Подкарпатская Русь

Богдан завёл парадно-пустой разговор «за жизнь».

Старухе нравился «хороший разговор». Богдану нравил-ся хороший борщ. Каждый получал своё.

– Ешь, ешь, – ласково приговаривала старушка, ставя Богдану вторую миску борща. Богдан уборонил пока лишь половину первой миски.

– Вы мне не очень-то наставляйте. А то у меня на домашнее аппетит… Не жёвано летит!

– И слава Богу! – светится старушица, робко пряча руки под фартук и открыто любуясь волчьим аппетитом парня. – Борщ домашний. Не то шо у вас. Муха по потолку гуляет под ручку с тараканом, а в борщу бачишь!

Находится ещё миска вареников.

Богдан и вареникам выкраивает место.

Пока всё подмёл, аж упарился.

Повело кота на сало.

«Хороша бабуся, да эх нужна Богдашке Дуся!» – вспо – минает, за чем сунулся в село.

Со старухой весело прощается за руку. Долго держит её сухонькую ручку в своей, держит на весу, как бы взвеши – вает.

– Ты ж, парубец, заходь когда… – в грусти роняет старушка. – Как по дому соскучишься.

– Нам соскучиться, бабушка, ничего не стоит… Ну, спасибо этому дому, пойдём к другому.

Богдан ещё какое-то время кружит по селу коршуном, высматривает в мягких, нежных сумерках свою удачу.

«Неужели весь первый вечер в Чистом куковать по – чистому? Без обжимашки? Неужели припухать на диете ангела? Пох-хоже… А есть же гор-р-рячее… ну гор-р-р-рячущее предложение! Да куда спрос запропастился? А ты говоришь – прогуляться!»

Богдан замечает, что уже совсем темно.

А какие по ночам знакомства? К кому подкатишься?

Не отваживаясь осложнять и без того натянутые отно – шения с дворнягами, сумрачно сверкавшими на него злыми глазами из-под калиток, Богдан даёт отставку своим угарным поискам.

– Киношки не будет, – вяло взяв под козырёк, уныло докладывает седому бобику, лежал на возвышенке у вереи[85].

Пёс и ухом не повёл.

Богдан обиженно присвистнул:

– Даже барбос на меня ноль вниманья. А ты говоришь – прогуляться!

Заталкивая, утапливая в карманчике угол белого пла – точка, Богдан тоскливо озирается. Натыкается посоловелым взглядом на круг высоких белых огней, что подымались невдалеке над хатами в садах, и шатнулся к огням.

Он набрёл на ярко освещённую площадь.

Посреди площади томко благоухала круглая клумба. Цвели белые лилии, гвоздики, флоксы, хризантемы, левкои.

Близко к цветам подступали мраморные торжественные колонны дворца культуры.

Слышалось пение.

– Извините, – приподнял Богдан шляпу, обращаясь к цве-там на клумбе. – Молчуны вы красивые. Только скучно с вами. Подамся-ка я к поющим Мальвам да Лилиям.

Его поразило просторное и богатое фойе с картинами сельчан из крестьянской жизни.

«Неужели в этой большой хате не сыщется хоть на один вечерок какая-нибудь завалящая медовушка с розовыми ям-ками на щеках да с фигуристым банкоматом? Всё б какое-никакое разовое приключение».

Крадучись, он на коготках боком втёрся в слегка при-открытую великанистую дверь, что вела в пустой неохват-ный тёмный зал, тихо примостился в последнем ряду на краешек крайнего стула, как воробейка на колышке в плетне.

Из темноты ему удобно было наблюдать за спевкой на сцене.

Богдан сразу увидал Маричку, такую пригожую, что грех смотреть на неё сердитыми глазами, и подивился, подивился тому, что эта, по его мнению, слишком строгая дивчина ещё и поёт!

И в то же время чем дольше слушал, всё чаще ловил себя на том, что изо всех голосов выбирал именно её голос.

– Слышь, – вполголоса окликнул подсевшего Ивана Верейского, – а что за пропащая сила… пожилой такой… рядом с Марикой?

