Наши в ТАССе

Музыка нарастала, надвигалась лавиной, сминающей всё…

Руки затрепетали над головой. Утверждение торжества могущества, красоты!

На последнем высоком аккорде пакет выпорхнул у меня из руки и полетел вверх, ударился о потолок, лопнул и рассыпался мучной пылью по всей комнате.

Опера кончилась.

Слышу, кто-то вошёл.

Оглядываюсь – загазованный Николай Григорьевич, покачиваясь, трудно поднимает два пальца и делает широкий шест с поклоном:

– Здоровэньки булы! Ч-что здесь д-дают? Аустерлиц? Сталинград? Курскую дугу?

– Моцарта! – выкрикиваю я.

– Хорошо! Сегодня Фигаро здесь, – показал он рукой на диван и подался к нему всем корпусом, а завтра – там, – ткнул пальцем в пол. – А ты тут валяешь дурака?

– Предпочитаю валять дурочку.

– Я хотел сейчас свалить свою, а она меня под ручки и айнс, цвай, драй – за дверь. Цоб-цобе! Не дозволила сбросить давление. Говорит, иди пробздись! Ох же с солькой у меня масштабиха![49] А ка-ак я хотел вертухнуться. Не вышло! Ну да ладно. Всё это пустота, схоластика. Во-от же скотобаза… Я фальстаф, обманутый, Толя, муж. По девять месяцев она где-то в Химках каталась на радостных каруселях. С кем? А я перебивался всякой падалью. Потом подлезла… Развелись… Четыре года как я развёлся. А вон какая каруселя. Накануне получки такая добрейка… Накормит. Спать уложит. По-всякски перед тобой вертится. И так, и через эдак. Везде Анохин достанет. Со всех фалангов. А вот сегодня желал. Хотел её вдоль по Питерской. Не дала. Получка нескоро. Я не верю этим крестоносицам. Не будет сегодня малёвки…. Да не в этот методика. Всё это туфта.

– А в чём нетуфта?

– Заниматься трепачевским не хочу. Прожил 53 года. Пытаюсь понять и никак не пойму, что за сила в женщинах. Женщина убивает мужчину влётку одним взглядом!

– А мужчина её одним ударом?

– Я не дерусь. Мужчина не может так сильно на неё влиять. Вот в чём разница между мужчиной и женщиной. Вот в чём вопрос.

– Вы её любите?.. Чего молчите? Так живите!

– Она требует: брось пить. – Анохин покаянно усмехнулся. – А я рака боюсь. Я пью, чтоб не было рака желудка. Это так… Резюме. Вроде комплимента себе. Оттедева – отседева, как говорит один у нас в мастерской. Когда я переходил в сельское министерство, мне устроили экзамен. «Водку пьёшь?» – «Нет». – «Четыреста грамм без отрыва от горлышка можешь?» – «Где же водка? Бесконечно могу пить, глядя за чей счёт».

Он помолчал и продолжал:

– Я дам тебе тему. А ты напиши. Капитал на двоих. Мне платишь по рублю за строчку.

– Давайте тему.

– Завтра Сергей с левого берега приглашает меня на свадьбу. На Любке женится. Девка-плотняжь! Студентка института культуры. Есть на что глянуть. А он до армии в девятнадцать лет чуть не женился на горбунье. Жил с матерью. Одна комната. Комнату перегородили шкафом и взяли на постой двух студентушек. Одна, Аня, горбатая. Поиграли разок в буёк.[50] Она – у, какой вертушок под ним! Понравилось. Жениться! И конец! Жил с нею у меня. Оттартали заявку в загс. Вот завтра расписка. Знакомка его матери спрятала его паспорт. Какой ёперный театр открылся! Лезвием Аня порезала себе вену. Спускала кровь в тёплую воду. В таз. Позвали мильта. Он только ручки раскинул: «Горбунья! А бесится!» Полежала Аня три дня и уехала к себе в Курск. Писала Серёге, что там её любят. Сергей столяр. Уже отсолдапёрил армию. Всё! Я сливаюсь с палубы!

