Сообщники

Сообщники. Сборник рассказов

© Д. Осокин, Е. Некрасова, А. Бруй, Т. Климова, Н. Ершова, А. Пестерева, К. Гептинг, Т. Юн, А. Соболева, С. Лукьянова, Н. Подлыжняк, Д. Сорокотягин, С. Лебеденко, Д. Ховалыг, текст, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательский дом «Самокат», 2023

Анна Пестерева

Чат

Обновления сразу в нескольких телеграм-каналах. Переворачиваю телефон экраном вниз – недавно выработала такую привычку, чтобы не отвлекаться. Я плачу и не стесняюсь, все равно никто не увидит. Может, это новости на меня так влияют, может, лук, который я режу затупившимся ножом. Луковица молодая, злая. Даже очки – я их специально нацепила, чтобы не слезились глаза, – не помогают. Дома есть только солнцезащитные, я стою в них на кухне, как дура, и плачу. А на улице зима, минус шесть, идет снег и бьют людей.

Морковь тру на крупной терке, жарю вместе с луком до золотистого цвета. Телефон нервно подрагивает от приходящих оповещений. Из фарша леплю фрикадельки и бросаю в кипящую подсоленную воду. Туда же летит картофель, порезанный кубиками, – вместе им не так скучно вариться. В кастрюле бурлит вода, фрикадельки выпрыгивают, сталкиваются боками, суетятся. Чисто мы, люди. А потом их затягивает обратно под воду. Добавляю овощную зажарку, прикрываю крышкой и уменьшаю огонь – остается ждать.

Сегодня ехать через всю Москву – нервничаю. Хотя, если я не буду ничего такого делать, всё же закончится хорошо? Чего такого? Главное – не забыть квитанции. На сапоги – вот лежит в кошельке, а на пальто – не вижу. Ну, начинаааается. Где чек из химчистки? Перерыть сумку, достать вещи по одной, проверить все отделения, подкладку. Посмотреть на столе, под столом, за столом, на тумбе у двери, в вазе для ключей, заглянуть под раковину и потрясти мусорное ведро. Помыть руки. Залезть в шкаф и найти смятую бумажку в кармане пуховика. Ладно, все хорошо. Квитки я кладу в кошелек и, пока собираюсь, два раза перепроверяю их – просто на всякий случай. На телефон без остановки приходят оповещения: новости, новости, эсэмэска от банка, новости, предупреждение от МЧС.

«Театральную» и «Тверскую» проезжаем без остановок – поезд сбавляет скорость, но не тормозит. Пустота на перронах. Желтый электрический свет. Смотреть на безлюдные станции неловко, как на голого человека. Пропадает сигнал вайфая, телеграм обновляется с задержкой. Вижу сообщение: «В России на акциях протеста задержаны три тысячи триста двадцать четыре человека».

– Видела кофточку прямо на тебя. Привет! Говорю, видела кофточку. Тут в секонде за углом, знаешь? Они вывеску убрали, но я тебе покажу. Тебе так пойдет! Она такого интересного зеленого цвета. Благородного, понимаешь?

Это меня встречают в доме быта. Тут ни митингующих, ни полиции, а знакомые сотрудница химчистки и мастер по ремонту обуви. Мы говорим о чистящем средстве, которое удаляет все пятна (надо домой порошок купить), и почему-то – о том, как правильно поливать кактусы. Я хочу еще что-то важное спросить, но не решаюсь.

Ныряю в метро. Эскалатор равнодушно тащит вниз толпу и меня тоже, а я смотрю прямую трансляцию на ютубе. Людей берут в окружение, прижимают к стенам домов. Замах, удар. Повторить. Какая-то девушка бежит и получает дубинкой по ноге. Рефлекторно трогаю колено и чуть ниже, куда пришелся удар. Я впечатлительная, как говорит муж, слишком близко все принимаю к сердцу. Он считает, надо смотреть на вещи шире. Это как?

По левой стороне бегут студенты и обсуждают какого-то отвратительного Олега, который не может запомнить номер квартиры. Соседний эскалатор толкает грузную женщину наверх, а она кричит в телефон: «Открой дверь, открой!» Я открываю очередное видео: парня бьют электрошокером, женщину – ногой в живот, людей кладут лицом на снег. У меня есть право смотреть. Или не смотреть. Право хранить молчание. Правохранительный (с одной «о») орган – это мой рот, твой рот, наши рты. Мы можем ими молчать, это не запрещено. На обратном пути делаю пересадку на кольцевую – так чуть дольше, зато не придется ехать мимо пустых станций.

* * *

Леся отвечает, когда я уже подъезжаю к дому. Еще каких-то десять минут, и я открою дверь в квартиру, где пахнет супом с фрикадельками. Но короткое слово «да» заставляет меня выйти на следующей станции и сесть в поезд в сторону центра. Я не хочу этого делать! Я бы вообще сегодня сидела целый день дома. И ее не пустила б, если бы она меня слушалась.

«ты поперлась на митинг?»

Спустя четыре часа она подтверждает то, что я и так знаю: «да».

От нее приходит геолокация: район Цветного бульвара. Прошу дождаться меня у станции и ни во что не ввязываться. Леся прочитывает сообщение и не пишет ни слова – как была в детстве вредная, так и осталась. Когда я приходила за ней в садик, всегда капризничала, когда забирала из начальной школы – отказывалась уходить с продленки. Разница в одиннадцать лет сделала из меня не старшую сестру, а вторую маму. Зато благодаря Лесе я поняла, что хочу своих детей. И главное – что я с этим справлюсь и буду хорошей матерью. Мне кажется, я правда хорошая мать.

Наверху тревожно. Люди ходят группками, стоят группками. Те, что в шлемах, тоже передвигаются группками. Я тут одна, мозолю глаза и тем, и другим. Леся подходит ко мне, и мы тоже становимся группкой. За то время, что мы не виделись, она немного набрала вес и сделала короткую стрижку. Ей идут и пухлые щеки, и мальчишеская прическа.

Леся никогда не говорила, с кем и куда идет гулять, приходила домой поздно, оставляла сигареты в кармане куртки, не стесняясь никого в доме. Она была ребенком улицы, несмотря на двух матерей в семье. «А возможно, именно из-за этого», – говорил с ухмылкой отец. И вот мы стоим, обсуждаем что-то неважное – что скользко и ветрено, – пока вокруг нас задерживают людей. Полицейские кладут друг другу руки на плечи и идут змейкой через толпу. Они подходят сзади к какому-то парню лет двадцати и задирают ему руки вверх, высоко над головой. Парень складывается пополам, так его и ведут в автозак. Леся спрашивает меня, кивая в сторону задержанного: «Ну как?» Я пожимаю плечами: что – как? Надеюсь, нам не будут заламывать руки, у меня столько пакетов с собой, из них все вывалится на асфальт.

Леся утыкается в телефон, быстро печатает, стирает что-то, пишет заново. У нее маникюр неоново-салатового цвета. Она обожает все необычное. Хочется защитить ее от глупостей, которые она способна натворить. Почему она не отвечает на сообщения? Кто может быть человеку ближе семьи? Леся злится, говорит, что люди становятся кем-то друг другу не из-за родства. Она отрывается от телефона и тычет мне им в лицо. Открытый чат в телеграме, называется «Передачи» или как-то так.

– Они добровольно помогают задержанным, поняла? Чужие, как ты говоришь, люди. Мне дважды передавали в отделение воду и еду.

Как? Тебя задерживали?! Несколько раз?! Ты понимаешь, какой это позор? Почему ты не сказала мне ничего?

– А что бы это изменило?

Я хочу ей все объяснить. Сказать, что надо быть благоразумной. Что я желаю ей добра. Неужели так сложно быть нормальной? Неужели нельзя вести себя правильно? Все то, что я уже сто раз ей говорила.

Она не слышит моих слов. Я сама их, если честно, не слышу. Рядом с нами полицейский кричит в громкоговоритель: «Уважаемые граждане, вы мешаете проходу других граждан, просьба разойтись». Он вдруг поворачивается и смотрит в глаза, будто обращается лично ко мне. Вся площадь наблюдает, что случится дальше. Мне страшно. Пакеты падают на тротуар – я цепляюсь за Лесину руку. Тащу ее за собой в метро, она упирается. Я не нахожу нужных слов, чтобы ее убедить, но знаю, что ей на самом деле сейчас нужно, что для нас всех будет лучше. Она вырывается, отбегает. Поворачивается и что-то кричит мне. Я слышу только громкоговоритель:

– Данное мероприятие является незаконным. Мы делаем все, чтобы обеспечить…

Леся примыкает к небольшой компании людей, и я теряю ее из виду. Прижимаю к груди пакеты с сапогами и пальто. Мимо ведут задержанных, толпа кричит: «Позор!» Ее тоже так уводили? Почему она не сказала об этом? Полицейские отгоняют людей с фото- и видеокамерами от автозаков: «Не мешайте работать». Я собираюсь нырнуть под землю, но понимаю, что одного пакета не хватает. Вот он, лежит в метре от меня. По грязному асфальту распластался рукав блузки благородного зеленого цвета. Какая-то женщина хочет поднять вещь – ее задерживают, когда она нагибается. За что? По пакету проходятся сапогами.

Я вижу еще одну змейку, которая пробирается в толпе. Идут ко мне. Я быстро хватаю блузку и бегу вниз по лестнице. Турникет не пускает: закончились деньги. Бросаю триста рублей на «Тройку». Бегу по эскалатору. Бегу по перрону в самый конец. Бегу, чтобы не думать. Центр перекрыт, оцепления, сцепки, в городе каски и бронежилеты. Мой мозг как машина в пробке: газ-тормоз-газ-тормоз-газ.

Ищу объезды, аресты, улицы перекрыты,

подъезды к центру пережаты, зарыты в землю

на метры вглубь, станции метро закрыты.

Погоны наверху, внизу вагоны пролетают без остановок.

Сигарету не закурить. Бить. Это снаружи.

Тут – взглядом в окно упереться, качаться.

Я же бросила в одиннадцатом классе. Голова в каске.

Моя? Их. Чья?

Слова рвутся при произношении на части.

Между строк страх. Все ли в порядке со мной?

Привычка начальников подчинять пространство

приводит к погоне. Бег за толпой – азартный спорт,

подходящий для разнашивания служебных сапог.

Испуг в глазах как туман или смог пожара.

В слезах лицо. Не мое. Ее, его, чье?

Будто смола сбежала каплями по щекам.

Страдание – сигнал бедствия. Уходящий на дно

отбивает послание: sos! Нет времени

на ожидание помощи. Никто не придет,

все тонут вместе с тобой. Sos!

Страдание. Sosтрадание.

Бессмысленный марафон жестокости.

Меня трясет: это не нервы, а подземный перегон.

Стойкости не хватает этой конструкции.

«Не прислоняться» – такая инструкция прилагается

к каждой двери в метро. Но можно хвататься руками

за поручень, в виде дубинки занесенный над головой.

Обречена ехать по Кольцевой линии против часовой

стрелки, похоже, одну за другой остановку без права на пересадку.

Боже! А тебя нет. Интернет пропадает, на ладони крест —

купить порошок. Шок. Яблок килограмм.

Отгадай загадку: куда несется Русь-тройка?

Слойка с творогом, один помидор, пачка крупы.

Нашла в новости опечатку. Информационная диета

нездорового человека двадцать первого века —

новостная лента.

Русь не дает ответа.

* * *

Леся не отвечает, ее не было в сети полтора часа. Украдкой читаю новости и смотрю видео из интернета. Руслан привез детей из школы, все поели и разбрелись по квартире. Кажется, они смотрят телевизор, а я на кухне: убираю, мою, прячу остатки ужина в холодильник. Мамские дела, как говорит младший сын.

Приходит сообщение от нее! Написала, что дежурит у ОВД в Крылатском. Пока я думаю над ответом, для которого с трудом подбираю слова, Леся успевает мне возразить: «не в овд, а у овд. С передачками. Меня не задержали».

«Внутри человеку плохо(»

Я набираю ее номер, она сбрасывает.

«мало зарядки. Выключаю телефон»

Леся пропадает из Сети. Нахожу московский чат помощи задержанным, в нем состоит пять тысяч одиннадцать человек. В памяти всплывают пустые станции метро. Интересно, сколько может вместить «Театральная»?

«Есть вода, печенье, пледы. Доширак, термос с чаем».

«Могу встретить несколько человек у ОВД Аэропорт на машине».

«Сколько человек в хамовниках сейчас? Кто знает»

«могу обзвонить овд»

«не можем найти человека. Не выходит на связь с 17 часов»

«Правозащитникам писали?»

«да. что делать?»

Админы то и дело просят людей переходить в чаты округов – там раздают конкретные задачи. Натыкаюсь в переписке на знакомую аватарку. Леся оставила сообщение двадцать минут назад: «СРОЧНО! отказываются вызывать скорую мужчине, сломана рука. Все, кто может, позвоните в отделение, спросите, почему не пускают врачей. Чем больше позвонивших, тем больше шансов добиться медицинской помощи!!!!» Четыре восклицательных знака.

Пока мою посуду, мне на глаза то и дело попадаются собственные руки. Родинка на запястье, браслет. Раскладываю приборы на полотенце, вижу сморщенные от воды подушечки пальцев. Ставлю мокрые тарелки сушиться, замечаю синюю пульсирующую вену на сгибе локтя. Наливаю на губку моющее средство, обращаю внимание на заусенец.

Нахожу сообщение про этого чертова мужика, будь он неладен со своей рукой. Перечитываю заново. «Все, кто может, позвоните в отделение, спросите, почему не пускают врачей». Вбиваю номер телефона и долго смотрю на цифры, будто хочу их запомнить.

Нажать на кнопку вызова или нет? Надо мыслить шире, не принимать всё близко к сердцу. Поливать кактусы не чаще одного раза в две недели. Купить себе кофточку благородного зеленого цвета и сидеть в ней в кафе. Не мешать проходу других граждан по улицам Москвы. Ни о чем не судить, пока не увидишь всей картины.

– Саня, ты что не идешь телик смотреть? – Руслан заглядывает на кухню.

Показывают мой любимый фильм «Москва слезам не верит». Самое начало, только минут пять прошло. Как раз сделать бутерброды, выключить свет в зале и расслабиться на диване с семьей. Разве я не заслужила? Нет, спасибо, я тут еще поторчу. Руслан гремит чашками, берет карамельки из шкафа – медленно и громко, как будто назло. Делает жест рукой: «Тебе надо раковых шеек?» Я мотаю головой. Наконец-то уходит.

Прикрываю дверь на кухню. В трубке ту-у-у-у-ту-у-у-у – гудки, но я терпеливо жду. Первый раз никто не берет. Я набираю снова и снова с тем же результатом. Внутренне даже рада, что ни во что не ввязалась. Делаю последнюю попытку дозвониться, и всё: моя совесть чиста. Рисую в блокноте ромашку. Едва заметная точка в центре, от нее тянется длинная капля – слеза. Потом появляются еще и еще одна. Всегда пересчитываю в конце, сколько лепестков получилось: раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь…

– Дежурный.

Я не готова.

– Дежурный.

Если молчать, он сам положит трубку. Семь, восемь, девять. Девять слезинок получилось.

– Драсьте. – Это, должно быть, мой голос.

– Дежурный.

– Я хочу спросить. Я знаю, что у вас задержанные. Вам привезли задержанных. Да?

– Ну?

– Говорят, у одного из них. У человека. У него сломанная рука. Да? Это так?

– Что значит «говорят»?

– Это… не важно. Просто информация. Вы это… скажите. Ему же помогают? Да?

– Нет у нас никакого человека.

– Есть у вас человек.

– Всем, кому необходимо, оказывается помощь.

– Так все-таки…

Гудки. Набираю снова, на этот раз отвечают быстро. Тот же голос произносит знакомую фразу: «Дежурный».

– Я только что звонила, вы меня сбросили. Человеку оказывают помощь?

– Так, вы вообще кто? Представьтесь!

Произношу свои имя, отчество и фамилию. Девичью фамилию, свою бы Руслан не разрешил так использовать. Это дается мне неожиданно легко – думала, будет стыдно или неприятно называть себя в этих обстоятельствах.

– Так что с человеком? Вы говорите, никого нет, потом говорите, что помогаете. У него рука сломана, нужен врач.

– Всем, кому необходимо, оказывается помощь.

Гудки. В чате сообщение, что в Крылатское въехала скорая. Двадцать минут назад написали, а я по рассеянности пропустила. Получается, напрасно звонила со своими расспросами, они никому не помогли.

А может, этот мучительный разговор с дежурным был не зря?

Внизу чата синим цветом выделена кнопка «Присоединиться».

Нажимаю на нее, количество участников меняется.

Пять тысяч двенадцать человек в чате.

«Я готова обзвонить ОВД»

Отправляю сообщение.

Евгения Некрасова

Мелузина и ее друзья

Дети взяли и объединились. Света сказала, что если они сами не объединятся, то придут взрослые и соберут в кучу их недоразвившиеся тела для того, чтобы заработать себе денег. Света не любила взрослых за то, что они нелогично и нефункционально устраивали всё. Город сидел на газу. Взрослые ковыряли дыру в земле, качали газ, его облачка поднимались, травили дыхание, но доходы от него испарялись. А город выглядел так, будто в нем случилась война или конец света. Теперь люди как-то пытались доживать. Асфальт икал возвышениями и провалами. Люди матерились. Поликлиника ползла наличниками и доживателями. Мусор атаковал во дворах и на рынках. Ромбы забора успокаивали своей вечностью. Света сказала: будем снимать кино. Но не вот это всё. А лучшее, что пока у нас есть, и единственное – наши тела.

Саша согласился сразу, он был без комплексов, его вырастила одна бабушка, он мечтал об обладании вещами, ношении вещей, держании вещей в руках, пользовании ими. Он носил всегда перешитки бабушкиных знакомых, чистые, опрятные, но чужие. Бабка не дает бабок, шутил он плохо. На самом деле бабушка купила бы ему что угодно, если б могла. У них была искренняя и сильная любовь. Денег не было совсем. Света видела, что в этом нет логики. Сашина бабушка работала на заводе инженеркой, завод функционировал, производил что-то, связанное с тем же газом. Саша любил бабушку мощно, хотя она старалась с ним строго, просила не стать наркоманом или алкоголиком. Он не дурак, не собирался. Бабушка выкраивала деньги там-сям, откладывала. Саша пытался подрабатывать грузчиком, уборщиком, упаковщиком. Однажды летом он поработал месяц в кафе и сумел купить себе бэушный смартфон и слуховой аппарат бабушке, новый, но такой, простой. Это был самый счастливый момент его жизни. Саша мечтал о еде тоже. Каждое утро покупать кофе в кофейне и круассан. Он хотел жрать дорого и красиво, а не кабачки. А бабушке купить аппарат помощнее и плазму. И много чего. Он сразу сказал Свете: а чо, давай.

Соня говорила Саше, что ему везет, что у него нет родителей, а одна бабка. Еще и адекватная. Ее родители не пили и не утопали в нищете, а располагались посреди комфортной бедности. Мама работала врачом, папа водил автобус. Важные профессии, думала Света, ответственные, думала Света. Но оба зарабатывали недостаточно для содержания троих детей. Это ведь нелогично, удивлялась Света. Родители Сони вели себя чрезвычайно жестоко со всеми своими тремя детьми, которых нарожали через запятую примерно в два года. Соня появилась в середине. В этой семье наказывали за любое действие, взгляд, движение, слово. Не обязательно было делать что-то плохое, получать двойки, курить, не мыть посуду. Дети были всегда виноваты тем, что живут в одной квартире с этими взрослыми людьми, вынужденными этих детей кормить, одевать, обслуживать. Любое желание, мечта, интерес, стремление унижалось, высмеивалось, наказывалось.

Света не понимала. Это было нелогично. Зачем надо было истязать своих детей морально и физически так, что к совершеннолетию они уже совсем для жизни не годились? Бессмысленное вложение сил, времени и денег. Где смысл? Каждый ребенок в Сониной семье работал с такой ситуацией по-своему. Старший делал всё никак, никоим образом не выражал себя, ни в школе, ни дома, ни во дворе, потому что понимал, что стараться нет смысла. Но он копил силы на побег. Это чувствовали все, в том числе родители, поэтому с ним они обращались особенно жестко. Младшая сестра очень старалась дома, византийничала, чтобы ей доставалось больше хорошего внимания, а плохое она спихивала на старших сиблингов. Иногда срабатывало, но до школы она добиралась уже бескровной, бледной, молчаливой и уставшей. Соня старалась стараться дома в раннем детстве, но потом поняла, что это бесполезно, и старалась только в школе, но не справлялась с учебой психологически. Икала у доски от волнения, не могла дочитывать длинные слова и предложения, не запоминала наизусть ничего, всё делала медленно и мято одновременно. Родители наказывали детей за плохую учебу, говорили, как те их позорят и как им тяжело быть отцом и матерью такого бесполезного людья. Света подумала как-то, что Сонины родители получают удовольствие от процесса наказывания и поэтому пихают детей в то положение, в котором могут их наказывать еще сильнее.

Эти родители запрещали детям работать и подрабатывать как-либо, говорили: после 18 делайте что хотите, а пока если хочется трудиться, то всегда есть над чем дома или на даче, а не на чужих людей. Соня сама уже говорила Свете, что это для того, чтобы не терять над ней и сиблингами власть. У Сони была одна мечта – уехать навсегда от родителей и из города. И она сразу сказала «да», наметив себе сумму на билет и три месяца аренды в городе-гиганте.

У Алисы была хорошая растящая ее материнская семья: мама и бабушка. Обе работали в одной и той же «Пятерочке». Бабушка расставляла товары, мама пропикивала их на кассе. Кажется, у них обеих были знания. Бабушка получила в городе-гиганте высшее образование. Но работы в городе не находилось. Женщины зарабатывали недостаточно, кормили-растили Алису с трудом. Жили хаотичным женским советом. Выживали. Даже не готовили никогда специально, просто питались пятерочной уцененкой, что находили в холодильнике по очереди. Радовались своей хрущевной двушке. Бабушка отказывала себе во всем для мамы и для внучки, мама отказывала себе во всем для дочки. Тихо, без заявлений, расшифровок своих мук. Но Алиса понимала всё и мучилась от жертв своих женских родственников. Нелогично, нелогично, думала Света. Алиса любила свою материнскую семью, училась средне, мама и бабушка мечтали о высшем образовании для нее, с такими оценками оно получалось только платным. Алиса была худая, нервная, мечтающая о возмездии за бедность своим будущим успехом на другой, пластичной, многообразной территории. Ей хотелось, чтобы мать и бабушка перестали совершать жертвоприношения мужьями, любовниками, шмотками, отпусками, ногтями, дороговатым кофе, жизнью. Алису не взяли в женский совет впервые и заявили ей потом, что продадут квартиру, чтобы выучить ее в вузе. И ничего-ничего, будут снимать. Алису вырвало в туалете. Она согласилась на Светино объединение не сразу, но вот после этого.

Рома не хотел в армию. Его батя служил, потом был омоновцем, потом дальнобойщиком. Старший брат служил, вернулся веселый, а потом снова ушел по контракту. Отдавание своего мужского тела за деньги государству было естественным и родным в Роминой семье. Любимые праздники – это проводы и встречания родных мужчин в форме. Мама строгала овощи и консервы в тазы, заправляла их майонезом. Дядя приносил произведенный им самим алкоголь. Рома из всего их детского объединения был самый кинематографичный. Не качок кино 90-х, а нынешний типаж, умнее и женственнее, действующий на пересечении культовых сериалов, инди-фильмов и больших экранных экшенов. Высокий, светловолосый, голубоглазый, мускулатурный, губастый, сильный, тонкоскулый. Богатырь растет, но смазливый, говорил всегда дядя. Батя в полушутку предлагал сломать Роме нос, чтобы избавиться от бабской тонкоты.

Рома значился сексуальным символом старших классов. Ему полагалось перебирать десятиклассниц и одиннадцатиклассниц, может быть, даже девятиклассниц и восьмиклассниц. Бить им сердца, ломать психику. Он немного попробовал, ему надоело. У Ромы был секрет. Он молча ненавидел форму, оружие, насилие, жизнь своей семьи, возможно, свою семью тоже. Сам с трудом мог объяснить почему. Всё это скапливалось из тумаков отца, его золотого зуба справа, веселых рассказов брата про Сирию, женских волос в кресле отцовской фуры (отец сам шутил: гинекологическом), материной седины и нервной полноты, права мужчин их семьи на бескрайний мат, да вообще на всё в обмен на продажу своего тела и воли государству. Света находила это логичным, но бестолковым. Отец, мать, брат, дядя были воодушевлены почему-то Роминой секс-символьностью. Гордились тем, что его любят девочки. Его знали и узнавали все в школе, на улицах, в магазинах. Город жрал и ждал новости о его личной жизни.

Роме хотелось всего другого. Он решил поначалу не встречаться ни с кем вовсе. Его истерзали вопросами даже учителя. Что за болезнь. Тогда он встретил Веру. У нее было множество плюсов. Главный – она к нему почти равнодушна, не охотилась за ним. А когда он к ней придвинулся, она пожала плечами, что, мол, не против. Вера училась в другой школе, получше и побогаче, ее родители не ругались матом, не изменяли друг другу, работали хорошими врачами, мама занималась танцами, папа коллекционировал старые книги. Вера не выглядела навязанно красиво, но Рома поначалу выработал приступы астмы от ее больших рыжих глаз. Батя хмурился: зачем тебе евреи. Рома объяснил свою сильную страсть, но вообще-то он знал, что Вера – та лопаточка, что выскребет его из этого темно-зеленого мира. Она уже через олимпиадные победы поступила в столичный университет и собиралась переезжать. Он тихо собирался с ней, планировал устроиться на работу, снимать им жилье, трудиться на то, чтобы она свободно училась, а он иначе жил. Необходимо было откупиться от армии, и так, чтобы отец, дядя, брат узнали не сразу, – это стоило дороже. Рома согласился со Светиным предложением.