Верейский насупился. Процедил сквозь зубы:

– Пристегни своё ботало… Выбирай выражения. Да знаешь ли ты, что этот старик – Верховный депутат от самой от Москвы?! Шесть раз избирался депутатом!!! Дважды Герой Труда! На Покрова памятник ему в Чистом возле школы открывают!

Богдан захлопал лохматыми белёсыми ресницами.

– То-то! – победно напирал Иван. – Это наш Юрко Юрьевич Питра! Кукурузных дел орёл! Руководитель самодеятельного ансамбля «Кукурузовод». Вовсе не случай, что Юрьевич и Маричка стоят рядом. Не только на сцене – в работе всегда рядом. Они звеньевые, в соседях их поля. Юрьевич – Маричкин наставник, первый помощник…

Заслышав знакомую мелодию «Вечера над Боржавою»,[86] Иван выставил палец:

– О! Давай помолчим. Давай лучше послушаем про нашу Верховину.

– Який тихий вечiр нинi наближається,Лишь Боржава на бистрині не вгаваєтьсяТа пташки тi до безтями десь мiж вiтамиРозсипаються пiснями, наче квiтами.Дана, дана, дана, дай…Розквiтай, наш рiдний край.Мы милуємся з тобою з висоти скали,Як берiзочки гурьбою схилом ген пiшлиI в промiннi цвiтом бiлим розсипаються,Нiби нам з тобою, милий, посмiхаються.А внизу красуня рiчка заіскрилася,Мовби сонця свiтла стрiчка там розлилася…Чередник корiв iз гаю до села веде1 в трембiту свою грає, аж луна iде!Вiтер нiжно по обличчю ледь лоскочеться,Про красу спiвать величну серцю хочеться.Впали тiнi у долину – вечорiється…Як чудово в цю хвилину з любим мрiється[87]!

Песня-слеза цветком легла Богдану на душу.

Обмяклый, благодарный его взгляд медленно заскользил по лицам на сцене.

Богдан как-то привык, что в самодеятельности обычно одна зелёная холостёжь. А что ж тут, в» Кукурузоводе», за сборная солянка? Звеньевая и школьный учитель, пенсионерка и старшеклассница, главный агроном и тракторист… Что это за люди?

Мягко тронул Верейского за локоть и, приложив палец к губам, напомнил про Питру и Маричку. Иван согласно кивнул, помолчал, собираясь с мыслями, и, минуту спустя, Богдан разом слушал и новую песню, ясно зачем-то выде – ляя из всех голосов чистый Маричкин голос, уже который не мог спутать ни с каким другим, слушал и тихий рассказ Ивана.

– Вот Юрко Юрьевич… Шестьдесят четыре. А по-ёт! А житуху какую проскочил? Родился в 1914 году в Венгерском королевстве. В Белках. В пору его молодости горько шутили бедаки: «Захочешь в обед отдохнуть, ложись на своём поле посерединке, да не забудь ноги подвернуть: растянешься – панскую землю примнёшь».

Было время, называли эти места «краем, забытым Бо – гом», называли «Африкой в центре Европы». Неподалеку от Чистого находится географический центр Европы.

За куском хлеба нужда снимала людей в чужие земли. Редко кто возвращался. Раз сорвался гореносец – будто ка – мень в воду.

Батрачили Маричкины родители.

Батрачил сам Питра.

Выращенный самими и собранный с арендованного уча – стка урожай той же кукурузы или картошки ссыпали в две кучки.

Первым выбирал свою долю хозяин.

Питры на плечах вприбежку перетаскивали ему с поля его долю, только после могли забрать свою.

За работой и дети не знали детства.

Сначала Юрко – мальчик пас свиней. Потом его резко повысили в должности. Стал пасти коров.

В семнадцать качнулся искать хлеба на стороне. Копал в карьере глину для кирпичного завода близ Праги. Тянул железную дорогу в Словакии. Водил коней в борозде в Моравии… Перебивался с хлеба на воду.

24 октября 1944 года Чистый Исток освободила совет – ская армия. Весь верховинский край вошёл в Украину.

Советская палица быстро согнала всех чистян в колхоз «За новэ життя».

В заявлении под диктовку Питра писал:

«Я, Питра Юрко Юрьевич, крестьянин села Чистый Исток, № 519, понял, что наилучшая жизнь для меня будет в коллективном хозяйстве. Добровольно прошу принять меня в коллективное хозяйство. Все обязанности буду выполнять так, как велит устав сельскохозяйственной артели. 26.1.48 г. Имущество: – (прочерк). Состав семьи: жена Иоганна (взял бедной фамилии), скоро родит».

Не напиши Питра это заявление, где б он был? И что с ним было бы?

Не верили крестьяне, что из колхоза будет толк.

Богатики заставляли детей ложиться под трактор, лишь бы не допустить трактор в поле. Мол, «трактор пашет глубоко и выпахивает мертвицу, а такая земля никогда родить не будет».

Но первый колхозный урожай был выше панского.

Паны и тут нашлись:

– Всё равно их Бог забыл. Это чёрт им дал!

С первой колхозной поры Питра ведёт звено.

Как-то нагрянул к Питре Рокуэлл Кент[88].

В ресторане был организован обед. С красавицей женой Рокуэлла все здоровались за ручку. А Юрко Юрьевич поцеловал её в щёку. Ревнивец Рокуэлл обиделся. Сказал, что такого его глаза ещё не видели и больше не сводил с жены глаз во все дни, пока гостил у Питры.

Обмирая от восторга, целый день Рокуэлл протолокся в звене Питры на севе. И сказал:

– Роден говорил, что человек может быть счастливым лишь тогда, когда станет художником в душе. Вы стали таким человеком. Вы безгранично любите свою работу, зе – млю. Я провёл тут самый радостный день в своей жизни.

Сколько помнила себя Маричка, столько и знала Питру.

Странного здесь ничего.

Её отец, Иван Иванович, и Юрко Юрьевич были неразлучные, как лист с травой, друзья. Дружили домами. Звеньевые. И уж как сошлись, так без разговоров про кукурузу не разойдутся.

«Знаете ли вы землю, где ветер пашет, а дождь сеет, где вместо колоса пшеницы растут высокие ели?»

Да, это Верховина. Русиния.

Постные, глинистые, каменистые склоны тут не щедры…

Однажды обходил Питра свой участок у Боржавы. Увидал толстый слой сизоватого ила.

«Ого, сколь награбила речушка добра у гор! Где лист, где палое дерево – отличное удобрение, чего так нам недо – стаёт. Как же раньше я не углядел этого ила?»

Стал мешать ил с навозом. Заметно подросли урожаи.

По урожаю Питра обходил Ивана ивановича. Неудачу Иван Иванович переживал мучительно.

Раз он сказал:

– Одна голова – это одна, а две головы уже люди. Давай посоветуемся.

– О чем?

– Накупил до лешего книжек… Живое живёт и думает… Без знания и лаптя не сплетёшь… Так же… Кукурузоньку по книжкам надобно выхаживать.

– А у меня, думаешь, книжек мень твоего? Книжки… Не суй, Ивашка, ногу в чужой черевик. Разве кто писал, бывал у нас в Чистом? Разве знает наши земли? Не про наши места книжки, вот где большой им минус. Надобно самим повязать науку с практикой нашей да наших стариков…

– Ну-ну-ну! – перебил Иван Иванович. – Лучше и не заикайся про дедов. Сеяли, вишь, тоже по «науке». Вол мог спокойно лечь меж рядков и не прикоснуться ни к одному стебельку. Зато и зерна брали втрое меньше против нас.

– Да-а… За густоту не похвалишь. Земли не было. А сеяли так редко. Одначе не всё ж худо, было что-сь и доброе. Взять это доброе, добавить наше с тобой нонешнее, проверить на просторной ниве да и скласть самим книжку. Чтоб молодые не ощупкой, как мы с тобой, шли к добрячим урожаям.

– Мечтать ты, Юрко, горазд. А впрочем… Ты подмо – ложе. Хватит твоих годков и на книжку. А я буду дышать уж тем, что растёт вот у меня Марийка… Продолжательница…

Спевка начала расходиться.

Нехотя поднялся и Богдан.

– Занимательный, очень занимательный у вас народко, – тряхнул за плечо Верейского. – Жаль, что всего этого не слыхали мои архаровцы. Не то б они… Ну да это исправимо. Я думаю, надо бы им устроить встречу с жителями Чистого. Нам нелишне знать друг друга. Наверняка соберётся весь наличный состав чистых невест. Я обратил внимание, девчата у вас смотрибельные. Есть на чём глазу разговеться. Познакомимся, общнёмся…

Богдан поднёс Ивану руку.

– Ну, держи пять. До завтра.

– Уже уходишь?

Богдан беспомощно раскинул свои грабельки.

– Уходит она… Надеюсь, ты не возражаешь как непо – средственное начальство, если я провожу Марику?

– Высочайше соизволяю! – с коротким поклоном насме – шливо ответил Иван.

– Ты мне почти ничего о ней не рассказал… Тогда рискну всё узнать от неё самой. Что поделаешь, я до гибели любо – пытный…

Иван резко, с чужеватинкой глянул Богдану прямо в глаза.

– Слушай, печколаз[89], – голос у Ивана похолодел, – один совет на дорожку. Лихое что в голове держишь – не ходи. Лучше побереги себя. Пришьёт она тебе цветок[90].

– И хорошо! Нарядней буду.

Ночь была ясная.

В чёрной тени колонны Богдан выждал, покуда Маричка не отдалилась на приличное расстояние и только потом стриганул топтать её следы.

Крался медленно, боялся ненароком нагнать.

«Далеко ли она живёт? А вдруг она уже у своего дома?»

Панически набавлял шагу – через минуту вкопанно оста – навливался.

«Ну ладно, нагоню. Дальше что? Скажу что? Здрасьте, я ваш дядя? Негусто…»

Маричка заметила преследователя. Стала.

Некуда Богдану деваться. Подошёл, как спутанный.

Выдавил:

– Можно… Я провожу?

– Зачем? – В вопросе плескалась улыбка. – Не инвалидка… Ноги есть, сама дойду.

– Ну… Немножко…

– Куда?

– Вообще-то… до дома.

– Я уже дома.

И повела рукой в сторону белой хатки, что словно с испугу вжалась в склон холма.

– Идите уж своей дорогой. Не перебивайте нашей собаке сон. А то ещё проснётся… Вы ей можете не понравиться. Глаза у вас слишком горят.

3

Хорошего вола в ярме узнают.

Всякая работа мастера любит.

Наутро Маричка шла по своей делянке, проверяла, не помяли ли где растеньица вчера ненароком при подкормке, и, задумчиво взглядывая на резные светло-лиловые зубцы гор вдали, напевала:

– Ты гадаешь, гарний любку[91],За тобою гину[92]?Та я десять собi знайду,Лишь бровами кину.

Богдан вкрадчиво спросил:

– Что, репетиция продолжается?

Маричка сделала вид, что и не слышит и не видит. Знай своё работает.

– Я читал… Один американский агроном уверял, что кукуруза лучше растёт, когда над полем звучит лёгкая му – зыка. Звучит нежно, розово, а не хулиганиссимо.

Эффект – пухлый ноль.

Богдан твёрдо рассчитывал, что коронный номер с му – зыкой над полем наверняка поможет ему завязать близкий, греющий разговор с Маричкой, но она лишь летуче глянула на него как-то безнадёжно, прыснула в шоколадный кула – чок. Эх, тёмный лес – никакого просвета!

– Мда-а, одна птаха лета не напоёт… – то ли себе, то ли Маричке в спину с несмелым, мяклым укором бросает Бог – дан. А сам переминается с ноги на ногу, не решается дви – нуться следом.

«Ничего, я терпеливый, как камень. Подожду…»

На второе утро снова прикатил. Растерянный, словно заяц.

«И не знаю, с какого боку к тебе и подступиться…»

Робеет, не найдёт речей Богдан.

Молчит и Маричка, будто немая.

На третье утро сознаётся в мыслях Богдан:

«У меня от тебя в душе рана, как могила глубокая. Хоть куда иди, а я привсегда вижу тебя…»

И следом поплёлся, как блудный пёс.

Казнить молчанием не рука.

Маричке понравилось, что возили вот по её коридору экие трубищи, а и стебелька внечай не подломили, а и на ладошку не заскочили в сторону от того, что отвела сама.

Сказала, чуть повернув к нему голову из милости:

– В соседних сёлах жалятся, страшное дело, сколь это лишних посевов переводите…

– Так то ж в соседних…

– Выплывает на поверку, можно и вот так везде тянуть газ, – взгляд на тесный, аккуратненький «коридор». – А что мешает?

– Не нарывались на таких, как вы, – чистосердечно признался Богдан.

– Во-он оно что! Чем же я плоха?

– Проще сказать, чем хороши…

– И на это запрета не кладу. Говорите.

– Ух! – Торопливый, как суета, Богдан готовно усмехнулся. – Чересчур громко получается… Махом и не сказать… Одно слово… Тут по-быстрому не… А знаете! – вспыхнул Богдан ликующим отчаянием. – А давайте встретимся вечером. Для дела ж…

Повела Маричка ласковой, смоляной бровью на шну – рочке – узенькой, ровной, красивой.

– Ну разве что для дела…

И вечером, при огнях уже в окнах, шли молодые по селу, смущаясь друг друга.

Где-то за околицей, у вагончиков, под хромку дураш – ливо и хрипло раздишканивал какой-то партизанко:

– Меня милашка разлюбила,Что же я поделаю?Пойду к речке, к проруби,Вокруг неё побегаю.

Второй удалина парень, по-бабьи ломливо взвизгивая, назидательно отвечал:

– У моей-то грубеянки[93]Двадцать два сударика:Два женатых, два седых,Восемнадцать холостых.

Пожаловался и третий:

– На крылечке две дощечкиВетром перекинуло.Мы с залёткой не видались —Два годочка минуло.

Богдан подумал, как бы эти певуны не посыпали со – лёными тараторками, и, норовя разговором покрыть не – ясные, будто придушенные, голоса от вагончиков, подхлёстнуто попросил:

– Марика, расскажите про себя.

– Думаете, это интересно? – искренне удивилась Маричка.

– Спрашиваете!

У Голованя Ивана-младшего росло трое детей. Старшие, Костя и Вера, завеялись уже во Львов.

Это нравилось и не нравилось старикам.

Оно, конечно, лестно, что вот Костик, сынаш бывших батраков, преподавал в торгово-экономическом институте. К сердцу вроде ложилось и то, что и Вера правилась по стопам брата, в том же институте копила ума.

Правда, Вера клялась-божилась, что неминуче вернётся в Чистое. Она и в самом деле потом таки вернулась в Чистое, в торговое объединение экономистом. Да какой с того возврата навар?

Ушёл, стаял с земли Костя; и Вера на земле не работ – ница. Гостья.

Будь они хоть раззолотые спецы в своём тоже нужном деле, а коль не при земле служат – не та, не та им стари – ковская цена, совсем не тот почёт.

Теплила душу одна надежда. Маричка.

Дохаживала десятый класс.

Разговоров про отъезд не затевала.

Напротив, с бо́льшим ещё старанием нéжила звеном свой опытный школьный участочек. А выпади вольный час, неслась ветром на соседнее поле к Питре, к отцу под – глядеть, и как сеют, и как глубоко заделывают семена, и как смотрят за посевами…

Не-ет, не похоже, что Маричка утянется с земли.

Это одно по-настоящему радовало, грело стариков.

И – сбивало с толку.

Как же так? – томились старики в догадках. Все трое одного корени. Поднимались на одной каше кукурузной. Бегали в одну школу. Рвали с огня, тянулись в нитку в одной ученической бригаде…

Так как же получилось, что Костя и Вера, пройдя все те же круги, сошли с земли, а Маричка осталась?

Хотелось старикам взять себе в ум, понять, какими же ниточками привязана дивчинка к земле, – не могли. Переби-рали, тасовали, как колоду карт, её прошлое, короткое, чис – тое, ничего особого не находили и ясно улыбались, припо – миная потешные картинки из её детства. Не всякие следы ветер песком заносит.

То вот она, набрав с початков волосу, вплетала себе в косички и во всю прыть мчалась к отцу-матери похвалиться, какая ж она хорошка с шёлковыми кукурузными косами.

То вот составила из янтарных зёрен мудрёный, только ей понятный узор.

То… Девочка вся так и светилась желанием завести ку – курузное ожерелье и – не завела: «Зёрнушкам больно, когда протыкают их и носят на нитке. Зёрнушки будут плакать…»

То…

Сели как-то в январе лущить кукурузу. А Маричка утаскивает куда-то кочан за кочаном. Прячет.

– Ты что это вытворяешь?

– А зачем выгоняете зёрнушки из домиков на холод? – кажет на сухие толстые, с ножкой, листья-стаканы, где то – лько что ещё жили початки. – А ну выскочи кто сам боси – ком на снег – сразу назад в тепло крутнёшься!

День бежит, неделя летит, годы скачут…

Подросла, подбо́льшела Маричка.

Воротилась раз из школы и отцу:

– Татонько! А вы знаете, учительница назвала кукурузу лучшей из всех хлебов!

Посмеивается отец:

– Теперь знаю.

– И везде её любят. Давно любят… Когда она появилась у нас?

– Читать не доводилось, а слыхал от дедов. Давненько. И как!.. В войне с турками один наш отряд попал под Белгра – дом в плен. Замирилась война. Родичи отдали за каждого невольника выкуп и только потом, ой и нескоро, отпустили. Один истокский отчаюга и прихвати кочешок до се неве – данного мелая[94]. С нашего, с истокского, поля он и пойди по окрестным полям, а там дальше, дальше…

Легенда ли это, быль ли…

После школы Маричка пошла в звено к отцу.

Вместе на поле, вместе с поля.

Не знал отец большего счастья, как жить с дочерью одними хлопотами, одними думами.

Радовался в душе, что Маричка упрямо доходила до сер-дцевины всякого дела, докапывалась до нутра цепким, мо – лодым разумом и вовсе не стеснялась тормошить его само – го, напористо выведывая, как способней, как лучше делать это, это, это.

Отцу ли тут скупиться!

– Учись, доня, учись… Чему научишься смолоду, в ста – рости не забудешь…

Богатую сняли страду.

В декабре, на первом при Маричке годовом собрании звена, отец и скажи в грусти:

– Спасибо всем вам за доверие. Как мог, так и оправды – вал день в день все двадцать лет… А больше я не батька звену…

Ему с тревогой возразили:

– Самоотвод не принимаем!

– Что самоотвод… Годы плывут, как вода. Вот и подплыла моя пензия…

– Ну-у… Пенсия подождёт. Этой мадамке спешить неку – дочки!

– Да нет, – стоит на своём, – день за днём и ближе… Здо – ровье уже не то. Всё меньше остаётся земелюшку топтать.

– Во-он вы куда-а… Да вы ещё воробья переживёте!

Отемнел лицом Иван Иванович. Пожал плечом, тихо, но твердя обронил:

– Как хотите, власть звеньевого сымаю с себя. Пойду рядовым.

– И что, никого не присоветуете заместки себя? Без пастуха ж и овцы не стадо…

– Сами выбирайте атамана. Тут я сторона.

Молчание было короткое.

– Иван да свет вы наш Иванович! – ласково пропел кто-то. – А коли мир пожелает атаманшу да с вашей фамильностью? Марийку! Только год с нами, а добре выказала себя. Дивчина в работе боева, горячуща. Про таку не грех сказать: или дай, или вырвет!

Другой голос:

– Трудолюбка. Уже на восходе не ждёт захода солнца. Как некоторые.

Третий:

– При доброй грамоте. Земля слухом полнится, в заоч – ный сельский институт вроде как настраивается… Помним, в школе была звеньевая. А что будет самая молодая звень – евая в хозяйстве – грех невелик. Ну чем не верховодка?

Выбрали Маричку в один голос.

Головани сажали картошку.

На ту пору звено всего помалу выхаживало. Это каких три последних года стало знать одну лишь кукурузу.

На беду, с картошкой ещё не управились – слёг Иван Иванович и в скорых днях отошёл.

А вокруг цвели сады, в нарядах невест роскошничали яблони; белые иголочки кукурузных ростков, подталкива – емые силами земли, прокалывали её изнутри и быстро, будто из воды, тянулись к свету жизни.

Горе сделало Маричку намного взрослей.

Уже первый её урожай был на целых пять центнеров выше отцова.

Поднялась Маричка на ступеньку, которой не знал отец.

А с новой высоты мир шире, видней!

Подхватилась Маричка посоперничать с самим Питрой.

– Ну что ж, – положил согласие наставник, – вечер пока – жет, какой был день.

А день выдался тяжкий, тревожный, в бесконечных хлопотах.

Земли в Чистом не божий подарок. Нищие, скупые на отдачу. Хорошенько не удобришь, на удачу по осени, вечером, и не рассчитывай.

А удобрений нехват.

И сгребали девчата сами по дворам и золу, и куриный помёт, и навоз.

Двор, где жила корова, облагался особой данью. Дай две тонны навоза. Зато без платы получишь и выпаса для своей бурёнки, и машину подвезти ей корм.

Весть о работе в урочище Мочар звено приняло в шты – ки.

– Что же ты согласилась? – разом наваливались на Маричку со всех сторон. – Как ты могла пойти на такое? На верный позор! С треском же провалим свои сто семнад – цать на круг! Эти центнеры там не валяются!

Страсти бушевали. И было отчего.

Глянь в словарь. Ясно ж написано:

«Мочар. Топь, низменное с подпочвенной водой место».

Это поле и в самом деле слыло худшим, пустым.

– Послушайте, – сердито кинув бровями, отвечала Ма – ричка, – а что, прикажете… Говори да оглядывайся! Гм… идея! Выбирайте ходоков и прямой наводкой к руководс – тву! Так, мол, и так, мы, молодые, не желаем браться за Мочар. Дайте-подайте нам лучшее поле! Вот тогда мы вам и докажем, что мы можем!.. Так петь станете? Да? Думайте. Не для платка голова на плечах. Выходит, брали высокие обязательства под тепличные условия?

– Ну при чём тут сразу тепличка?

– Тогда какого же рожна разгорелся этот сыр-бор? Стыдоба одна! На собраниях мастаки лить речи про честь, про гордость! А как до дела доехали… Один разговор – выпроси я тот Мочар. Но как вы не понимаете, выскочил он нам по севообороту. Нам бы нет доказать, что на любой земле способны огребать урожаи геройские… А вы…

Маричка опало махнула рукой. Помолчала.

– Вспомните Фрайду.

– Слыхали от родителей. Была жадюга помещица. Сдавала крестьянам в аренду самую плохую землю в урочище. После то урочище назвали Фрайдой, по имени той убежавшей бездетной помещицы.

– Так вот, злопыхатели всё тычут пальцем на Юрка Юрьевича. Мол, создают особые, райские, условия, зем – лицу побогаче всегда ему. Вот он и давит урожаями… Юрко Юрьевич не вынес перетолков, откачнулся от участка, намеченного по севообороту, и стребовал, чтоб отвели во Фрайде. Кроме куколя ничего путного не росло в том урочище. Прозвали яловым, вымахнули даже из колхозных угодий. А Юрко Юрьевич – по сто двадцать желаете центнеров! О! Отдачка! Но кислые недоброжелатели и здесь своего не упустили. Кричат: «Кто взвешивал, кто считал его центнеры? Знаем мы эти бумажкины рекорды! Зато всему Истоку стегают по глазам. Старайсь! Догоняй маячка! Р-равняйсь на Питру!» Ну, завистники завистниками, а сто двадцать – это сто двадцать! Бери, молодь, пример со стареника! Не стесняйсь! Не прячьте, девчатоньки, подсиненные глазки…