Николай Григорьевич устало повалился на свой жёлтый потёртый диван.

Раньше этот диван служил в министерстве. Потом Николай Григорьевич перевёз его сюда. Диван прожжён в нескольких местах папиросой. У изголовья с гвоздя свисают по стене выгоревшие анохинские брюки.

Уже через минуту Николай Григорьевич угрозливо захрапел.

– Эту песню прекратить! – шумнул я с напускной сердитостью.

Николай Григорьевич извинительно улыбнулся и затих.

Мы с ним жительствуем в одной тесной келье. Размером она примерно метров пять на четыре. Между анохинским диваном и моей койкой вжат маленький столик. У этажерки, у кровати – книги мои на полу. Стул у меня служит вешалкой. На спинке его собрано всё, что я ношу. Два пиджака, брюки, свитер, три рубашки. За этажеркой на полу два бумажных пакета с картошкой, кулёк с луком, сетка с морковкой. За спинкой койки, на гвозде в стене, – выходной чёрный костюм и нейлоновая рубашка. Мама подарила.

Под койкой стоит электроплитка. На ней я всё себе варю, жарю.

Почти во всю стену шишкинская картина «Рожь». Копировал сам Николай Григорьевич. Засыпая, я всегда последней вижу эту картину.

Вот и весь мой обычный день.

Сколько таких в жизни?

Все!

13 февраля

Татьяна спросила у Медведева:

– Александр Иванович, как со справкой?

– Достал.

– Теперь можете спать спокойно. Дурных задатков у вас нет.

Прорезался Лисин. У него был запой. Сегодня с перепоя дрожит.

Бузулук подколол его:

– Вы немного скрючились.

– Холодно.

Бузулук положил руку Лисину на плечо:

– Андрей Хрисанфович, шире плечи, выше грудь! Ну что? Чебурашит южный ветер северного человека?! У вас нос, будто на нём буровзрывные работы производили…

– Ох, Олежка… Влезая в мою душу, хоть бы валенки сымал…

– На морозе особо не разуешься…

Подсуетилась со своим вопросом и Ия:

– Андрей Христанфович! А что это за царапина у вас на щеке?

– Горячий автограф моей юной вулканической феи…

– Вот так и надо вам, старикам. Не женитесь на молоденьких!

– Да так мы с ней живём вроде ничего… Нам с нею не в чем упрекнуть друга и потому мы дерёмся молча.

– Мда! Моцартовская музыка без слов! – важно вынес свой вердикт Олег. – Счастье иногда приходит совсем неожиданно. Но если уж повезло – терпи!

Новиков пробует оторвать внимание Бузулука от Лисина:

– Олег! Приглашали с Выставки на проводы зимы. Я сказал, чтоб все блины, предназначенные для журналистов, отдали тебе. Там не похудеешь.

16 февраля, воскресенье

В полночь в чум ввалился под балдой Анохин напару со своей Трезорихой, маленькой суетливой сучонкой.

Спрашиваю:

– Где петляли заячьи следы?

– На левом берегу…Ну и ну… Собеседник твой во хмелю. Левый берег – целебная вещь. Интересный обычай. Били старые тарелки. Бросали серебро. Я выбросил десятку. Моя Лидка-масштабиха режет с меня стружку: «Паразит! Где десятка? Я ж на сохранение тебе давала. А ты швырнул невесте на горб!» Да. Деньги клали невесте на горб. Доставала… Слушай байку со свадьбы. Студент задержался на каникулах. Шлёт телеграмм декану: «Не волнуйтесь. Приеду. Болен гонконгом.[51] Задержусь на два дня».

17 февраля

Кто стоит у моего гроба?

Я возвращаюсь с работы.

Анохин лежит на диване. Холод в калач согнул его. Пиджак прикрыл ухо. Услышал Анохин мои шаги, спросил:

– Кто подошёл и стоит у моего гроба?

– Владимир Ильич Ленин.

– Докладывайте, Владимир Ильич, об особенностях текущего момента… Не молчите. Ситуация требует незамедлительного действия. Промедление недопустимо.

– Верно. Мысль даётся не всем. Вот она посетила меня. Может не задержаться и тут же уйти. Надо записать, а некому. Пиши ты. Тебе жить. Пиши. Бусиново тебя прославит, как Ижевское Циолковского. Наш земеля! А почему он попал в Калугу? Вот чем я возмущён! Наш, ижевский,[52] а в Калуге. Лучше б в Бусиново ехал, чем в Калугу.

– Что записывать? Давайте. А то мысль ваша уйдёт.

– А кто заплатит стаканище?

– Вы же не пьёте.

– Не надо гнать мороз.[53] Пью… Лучше бы начать, как я въехал в Москву. Тогда была Тверская застава. Белорусский вокзал. С конями. Как на Большом театре. Разломали. Может, восстановят. Почему заставой называли не знаю. Арки… Пиши, пиши. Пока я пьян. А гонорар будет?

– Будет.

– Сколько? Я тебе нашелушу на тыщу рублей!

– А?

– А-а… С лаптями проехали! Мне было лет шестнадцать. Поступил в техникум имени 1905 года. На Сретенке. Без гонорара.

Он щёлкает себя по горлу:

– Без гонорара? Не пойдёт! – и укрывается с головой.

– Чего же вы?

– Не хочу… Не пиши…. Ну… Пиши, что распутничал. Может, когда прочту, благороднее стану.

– Это и всё?

– Нет… Не могу… Есть у меня одна мысль. Не могу я её всем рассказывать. В алкоголе нехорошо быть. Опять пишешь? Ну пиши: пьяница, любящий цивилизацию. В мать не ругаюсь. Но выразиться люблю. Мать – это не мат. Пишешь? Вот растяпа. Я хочу обогащённо выражаться, а не бытово.

– Расскажите, как вы впервые с девушкой…

– Читай Шолохова про Наталью. Ничего особого. Никакого нарушения уличного движения. И точка. Отстанешь от меня, паразит? Главное – во что выльется. Чтоб сочно! Восемь часов будешь записывать?

– Да.

– Пиши. Я закатаю речь. Если где корявато… Можно подчесать, подправить… Про парня я с левого. 56 лет. Всех закружил на свадьбе! Маленький росточком, меньше меня. У него талант. Народный. Надо поэтапно работать. Это ж надо создать… Это полуфабрикат пока… Я о тебе, ты обо мне напишешь. У нас будет два гонорара. И потянем мы с государства много-много денег. Будет у нас маклёвка. Это рыбацкий термин…А денег у меня нету. Ни на книжке, ни в кармане. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Нет! С тобой соединяться опасно. И вообще закрываем эти пустые пьяные дебаты. Лучше я буду спать.

Я повесил на стену над своей койкой портрет Бетховена. Вчера купил на Ленинградском вокзале.

Газетный клочок я поджёг от электроплитки, положил на пол и поднёс к огню ладошки. Греюсь.

Анохин обвёл нашу келью тоскливым взглядом и советует:

– Заодно подожги этот рейхстаг и мы заработаем мешок денег!

– Такой совет лучше заспать. И не выполнять.

– И то верно. Без денег я совсем очумел. Ни к чему никакого чувства. Бедное сердце всё в лапах головы.

Он отвернулся к стенке и тут же захрапел.

Храповичок так храповичок.

Даже мышам страшно высовываться из-под пола.

19 февраля

Беготня

Клуб железнодорожников на Комсомольский площади.

Сегодня здесь хозяйственный актив министерства станкостроительной и инструментальной промышленности. В президиуме член Политбюро ЦК КПСС Кириленко.

Заикаясь, докладывает министр Костоусов:

– Плохо мы поддерживаем новое. У нас на заводе в Москве ввели новинку. Ею больше интересуются из ГДР. Уже пять раз были немцы, а своих спецов с других заводов никак не загоним. Зато через три года наверняка своё же будем гордо перенимать у немцев и ездить к ним туда за опытом… Как мы относимся к молодым специалистам? Мне написали аспиранты одного института: «Мы мальчики на побегушках. Пошли к директору. Выслушал и говорит: «Как я вам могу доверить? Вы ж коты в мешке». Пошли к заму по науке. То же: «Ребята! Вы чистый лист бумаги. Не знаю, что на нём будет накалякано».

На актив я ехал уже с заготовкой. Она передана утром всем газетам страны. Мне осталась самая малость. Внести в заготовку поправки, если таковые будут.

За кулисами я поймал заместителя министра. Он прочёл мою заготовку, своей рукой внёс уточнения, и скоро моя поправка с дровами (со многими исправлениями) ушла с выпуска А на телетайп.

Главное сделано, можно и оглядеться.

Сегодня получка. Принесли лапшу.

Энергичный многостаночник Бузулук высек 106 рублей гонорара, Петрухин – 105.

Татьяна доложила Медведеву:

– Два героя-орденоносца у нас идут ноздря в ноздрю!

Скромненько похвалился Лисин:

– И я заработал десять рублей…

Медведев с улыбкой кивнул ему:

– Бизнес, Андрей, делаешь. Бизнес!

Хотел я пойти пообедать – Медведев тормознул:

– Анатолий! Поступило указание дать твой актив широко! Втрое больше! Пообстоятельней расскажи о техническом прогрессе, о специализации. Действуй!

Уже три.

Снова лечу в клуб железнодорожников.

Мне дали доклад министра, стенограмму его речи и ещё десяти выступивших. Талмудище в триста страниц!

В столовой я забился в уголок, за пустой столик. Штудирую под перезвон стаканов, ложек, ножей, вилок. Пока просто отмечаю карандашом что взять.

С голода разваливается голова. Хочется есть. Но и раз нечего кинуть в рот, кроме розетки с горчицей посреди стола. Спасибо, какой-то министерский бузанчик кое-что отчеркнул важное в выступлениях. Помог мне.

Наконец просмотрена последняя страница, я спрашиваю дежурную:

– Где продиктовать материал по телефону?

– У входа.

– В подворотне я ничего не забыл. Где кабинет директора?

Кабинет директора закрыт. Нет директора, ключи гуляют с ним.

Зато свободна целая киностудия. Оттуда я и отдиктовал стенографистке и полетел в ТАСС.

На выпуске А вспыхнула дискуссия. Краевский: давать первый вариант поправки. Колесов: даём второй, расширенный, вариант.

Вышло по Колесову.

Занятная катавасия. Давать поправку к поправке. Как бы не напутать.

Всё вроде обошлось.

Но деньги я сегодня не получил.

Домой я добрался уже в девятом часу вечера.

Вытащил электроплитку из-под койки, поставил на табуретку. Подогреваю вчерашний гороховый суп в вечной стальной миске с ушками.

В нетерпении я сел на койку. Табуретку с миской на плитке придвинул к себе между ног, и супа моего не стало прежде чем он успел потеплеть.

20 февраля

Постарался на орден!

Боже мой, как богата Россия хорошими людьми!

А.Чехов

Обычное утро.

Медведев просмотрел все газеты и похвалил меня:

– Твой вчерашний актив дали «Правда», «Известия», Труд». Молодец! Постарался на орден. Так держать!

– Буду стараться, – пообещал я.

Тут вошёл Лобанов, и все уставились на него.

– Игорёк, ты откуда? – спросила Татьяна.

– Из парикмахерской, вестимо…

– А я думала, из камеры хранения.[54] Александр Иваныч, – капризно заныла она, – выгоните этого амнистированного.

– Не могу я, – со строгой шутливой подначкой отвечает Медведев, – вступать в распри с законом. Раз амнистировали, значит, человек исправился. Нельзя же наказывать человека за то, что он перековался в нашу правильную сторону.

Как короткая стрижка преобразила человека! Раньше скулы, прикрытые волосами, не так были заметны. Теперь же наш скуластый Игорёша похож то ли на Маяковского, то ли на разбойника.

– Готовлюсь ликвиднуть вашу чёрную кассу! – мрачно рубит он. – Зачем я вступал в профсоюз? Подвалю к его чёрной кассе. Я-то и лез в профи, чтоб поближе прорваться к чёрной кассе и – опаньки! – ободрать её.

Все вежливо поулыбались и занялись своими родными бумажульками.

Я замечаю у Татьяны на столе под стеклом фотографию маленького мальчика.

– Тань, – шепчу ей в спину, – у тебя под стеклом – это твоё чудное сочинение на вольную тему?

Она сердито крутнулась на стуле и с сердцем выпалила:

– Толюшка! С твоей святой искренностью можно сесть на скамью подсудимых! Неужели ты до сих пор не уяснил, что у меня кроме Юрки да собак никого нету? Дети… За больную струну дёргаешь и прощения не просишь.…

– Извини…

Подошёл Олег и, наклонившись, положил руку мне на плечо. Тихо проговорил:

– Под стеклом у Татьянки – это я за две минуты до войны.

– Гм…

Олег пошёл к своему стулу. Я посмотрел Олегу вслед и увидел на стене над его столом призывы, переиначенные заголовки: «Расскажем о родном Бузулуке», «Защитим Бузулукский бор», «Шумит Бузулук», «Бузулук на Выставке, на своём объекте»… Всё это про самого Олега, про город Бузулук, про речку Бузулук.

Всё-таки занятно…

Пока нет Медведева, чего б и не размяться?

– Ребя! – говорит Олег. – Что вычитал в «Неделе»… Австралиец Бурс купался в море. Акула отхватила ногу. После больницы он снова припрыгал на пляж. Полез купаться. На этот раз акула отхватила протез. Обманул акулу!

Владимир Ильич недовольно покосился на Олега. Кончай трёп!

Олег это понял и на обиде выкладывает:

– Ну что, Володь, прорежется время, и мы при ссоре будем здороваться спинами?

– Давай лучше заниматься прямыми своими делами.

Легла тишина. Да не навек.

– Ой! – шумно вздыхает Аккуратова. – Мой бедный Юрка остался без подарка. Вчера у него был день рождения. Шагомер хотела достать. Не смогла… Хорошо что хоть подружка поднесла ему календарь дат и событий всемирной истории. Вчера я проводила её в командировку в Чехословакию. Туда только коммунистов посылают. Вчера она встала как всегда. В пять тридцать. Погуляла со своей собакой и на самолёт.

Ия спешит доложить своё:

– Пять тридцать! Мне в это время снился сон, будто я над пропастью. Проснулась. Ноги упали с раскладушки. Стоят на холодном полу.

– И-и! Вот я сплю! – Татьяна постучала кулаком в ладонь. – Раз я грохнулась с раскладушки. Не слышала! Меня подобрали. Снова положили на раскладушку. И я снова не слышала…

В приоткрытую дверь Беляев показывает на стол Медведева:

– Где ваш добрый фюрер?

Олег потыкал пальцем вверх:

– На совете в Филях.

Беляев поворачивается к Артёмову. За столом он глубокомысленно обхватил свою обозревательскую голову руками.

– Для ГРСИДЗа[55] строгаешь? Для него только Перельцвайг хорошо умеет писать. А ты кто? Либо Артёмов, либо Павлов (псевдоним). И вдобавок нерусский.

И тут я как-то иначе взглянул на Ивана Павловича. Многое я не понимал в его поведении. В одно время он с тобой нормальный. В другой раз – мешок зла.

Когда у него зазвонит телефон, он всё бросает, пугливо хватается за трубку и, белея, снимает её лишь после второго звонка и подобострастно быстро говорит:

– Я вас слушаю.

Не обозреватель ТАССа, а лакей из захудалого кабака.

Тоскливо на него смотреть в эти минуты. Весь трясётся, мигает, бледнеет. Значит, это говорит кто-то из начальства. И Артёмов лишь торопливо кивает головой, поддакивает:

– Слушаю… Слушаю… Слушаю…

Даже к маленькому начальству он убегает рысцой.

Когда же у него всё в порядке, он сознаёт себя величиной и чинно распохаживает по комнате, воткнув руки в карманы.

В конференц-зале сегодня торжественное собрание. Через три дня отмечается День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Выступил знаменитый Лелюшенко.[56]

Он рассказал великий случай. Когда у солдата Ивана Скибы кончились патроны, он пошёл на танк с топором. Открыл люк, порубил головы всему экипажу.

На собрании спёкся конфуз. Не все ветераны получили награды. Не хватило. Краснопресненский райвоенкомат не обеспечил полностью медалями «50 лет Советской Армии и Военно-Морского Флота».

22 февраля, суббота

Приказано жить по-королевски!

День прибавился на воробьиный поскок.

Солнце. Всего минус три. Праздник!

Анохин в добром настроении:

– Ну что, пан Анатоль? Завтра наш мужской день. По такому случаю дарую тебе кровать Баграмянов.[57] Спали на ней Баграмяны, устроит она и тебя. Широкая, панцирная сетка. Совсем не то, на которой ты долгохонько у меня мучился. Узкая сетка проваливалась до пола. Спал почти сидя. Как похороненный татарин. Хватит такие муки кормить. Живи по-королевски!

Я кинул руку к виску:

– Есть жить по-королевски!

Пожаловал он мне и четырёхножку из-под телевизора. На неё я выставил все свои книги с пола под кроватью.

Кружкой я плескаю воду на пол, разравниваю ладошкой. Потом усердно тру тряпкой и вытираю.

Мой пол умыт!

Сделав одно, хватаюсь за другое.

В одном свитере на санках притаранил от колонки бидон воды. Вынес новенький матрас, кидаю на снег и сам валюсь на матрас. Блаженство!

Сияющий Анохин щёлкает над головой пальцами:

– Весна-а-а!.. Люблю весну. Просыпается во мне весной деятельность. Прилив, приливище! – вертит кулаком вокруг сердца. – Всё переделаешь… Вывезешь шлак… Вскопаешь огород… Посадишь картошку… Пятьдесят три года! А дядюка я ещё бодрый! А как Лидка, – на вздохе глянул в сторону дома жены-разведёнки, – а как Лидка подтравит – отлив деятельности закипает. Стаканища три хряпнешь-ляпнешь… И уже легче… Ну как тут не пить?

Я набросал снега на матрас, веником смёл снег. Вот и матрас мой умылся. Кажется, чище стал.

Я подогрел на электроплитке воды в миске, настрогал мёрзлых дрожжей, всыпал муки. Подошло скоро тесто. Вывалил всё на сковородку. Пышка получилась толстая, ноздристая. Полупустая в серёдке, с пещерами. Я очень люблю печь себе хлеб.

Подкормились мы слегка с Анохиным пышкой и затопили печь. Странное дело. Почему вода по трубам не идёт? Натаскали в бачок на чердаке воды. Вроде трубы ожили, задышали. Полилось по ним тепло.

Николай Григорьевич занял у меня трёшку и пожёг к своей Лидушке.

Ночевать забыл вернуться.

Милушка приголубила.

23 февраля, воскресенье

Валенки на заслуженном отдыхе

На столе бутылочка.

Пойдём выпьем, милочка.

Частушка

Любовь – это предмет первой необходимости.

А.Петрович-Сыров

Господи!

Капель за окном бам-бам-бам! Взахлёбки долбит лёд, как дятел клювом. Так радостно на душе.

Николай Григорьевич крестит свои валенки:

– Ну, валеночки… Пожалуйте с Богом на чердачок. На заслуженный отдых. Спасибо, хорошо зиму побегали… Толь… А там такой коньячок подвезли по случаю праздника. Ляпнем? А?

– Мне нельзя.

– Ка-ак нельзя? Праздник же!

И запевает, подтанцовывая:

– Ой, снег, снежок,Белая метелица.Холодильник не пол-литра,На троих не делится!

– Нет! – бесшабашно выкрикивает он. – Тут без гитары нельзя!

Он берёт гитару и, томно закрыв глаза, поёт:

– Две гитары за стенойЖалобно заныли.Кто-то свистнул чемодан.Милая, не ты ли?

– Нет! Гитара гитарой. А насухач душа не пляшет! Пойду пошурую пролетарии всех стран насчёт купилок на коньячишко.

Удивительно скоро вернулся Анохин. Весёлый. С коньяком!

Я хвалюсь:

– Пока вас носило в магазин, я успел и голову помыть в тазике, и надёжно прикрепил зеркало на стене.

– Во молодец! Два великих дела сотворил. Повод к выпивке подвёл. Давай обязательно обмоем. Иначе и голова скоро станет снова грязной, и зеркало будет показывать кислый фокус. Кто в него ни ткнись – страшней крокодила увидит себя. А обмоем – и голова век чистёхой будет, и зеркало, кто в него ни загляни, – обязательно все будут красивыми! Как за такое не выпить?! Наливай первую стопашку!

– Ну мне же нельзя!

– А какая анафема тебе запретила? Подпись есть? Лично я разрешаю! И дорогой товаришок Чехов, который Антон Палыч, тоже разрешает. А он врач. Знает что разрешать! Он прямо вот так и сказал. Запомнил я слово в слово: «Водку же пить следует. Она возбуждает мозг, который от дороги делается вялым и тупым, отчего глупеешь и слабеешь». Теперь ты что-то имеешь против Чехова?

– Ну мне же нельзя! Это я сам себе запрещаю!

– Ой-ё-ёй-ёненьки! Развёл тут подпольную самодеятельность! А мы ей бац по шапке! Бац! И ещё бац-бац-бац!

Он наливает в высокие королевские рюмки.[58] Каждая грамм на двести пятьдесят.

Я глянул на полные рюмки и у меня похолодело в животе:

– Маменька! Я не ел… На голодный желудок столько… Помру ж во цвете лет! Я разогрею чуть вчерашней картошки.

Я пожевал немного картошки и отхлебнул коньяку один глоток, дурашливо выкрикнув:

– За мир между народами!

Мне вдруг стало жарко и голова понеслась по кругу.

Анохин влюблённо уставился на меня:

– Ты смотри, как коньяк тебе на пользу! Раскраснелся весь. А то бледный был. Спиртаус – хорошо! Была у меня прободная язва. Заштопали! Пью и ничего. У меня знакомец тут через два дома… Как ахнет бутылёк – бегом спатеньки у плетня. Вырвет всего бедолагу. Подойдёт хаврошка, подхарчится и тоже хмелеет, ложится рядышком потэхэсэньку…

– Какие гадости… И вас это умиляет?

– На провокационные вопросы не отвечаю… Я, Анатоль, к спирту не принуждаю. Но рекомендую. Разок в неделю нужно прочищать организм от бактерий. Это способствует некоторому пищеварению. А теперь… Смело! Смело в бой! Ну! Допивай свою долю!

Я отодвинул от себя рюмку:

– Мне такая доля не нужна…

– Мне тоже… Одначе… Эх, Лида… Или у неё центральная нервная система повреждена? Отравила мне жизнь! Ну! На девять месяцев смывалась с палубы! Во какая орденоносная гуляха была! Я детям сам готовил…

Он стукнул вилкой по столу и запел:

– Я цыганочку своюРаботать не заставлю.Сам я печку истоплю,Самовар поставлю…Цыган цыганке говорит:«У меня давно стоит!»Где стоит и что стоит?Ничего не говорит.

– А больше всего мне нравится это рязанская лирическая…

– Шла я, шла я как-то летом.Вижу: лапоть расплелси.Парень бравый, чернобровыйПровожать меня взелси.О-ох, лапти мои, лапоточки мои,Износились, не спросились,Истаскались, не сказались.А потом шутя, в обнимку –Разговорчивый, весёл –Как колодку свежим лыкомОн меня всюю оплёл.Помню время. Чудный вечер.Мы в овин с ним забрелиИ всю ночку до рассветаЛапти разные плели.Время шло. Настала осень.Мне соперница нашлась.И любовь, как старый лапоть,Износилась, расплелась.И расстались мы с тобою.Вот, подумаешь, конфуз.Не одна я. Теперь нас двое,Я и малый карапуз.

Под чечётку он прошёлся по комнате и ударил каблуком в пол: