Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России)

Константин Левшин

Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России)

© К. В. Левшин, 2016

© Издательство «Нестор-История», 2016

Введение

Тема массового дезертирства в Красной армии периода Гражданской войны является малоизученной, особенно в контексте существования дезертиров в условиях ожесточенной борьбы с ними экстраординарных органов – комиссий по борьбе с дезертирством. Вопрос важен с учетом его непреходящего характера, он остается актуальным в настоящее время. В современной России как бегство из воинских частей, так и уклонение от срочной службы являются серьезными проблемами, решение (или нерешение) которых будет иметь значительные социальные последствия. В нашей стране данная тема активно исследуется в юридическом и психологическом аспектах[1].

Сведения о дезертирстве из рядов современной российской армии весьма туманны. Ю. П. Оноколов в своем исследовании отметил, что за 1996–2000 гг. 41 % от всех осужденных военнослужащих осуждены за самовольное оставление части или места службы (ст. 337 УК РФ), а 14 % – за дезертирство (ст. 338 УК РФ)[2]. Весной 1998 г. Главная военная прокуратура совместно с Комитетом солдатских матерей провела акцию «Явка с повинной», направленную на добровольную сдачу на условиях амнистии 17 тыс. дезертиров (по неофициальной информации – до 40 тыс.), сбежавших из частей с 1992 г. По ней за период с 1 марта по 27 мая явилось 3642 человек, было прекращено более 700 уголовных дел. В следующем году прошла аналогичная операция «Беглец». По итогам 1998–1999 гг. добровольно сдались более 8 тыс. дезертиров. Проведение закона об амнистии для них шло непросто. В жарких дебатах в Государственной Думе фракция ЛДПР потребовала исключить рассмотрение закона из повестки дня, а после отказа – голосовала против. Депутаты от КПРФ посчитали, что амнистия только усугубит развал российской армии. В 2001 г. журналисты Л. Букатин и П. Волошин предрекали неизбежный крах российской армии в случае неперехода к контрактной службе и писали о «пяти полках дезертиров»[3].

Уклонение от военной службы является наиболее распространенным среди преступлений против военной службы на сегодняшний день. Главный военный прокурор С. Н. Фридинский в своем выступлении в июне 2007 г. указал, что половина всех преступлений, совершенных военнослужащими-контрактниками, – это именно уклонение[4]. Начиная с 2001 г. в Главной военной прокуратуре и Военном университете идут активные научные исследования по разработке криминалистических методик расследования преступлений военнослужащих, совершенных в районах вооруженных конфликтов, в частности членовредительства, дезертирства и самовольного оставления части или места службы[5].

Известный военный историк Г. Ф. Кривошеев отмечал большое практическое значение изучения истории дезертирства для предупреждения его на современном этапе[6]. Обращение к этой проблеме в контексте Гражданской войны в России открывает малоизученный пласт жизни сотен тысяч людей: крестьян, рабочих, георгиевских кавалеров, сектантов, большевиков, контрреволюционеров, мешочников, уголовных преступников и многих других. Мобилизации в Красную армию собрали их в огромную «теневую», но иногда очень ярко себя проявлявшую социальную группу со своими определенными моделями поведения. Понятие «дезертир» в годы Гражданской войны толковалось расширенно и включало в себя, в отличие от современной юридической практики, и бегство, и самовольное оставление части, и уклонение от призыва. В истории неизменно наблюдался усиленный рост дезертирства в периоды радикальных изменений общественных устоев, когда само бегство становилось испытанным способом сопротивления политике властей[7]. Сотни свидетельств периода Великой французской революции позволили “Journal des sciences militaires” утверждать, «что никогда комплектование армии не было так трудно, как в эпоху революции; никогда в войсках не было такого количества дезертиров, симулянтов, мародеров, трусов, негодяев»[8].

Дезертирство – оборотная сторона медали любой войны. Долгое время проблема рассматривалась исключительно в контексте разработки антидезертирских мероприятий. Полноценная научная дискуссия была начата лишь в 70-х гг. ХХ в. американскими, а потом и западногерманскими историками. В американской историографии сравнительно подробно исследована проблема дезертирства в специфических условиях Гражданской войны в США[9]. В настоящее время этот вопрос активно изучается германскими историками[10]. Современные исследователи У. Бреклинг и М. Сикора отнесли дезертирство к «пренебрегаемой» теме военной истории, предостерегая одновременно от его идеализации и уравнения с пацифизмом[11].

Сам термин произошел от французского désertion – «побег, отступничество». Дезертирство в том или ином виде, равно как и борьба с ним, было присуще любой армии во все времена и неизменно рассматривалось как тяжкое преступление, особенно в военное время. Древние египтяне бежавшим во время боя отрезали язык, а греки «одевали… в постыдное платье, брили им половину головы и в таком виде выставляли в течение трех дней на торговой площади». За беглого спартиата, как человека бесчестного, не могла выйти замуж ни одна девушка. В Древнем Риме за дезертирство полагалась смертная казнь с конфискацией имущества. У германских племен распространенной практикой было вешать дезертиров на деревьях, как изменников, а иные вожди приказывали обрезать им нос, уши, язык или выкалывать глаза[12]. Г. Тард упоминал о всего лишь пяти преступлениях, за которые полагалась смертная казнь по салическому закону, среди них и дезертирство, и трусость, и измена[13].

Суть данного преступления представлялась в дореволюционном отечественном законодательстве в двух аспектах: внутреннем, субъективном – в намерении покинуть службу и внешнем, объективном – в оставлении места службы, что само по себе составляет правонарушение. На тысячу человек среднего списочного состава в русской армии в 1890 г. бежавших было 2,77, в 1891 г. – 2,70, в 1892 г. – 2,59, а за исключением пойманных и добровольно явившихся – 0,71, 1,09 и 0,88 соответственно[14]. Большинство дезертиров в XVIII–XIX вв. представляли окраинные народы Российской империи, и количество бежавших даже не приближалось к масштабам бегства из армии и уклонения от призывов в Первой мировой и Гражданской войнах[15]. Военный теоретик, «русский Клаузевиц», А. А. Свечин писал: «Армии XVIII века, небольшие по размерам, хрупкие, склонные к массовому дезертирству, были не способны преследовать крупные цели войны; в целях борьбы с дезертирством приходилось располагать войска только биваком в поле и довольствовать исключительно подвозом с тыла; зимние кампании были почти исключены»[16].

Проблема массового дезертирства в Красной армии была в большой степени «унаследована» от царской армии, армии революционного 1917 г. Показательно, что документы, приложенные к «Руководству к декретам и постановлениям о дезертирах и дезертирстве», изданному в Петрограде в 1919 г., открываются извлечениями из «Военного устава о наказаниях» русской армии 1916 г.[17] Уже в этом факте видна преемственность борьбы с дезертирством («оставлением службы»), ставшим начиная с 1915 г. настоящим бедствием[18]. 4 августа 1915 г. на секретном заседании Совета министров по вопросу о привлечении в ряды действующих войск «ратников ополчения II разряда» было оглашено заявление министра внутренних дел Н. Б. Щербатова: «Полиция не в силах справиться с массою уклоняющихся; люди прячутся по лесам и в несжатом хлебе». В докладной записке Николаю II (ноябрь 1916 г.) значилось, что из общего числа запаса нужно вычесть «два миллиона людей, состоявших из оставшихся в занятых неприятелем областях, эмигрантов и незаконно уклонившихся от несения военной службы»[19]. В среднем каждую неделю по Петроградскому военному округу в конце 1915 г. задерживалось по 211 дезертиров, а к исходу 1916 г. – уже по 1479 дезертиров[20].

Недовольство войной вылилось в широкое укрывательство беглецов из армии. В отчете нижегородского губернатора были отмечены случаи, когда односельчане силой отбивали от полиции задержанных дезертиров[21]. В январе 1917 г. военный атташе Великобритании А. Нокс информировал о миллионе дезертиров русской армии: «Эти люди живут в своих деревнях, власти их не беспокоят, их скрывают сельские общины, которым нужен их труд»[22].

1917 г. дал бурное развитие дезертирству, несмотря на меры по его сдерживанию (как агитационные, так и репрессивные), хотя те не были планомерными и последовательными и не находили должного отклика в солдатских массах[23]. Февральская революция и последовавшая за ней «демократизация» армии привели к тому, что за первую половину марта из запасных частей Западного фронта самовольно ушли 3 тыс. солдат. Только в армиях Северного и Западного фронтов за 1–7 апреля количество дезертиров составило 7688[24]. Хлынув в тыл, они мгновенно стали одной из характерных черт эпохи. Возможность передвижения по стране людей и грузов была крайне затруднена, так как, по выражению А. И. Деникина, «дороги попали во власть к дезертирам»[25]. В Петрограде, по воспоминаниям дочери британского посла Д. Бьюкенена, «сотни солдат, дезертировавших с фронта, грязных и оборванных, наводняли улицы, праздно толкались на перекрестках, слушая речи агитаторов и экстремистов, или бесцельно катались на трамваях, набиваясь на крыши вагонов и гроздьями свисая с подножек»[26].

И вот уже новая власть была вынуждена ужесточать наказания за дезертирство. Борьба с дезертирством в 1917 г., когда сам термин «дисциплина» представлялся чем-то старорежимно-враждебным, имела свою специфику. Тогда, по меткому замечанию современного юриста О. В. Григорьева, «намного проще было осудить старшего офицера за грубость, нежели применить законные санкции к солдату-дезертиру»[27]. Что делать Временному правительству, выступающему за продолжение войны, но пришедшему к власти в результате событий, застрельщиками которых были в том числе дезертиры и не желавшие отправляться на фронт мобилизованные? Оно логично начало с воззвания к населению, в котором сообщалось, что все находящиеся «в побегах и самовольных отлучках» солдаты и матросы, добровольно явившиеся в войска до 15 мая, будут освобождены от наказания[28]. Эта попытка амнистии провалилась, голос правительства услышан не был.

Постановлением Временного правительства от 26 мая 1917 г. для дезертиров были введены каторжные работы. Еще 9 марта в предписании генерал-квартирмейстера штаба Верховного главнокомандующего А. С. Лукомского начальникам штабов фронтов о принятии мер по борьбе с дезертирством сообщалось, что вследствие значительного роста данного явления генерал М. В. Алексеев предлагал принять все меры к задержанию дезертиров и возвращению их в части путем устройства облав и караулов в узловых пунктах. Кроме казачьих частей необходимо было по возможности привлекать полицейские команды и конных разведчиков. Заняв пост Верховного главнокомандующего, генерал Алексеев в письме к военному министру А. И. Гучкову от 16 апреля 1917 г. требовал санкцию на применение ряда мер в отношении дезертиров, а именно: «лишение семей дезертиров прав на паек, лишение права выбора в Учредительное собрание, лишение права на какое-либо земельное улучшение в будущем, и т. д.»[29]. Степень жесткости и решительности этих мер, а также их эффективности была весьма мала.

С начала июля на Юго-Западном и Румынском фронтах «стали эпизодически практиковаться» расстрелы дезертиров[30]. Разложение армии, провал июньского наступления и энергичные требования генерала Л. Г. Корнилова вынудили Временное правительство 12 июля «восстановить смертную казнь на время войны для военнослужащих за некоторые тягчайшие преступления». Как отметил исследователь И. С. Ратьковский, этот шаг был не только попыткой восстановления боеспособности, но и легализацией уже существовавшей практики самочинных расстрелов в армии[31]. Для борьбы с дезертирами и мародерами на Юго-Западном фронте начали создаваться ударные батальоны. В октябре, когда армия была уже безнадежно поражена эпидемией дезертирства, А. Ф. Керенский предлагал создать отдельную группировку до 150 тыс. человек для борьбы с дезертирами и погромщиками в тылу.

Агитационную и просветительскую работу в солдатской среде пытались вести армейские общественные организации (советы, комитеты). В протоколе заседания войскового комитета 653-го пехотного Перемышльского полка (8-я армия, Юго-Западный фронт) о борьбе с дезертирством от 30 апреля предлагались следующие меры: введение денежных штрафов или иной ответственности за укрывательство дезертиров, организация летучих отрядов для поимки беглецов, «предание суду дезертиров, добровольно не явившихся к определенному сроку, и лишение их политических прав», разъяснение через беседы солдатам всей позорности этого преступления. Кроме того, отмечалось, что дезертиры «как изменники Родины и свободы не будут иметь права пользоваться всеми благами свободной России»[32].

Партия большевиков проводила в этом вопросе собственную линию. Весьма типичный случай произошел в Киеве. На заседании Исполкома объединенных общественных организаций, Совета рабочих депутатов и депутатов войск Киевского гарнизона по вопросу о прошедшей в городе 15 мая облаве на дезертиров Исполкомом была предложена резолюция о необходимости борьбы с дезертирством, которое дезорганизует армию и тыл. Фракция большевиков же заявила о несогласии с внесенной резолюцией и предложила свою – о скорейшем окончании войны и о недопустимости поддержки Временного правительства. После того как председатель-меньшевик заявил, что такое предложение могли вынести только сами дезертиры, большевики покинули собрание[33].

Массовое дезертирство 1917 г. в большевистской пропаганде, а потом и в советской историографии неоднократно трактовалось как симптом тяжкой болезни государства, как прогрессивное и революционное (пусть и в большинстве своем стихийно-бессознательное) действо. Дезертиры не только хлынули в родные деревни самочинно занимать землю, но и сыграли заметную роль в политических событиях 1917 г. Они, в частности, усилили напряжение в Петроградском гарнизоне в июне и начале июля, когда дезертиры-агитаторы с фронта несли в запасные части, которым грозила отправка на театр военных действий, политические лозунги вручения всей власти Советам и немедленного мира. Настроения в деревне царили вполне определенные: «…скотину безо всяких пускайте по помещиков земли и пашите земли… берите в руки сейчас, и мы здесь не бросим оружие… и домой придем с винтовками»[34]. Именно дезертиры стали «предвестниками большевизма» в деревне, их возвращение подлило масла в огонь усиливающихся беспорядков[35]. Целый «дайджест» с мест о влиянии дезертиров на революционную обстановку привел в «Истории русской революции» Л. Д. Троцкий[36]. Началась настоящая борьба за солдата между «пораженцами» и сторонниками «войны до победного конца». В стихотворении того времени крах армии описывался следующими словами:

Подлинно настала не житье – малина,Нонеча солдатПозабыл, что значит слово дисциплинаДа и вспомнит вряд ль…[37]

Исследователь О. С. Поршнева напрямую связала расцвет массового дезертирства с проявлением усталости от войны. До Февральской революции дезертировали 201 381 человек, а к 1 сентября 1917 г. таковых было уже 1865 тыс.[38] По подсчетам В. В. Галина, с февраля по ноябрь 1917 г. ежемесячно бежали порядка 200 тыс., не считая случаев отказов солдат исполнять приказы, идти в бой[39]. Русский военачальник Н. Н. Головин по личному опыту считал необходимым предварять вопрос о численности дезертировавших констатацией крайне неудовлетворительной постановки дела военной статистики[40] (в Красной армии оно также не будет налажно, см. об этом ниже).

Интересно отметить появление учреждений, называемых «комиссиями для борьбы с дезертирством», еще в середине 1917 г., правда, серьезного следа своей деятельности они не оставили. В коллекции листовок Российской национальной библиотеки хранится документ, датированный 30 июля 1917 г., возвещающий о начале работы такой комиссии в Твери в соответствии с приказом по Московскому военному округу № 852. За членами комиссии закреплялось «исключительное» право проверки документов по отношению к воинской обязанности[41].

В такой огромной и сложной стране, как Россия, массовая мобилизация населения всегда была «своего рода экзаменом сразу по многим предметам, которые предстояло сдавать и правительству, и администрации, и населению»[42]. Трудность и непредсказуемость подобного испытания многократно увеличилась в годы революции и небывалой по масштабам войны.

Вопрос личностной, психологической составляющей дезертирства в исследуемый период сопряжен с рядом связанных между собой моментов. Во-первых, любая война изменяет выработанные в обычной жизни модели поведения, предъявляет повышенные требования к психическому здоровью человека. «Труды и лишения, которые несет боец в обстановке войны, вызывают естественное желание обезопасить себя», – определяющим в данном тезисе Р. А. Муклевича является эпитет «естественное», то есть природное, понятное, само собой разумеющееся желание, основанное на инстинкте самосохранения[43]. Военная служба вообще и тем более боевые действия неизбежно сопровождаются огромными психическими нагрузками. По словам выдающегося психиатра, физиолога В. М. Бехтерева, «каждая война приводит к значительному количеству душевных заболеваний»[44]. Во-вторых, войне гражданской не присущи такие понятия и ценности, как патриотизм, Отечество, вера, в их подлинном, неискаженном смысле. Исследователь Е. С. Сенявская уверена, что «ключевым для морально-психологического состояния войск в условиях войны является формирование определенных ценностных установок (любовь к Отечеству, патриотические чувства, воспитываемые еще в мирное время), представлений о справедливом характере и целях войны, убеждений в правоте и силе своей армии»[45]. Налицо неприменимость или извращение указанных понятий в условиях Гражданской войны в России. Зачастую на первый план выходил набор ценностных ориентиров, которые большевистская пропаганда объединяла термином «шкурничество». И наконец, преемство советской властью многовековой российской государственности и, соответственно, «священного права» использования жизни своих подданных («граждан») было весьма спорно, а кроме того, бегство из армейских рядов являлось испытанным способом сопротивления правящему режиму. По мнению У. Бреклинга и М. Сикоры, огромное значение имеет именно восприятие солдатами (народом) легитимности власти, отправляющей их на войну, их «субъективная готовность к эксплуатации себя»[46]. Как в дореволюционной, так и в советской традиции взгляды народа на власть, отношение к ней определялись взглядами на стратегию и тактику витализма – выживания конкретной личности и его близких в условиях, когда «в жерновах „государственной необходимости“ перемалывались целые социальные группы»[47].

Главным стимулом, который использовался советской пропагандой, которым обосновывалась война, был вовсе не «счастье будущих поколений» или раздувание «мирового пожара» во имя свободы трудящихся всех стран, а вполне «низменные» мотивы: придут белогвардейцы, отберут землю, закрепостят крестьян. Близость «призрака старого мира» подтверждалась фактами или слухами из жизни на территориях, временно занятых белыми. «Рабочие знают, что пощады им не будет, что десятки тысяч их вместе с женами и детьми будут расстреляны и вырезаны озверелыми бандами при занятии города», – гласила петроградская листовка мая 1919 г.[48] В «Сказке о дезертире, устроившемся недурненько, и о том, какая участь постигла его самого и семью шкурника» В. В. Маяковский стращал обывателя следующей картиной реставрации строя:

     …а жена егона дворе     у господ          грудьюкормит     барскую суку.

Мотивации красноармейца поддерживались старыми как мир чувствами. Один из основателей советской военной психологии П. И. Изместьев особо отмечал силу ненависти к врагу, «угрожающему родным очагам, чувство любви к отечеству, чувство долга… С другой стороны, его может двигать вперед привычка к повиновению начальникам, т. е. дисциплина, желание отличиться перед товарищами своей отвагой и мужеством, опасение прослыть трусом или же боязнь наказания при проявлении трусости, наконец, пример начальника»[49]. Каждая война по-разному отвечает на вопрос о мотивации воинов, о необходимости для них поступать «как должно». Современный российский социолог В. В. Серебрянников выделил следующие основные типы военнослужащих: «по призванию», «по долгу», «по обязанности», «профессионально работающие на обеспечение армии и войны», «пацифисты», «антивоенный человек» и др. Подавляющее большинство состава современных армий отнесено им к «воинам по обязанности»[50]. Можно с поправкой перенести характеристики данного типа на рассматриваемый период. Учитывая глубочайший общественный и личный психологический кризис того времени, точнее будет именовать данный тип «воины вынужденные». Исследователь С. А. Павлюченков привел любопытную характеристику состава Красной армии из рапорта офицера-колчаковца: «Красная армия делится на три группы: коммунисты, большевики и мобилизованные… Мобилизованные – грубая животная сила, взятая палкой. Из этой группы масса перебежчиков и сдающихся в плен. Они ободраны и босы, редко в лаптях»[51].

Для того чтобы власть могла требовать от народа поведения с учетом правовых и моральных норм, нужны собственно нормы. Если для той или иной ситуации сложившейся и признанной нормы нет, то индивид вынужден действовать по своему разумению, на основании личной оценки сложившейся обстановки, а также целей и потребностей себя и своих близких. Феномен массового дезертирства в Красной армии можно рассматривать как одну из сторон деформирования как общества, так и личности в годы «всероссийского потопа» 1917–1922 гг., как попытку устроиться в новой, постоянно меняющейся среде.

В свете этого перспективным представляется применение к данной теме социологической теории аномии. Понятие аномии («беззаконие», «отсутствие норм») было введено в область психологии и социологии Э. Дюркгеймом. Под данным термином он понимал такое кризисное состояние общества, человека, причинами которого являются крушение традиционных социальных институтов и норм, притом что идущие им на смену еще не успели сложиться и закрепиться. Как следствие, механизмы сдерживания (община, полиция, власть, церковь) перестают оказывать тормозящее влияние, и амбиции немалой части общества выходят за «традиционные» рамки. Американский социолог Р. Мертон связывал аномию с объективным расхождением между декларируемыми в обществе ценностями, официальными стандартами поведения и реальными возможностями и целями человека, с конфликтом между предписаниями «сверху» и поведением, которое определяется на обыденном уровне «картиной за окном». Оба воззрения могут представлять ценные методологические подходы, с помощью которых можно рассматривать дезертирство как не просто девиантное поведение, но чрезвычайно широкое явление, возникшее при разрыве с прежней системой ценностей и слома не только старого государственного аппарата, но и относительно стабильного и безопасного уклада жизни. Тем не менее необходимо помнить, что уже с 1915 г. бегство из армии и уклонение от призывов достигало впечатляющих размеров. «Духовно-нравственный распад общества в годы Первой Мировой войны, – по замечанию С. В. Ямщикова, – привел к кризису государственности, в том числе ее главного института – армии»[52]. Тектонические изменения в русском обществе 2-й половины XIX – начала XX в. проявились в том числе в массовом дезертирстве. Историк В. П. Булдаков связал вопрос понимания природы солдатского бунтарства с «осмыслением психологии превращения „человека земли“ в „человека с ружьем“ (то есть в вооруженного маргинала)»[53].

В каждую эпоху в отношениях государства и человека преобладает одна из двух «архетипических социокультурных моделей коммуникации» – «договор» или «вручение себя во власть другого»[54]. Крестьянское чувство безысходности и зависимости от высших сил нашли свое отражение в строках Ф. А. Степуна: «Солдатская вера как была, так и будет все той же: царь приказал, Бог попустил, деваться некуда, а впрочем, на миру и смерть красна…»[55] Абсолютное большинство солдат-красноармейцев – крестьяне, и их менталитет был соответствующим. Исследователь А. В. Посадский выделял в крестьянских настроениях Первой мировой войны мотив долженствования («потому что „надо“»), соответственно, они ждали от правительства исполнения своей части «договора», главным образом – в отношении семей мобилизованных[56]. В исследовании о Первой мировой войне М. В. Оськин сделал важный обобщающий вывод, отчасти применимый и к Гражданской войне: «Дезертирство, за исключением принципиального протеста против войны в силу личных убеждений, есть явление именно крестьянское, так как крестьянин почитает войну не просто за ненормальное состояние человеческого социума, но за такое его состояние, которое выбивает человека из его многовековой включенности в природу как органичной части. Неудивительно, что дезертирство было мало распространено в государствах с высокой урбанизацией»[57]. Последний тезис можно принять с рядом оговорок.