамильярности с вами». В романе «Дача на Рейне» педагог не такой был, а доктор философии, да и тот позволил своему воспитаннику говорить себе «ты», был с ним хороший и добрый, а не гордился и не говорил Роланду «не фамильярничайте», хотя имел тысячу раз более прав поднять перед ним свою голову, чем Ал. Ник. перед нами…

О многом судит она как-то странно: «Вы, – говорит, – знаете, что обязанность каждого человека – не грешить, а когда он не грешит, то старается каждому делать приятное; вы не должны раздражать своими вопросами других, это грех». Хитро, ловко придумано, но тут ясное противоречие: очень ведь часто человек, желающий делать приятное другим, льстит, для приятности этой берет себе на душу даже очень большое количество грехов. Я это и сама ясно вижу и читывала в священных книгах у бабушки. Что же это она, не понимает, что ли?

Тоже о театре: нам о. Клавдий говорил, что в нем бывать грех, а она говорит нет; даже отвергает, что ад вещественен, хотя этому и есть неопровергнутые доказательства в книге «О смерти» сочинения какого-то Измаила, епископа в Бабаевском монастыре. Я спорю, доказываю – не верит, ну точь-в-точь, как некоторые мои одноклассницы, которые также это отрицают…

1 декабря. Недавно читала «Воспоминания о поездке на Афон» Страхова (Рус. Вестн., 1889 г.); когда читаешь «письма» Святогорца – на душе так отрадно, точно праздник какой-то, даже и теперь, когда пишу, не выразить всего словами. Чудное место, судя по описаниям, эта гора – вся озаренная вешним солнцем и природою. И среди нее люди и Бог… Спросили бы меня, где Богу быть подобает на земле, скажу: на Афоне. Там только служат Ему так, как должно служить, и среди наиболее лучших рабов своих Он пребывать должен…

Вот приближается Рождество, и мне невольно на ум приходит эта гора: как там проводят праздник, и как у нас? Как ничтожны все наши удовольствия, заботы и желания пред одной молитвой жителей горы Афонской. Ведь из этих-то забот и удовольствий состоит вся наша жизнь, следовательно, также и она сама жалка, пошла и низменна. А те молятся до конца жизни своей, мысли их чисты и ясен ум. Мы – червяки, они – птицы! И часто мы, люди, ползаем весь свой век в житейской грязи, и ни на один миг в нас не проснется дума о том, что из этого будет?.. Остается только пожелать умереть на Афоне – там так приятна и смерть.

1890 год

1 января. С Новым годом! По примеру прошлого года, я и на этот раз поздравляю себя… День хороший, очень тепло. Суворин в «Маленьких письмах» совершенно верно заметил: «Если бы воскрес Алексей Михайлович и ему бы сказали, что готовятся встречать Новый год, то он нисколько не удивился бы: в его время встречали 1-го сентября, и заметил бы только: «Что это холода рано наступили, и снег выпал». Совсем поздняя осень, да и та холоднее.

7 января. Господи, отгони от меня мирские мысли!.. Читая из книг и газет описания придворных балов, театральных представлений, постоянно воображаешь себе все великолепие обстановки, роскошь их жизни и изысканность обращения. Нам, серенькому люду, который весь свой век прожил в провинции с ограниченными средствами, недоступна та среда, представлять которую – моя страсть: меня туда тянет… Не знаю, почему, но я люблю или все блестящее, известное, или же таинственное, неведомое; а такая середина, в которой я живу теперь, – нет, совсем не по душе она мне. Но что за глупость, – любить и думать о том, чего тебе не достичь, стремиться туда, куда никогда не попадешь! Вот страсть! И чего это я? Сознаю, что глупо до крайности, но как пьяницу трудно отучить от вина, так и меня от моей привязанности к недостижимому… Господи, дьявол вселился в меня, помилуй меня, окаянную грешницу… Нет, решительно надо идти в монастырь…

5 февраля. «Паки Голгофа и Крест, паки гроб и плащаница» – так, кажется, начинается одна из известных проповедей. У нас – «паки рыдание и плач, паки гроб»: умерла милая Лена Борисова. О. Клавдий при погребении сказал проповедь, пояснив нам ее счастье в смерти. Как она была хороша в гробу! Как невеста лежала она вся в кисее, с большим венком вокруг головы; красивый и при жизни профиль – у мертвой казался еще изящнее, темные брови и стрельчатые ресницы так нежно выделялись на бледном лице, губы слегка посинели, но еще сохраняли розоватый цвет, что придавало лицу несколько живой оттенок. Впервые пришлось мне «прощаться», и сердце у меня страшно забилось, когда я подходила ко гробу; увидев красивое, спокойное, ясное лицо покойной, я вся задрожала, сразу почувствовав всю свою ничтожность пред этим мертвым телом, и, пробормотав «невеста, невеста» – расплакалась, не хуже малого ребенка. Я вдруг узнала ничтожность моего «я», мне показалось, что я пигмей перед Борисовой, а она невеста. Вот она теперь увидится с Михайловской, встретятся они. Когда-то и мы все, весь наш класс сойдется там! Более половины из нас тогда уже будут старухи, а Борисова с Михайловской, бывшие старше многих из нас, – молодыми… А день был ясный, солнечный, кругом все было так оживленно, что я после невольно подумала: «Спящий в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий»… Эх, суета!

3 марта. Соня влюблена, и, кажется, серьезно. – «Боже мой, что только иногда выкидывают дети!» – так ворчал старый адвокат из романа Мавра Иокая… Вот что Соня сказала мне сегодня: «Он надо мной такую силу, такую власть имеет, что скажи он в воду броситься – и я брошусь; для него всем пожертвовать готова, и если нужно для него голову отрубить – я дам».

В первый раз в жизни вижу пред собой влюбленную, говорю с ней и нахожу, что любовь – прелюбопытная штука: вот какие чувства и мысли приходят тогда на ум.

12 марта. Важная новость в мире политическом: кн. Бисмарк, гениальный «железный канцлер», объединитель Германии, вышел в отставку. 6 марта подал о ней прошение Вильгельму II, 8-го получил ее, с назначением генерал-инспектором кавалерии и с возведением в сан герцога Лауэнбургского. Все в Германии поражены этою отставкою, хотя, когда Бисмарк подал прошение – все в Берлине были уверены, что Вильгельм согласится. Газеты приводят причины прошения Бисмарка. Одни уверяют, будто бы между Бисмарком и Вильгельмом возник спор по поводу речи, с которой император хотел обратиться к иностранным делегатам, приглашенным им же в Берлин по поводу рабочего вопроса; Бисмарк, как руководитель внешней политики, просил сделать в ней некоторые изменения, находя иные места неудобными для произнесения пред иностранными делегатами, – Вильгельм будто бы не согласился на эти изменения, и Бисмарк подал в отставку. Другие находят, что Бисмарк и император давно расходились в политических взглядах, и третьи, наконец, утверждают, что Бисмарк уже стар, чтобы руководить политикой, и как будто бы не подходит по своим убеждениям к императору, «полному свежих сил». Последняя причина приводит меня чуть не в бешенство. Ведь Бисмарк – гений, известный всему миру: нет на земном шаре такой земли, такой столицы, такого сколько-нибудь значительного города, где бы не знали хотя бы его имени; о его заслугах пред отечеством знает всякий образованный человек; масса же, известная под названием «читающей публики», соединяет с его именем понятие о чем-то грозном, величественном, сильном; и Бисмарк не стар: несмотря на свои 70 лет, он два года назад, 25 января 1888 года, произнес такую речь, что вся Европа задрожала, в чем признаются те же газеты, которые называют его устаревшим. А кто поручится, что император, «полный свежих сил», будет таким же гениальным, как Бисмарк? О Вильгельме говорят, будто бы он намеревается быть «сам своим канцлером», т. е. дать место имперского канцлера такому человеку, который был бы просто исполнителем его личных распоряжений. Что Вильгельм II не из гениальных государей – доказывают его поездки с политическими целями, его визиты другим государям; его жажда к делам, естественно, происходит от молодых лет и, пожалуй, от избытка «свежих сил», которых ему некуда девать, но Вильгельм не будет вторым железным канцлером, не будет вторым Бисмарком.

Бисмарк уволен от должности имперского канцлера, президента Прусского Совета министров и министра иностранных дел. Князь Бисмарк фон Шенгаузен навсегда сходит с политической арены, и если бы когда-нибудь – чего вовсе нельзя безусловно отрицать – бывшему канцлеру пришлось снова выступить на нее, то явился бы герцог Оттон Лауэнбургский, говорит «Нов. Вр.». Как долго гремело это имя! Не помню, когда именно в первый раз я услыхала это слово: газеты я начала читать с 7 лет, к политике же пристрастилась с прошлого года, когда телеграммы, вследствие сообщений о Рудольфе и Марии Вечера, стали очень интересны. Когда я подросла, то вполне свыклась с именем Бисмарка; и теперь, прочтя об его отставке, я была очень удивлена и поражена, в первое время мне показалась даже невозможной такая мысль: я воображала его смерть, похороны – на занимаемом им посту, воображала его памятники, но не отставку. Но невозможное, по моему, мнению оказалось возможным и уже совершилось. Мне ужасно жаль канцлера… Не глупо ли? маленькая, никому неведомая фигура сидит и расписывает о политике целые страницы своего дневника… Ну, никто не прочтет.

Сегодня отправила стихотворение Сони в «Север»…

17 марта. Странный человек, уч-ца Мирославская: ни одной фразы не скажет просто – все литературно, как-то вычурно-романично. Такую речь, как ее, даже слушать было дико; а когда я сказала, что рассержусь, если она не даст мне прочесть свои тетрадки, она не дала договорить и бросилась ко мне на шею со словами: «О, как я тебя полюбила!» Фраза очень театральная, романическая, но произнесена была совершенно искренно. Она, по ее словам, чувствует себя какой-то особенной с детства и сомневается, есть ли у нее дарование; это было высказано вновь в самых книжных оборотах речи, отчего казалось ужасно неестественным, и я посоветовала ей говорить более живым языком. Сомневаться в своем даровании – хорошо: чем меньше уверенности, тем лучше. Надсон сам возвел себя в таланты, а Буренин указал ему, что он только дарование, да и то невысокого разряда; поэт, уже больной, не мог вынести спокойно его нападок и умер. Пример очень поучительный для начинающих писателей. Кстати, у Мирославской, как и у Сони, любимые поэты Надсон и Пушкин. – И здесь Надсон! – воскликнула я. Недаром же высказался один критик, что он своей поэзией «попал в самый центр гимназических идеалов и вожделений!». А кому нравится Надсон, след., нравится и лирика. О, эта лирика! Она, кажется, заполонила собою всю теперешнюю поэзию. «Пессимистическая просебятина» – выражение грубое, но верное. Каков бы поэт лирики ни был, но в его произведениях главный элемент – собственное чувство, в большинстве случаев склонное видеть во всем темную сторону…

6 апреля. Весна. Волга прошла, зеленеет трава. Как только начинает таять снег – здесь мне становится душно, скверно, тянет в Нерехту. О, если бы я могла там прожить все лето! Как только весна – так особенный бес, который сидит смирно всю зиму и осень, начинает во мне шевелиться, я места себе не нахожу… так и убежала бы куда-нибудь…

Смешно мне посмотреть на себя, что я думала прежде: в 12 лет я толковала о «цели в жизни», и чуть не плакала, доходя до отчаяния, что у меня ее не было; в 13 лет я плакала горькими слезами о том, что праздная бессодержательная жизнь в доме – по окончании курса – меня «затянет»; в 14 лет я, отбросив все мысли о «цели в жизни» и о жизни, меня ожидающей по окончании курса, прожила весь год счастливо, со спокойным сердцем; в 15 лет я имею «цель в жизни» и, как человек практический, придумала несколько выходов в случае, если не достигну того, что хотелось бы мне сделать. Что я не достигну – это очень вероятно: «много надо времени и много надо денег». Фраза эта беспрестанно у меня на уме…

Заметка. Моя дальняя родственница поступила в женский монастырь в Ростове, была умной старухой и сделалась игуменьей. Оба ее сына также поступили в монахи, один из них умер, другой – ученый иеромонах, живет в Афинах. Теперь я успокоилась: монахи и монахини в числе наших родственников есть, и еще не простые, а игуменья и иеромонах. Слава Богу! Увидеть бы когда-нибудь этого иеромонаха, расспросить его, отчего он поступил в монастырь и как сделался ученым; отчего он живет в Греции, какой там язык, жители, нравы, монастыри и монахи; какова была его мать, отчего она поступила в монастырь, словом – все о жизни этого семейства хотелось бы знать. Спрошу бабушку.

1 мая. О, мой дневник, послушай, что расскажу я тебе: вчера была в концерте Есиповой. Когда она играет, даже сомневаешься, человек ли это за роялем, или другое, сильное и высшее существо. Венгерская рапсодия Листа в ее исполнении «чудо силы и беглости рук». До сих пор мне никогда не приходилось слышать такой чудной, прекрасной игры. Что пред ней все наши учительницы музыки!

11 мая. Пробило половина пятого, и я, одевшись, отправилась в гимназию. Снимая пальто в прихожей, я с ужасом заметила мужскую шляпу: пришел, пришел… Все седьмые в полной парадной форме сновали взад и вперед по зале с учебниками и программами; года и имена разных исторических деятелей слышались отовсюду. Я опять плохо приготовилась к экзамену, русская, средняя, новая и древняя истории перепутались в голове.

– Который час?

– Шестой!

– Приехал вице-губернатор, приехал!! – с тревогой раздавалось кругом. Ну, думаю, совсем плохо мое дело, и, бросив книги, я достала из кармана свои фотографические карточки и стала раздавать их, кому следует. Мигом около меня собралась толпа… Время шло незаметно, и вскоре мы начали выстраиваться перед дверями портретной, по алфавиту, чтобы без шума усесться по скамьям. Извольте стоять пред затворенной дверью и мучиться приятным сознанием того, что вот-вот, сейчас тебя вызовут и достанется скверный билет! Наконец двери растворились, и быстро, тихо, как мыши, мы пробрались за наши скамьи и очутились перед грозным ареопагом… Директор громко прочел первые фамилии.

Я сидела восьмою по счету и перелистывала листы истории, стараясь прочесть невыученное и просматривая любимые билеты. Программа наша изуродовала до неузнаваемости древнюю, среднюю и новую историю. Трудно было сократить ее больше, чем сократили мы. Достаточно сказать, что из древней истории (в 11 билетах!) мы знали немного о греках, спартанцах и римлянах; из средней – мы выпустили все главы о славянах, историю Австро-Венгрии, Франконский дом и падение Константинополя, заключив остальное в 9-ти билетах; из новой истории без всякого стеснения вычеркнули тридцатилетнюю и 7-летнюю войны и знали только одну историю Франции, начиная с Франциска Первого. Русская история была пройдена вся, но в программе в последнюю минуту нашли нужным вычеркнуть об Александре II и войну 1877 года (очевидно, билеты эти были признаны негодными к употреблению). «Что вы делаете с историей?!» – хотелось мне воскликнуть, когда я дрожащей рукою ставила скобки на этих билетах. С таким-то запасом знаний готовилось выпустить нас в педагогический класс наше начальство и учителя…

– Д-ва! – вызвал наконец директор, и я, стараясь не выражать на лице смертельного страха, взяла билет… на нем стояла цифра 6. Я подала билет учителю: из всеобщей истории. В программе значилось: «Начало Пелопоннесской войны. Никиев мир. Алкивиад». Я онемела от ужаса: билет был не читан… Дают ли переэкзаменовку по истории, мелькнуло у меня в голове… Положение было очень скверное: на выпускном экзамене вынуть неученый билет! приходилось рисковать хорошим аттестатом… – Я не могла некоторых билетов приготовить по домашним обстоятельствам11, – тихо сказала я учителю, который громко повторил мои слова всему ареопагу. Все обратились к учителю: