Казачья вдова

Сергей Домашев

Казачья вдова

Сынам Дона, возрождающим казачество, их матерям и женам посвящаю.

К читателю

В степных краях, где воды Чира

Скользят по илистому дну,

Где даже в долголетье мира

Ценить умеют тишину,

Где шли коричневые орды

Плечом в плечо, из ряда в ряд,

Где косогоры, как кроссворды,

Поныне ямами пестрят,

Где позже зодчие-невежи,

Служа холопски воле злой,

Укрыли камни Белой Вежи1

Степям губительной Цимлой, 2

Где зло и месть сроднило тленье,

И где Вучетича творенье3

На сотни лет сулит покой,

Грозя бетонною рукой,

Там я впервые свет увидел,

Там первый мой угас очаг,

\уж будь, читатель не в обиде,

Коль говорю о мелочах\,

Но долго жил я грёзой детской

Между Обливской и Советской4.

Там и добыл я у людей

Сюжет для повести моей.

Мне повесть ближе, чем поэма –

Степняк не любит тесноты.

Мной нынче избранная тема

Несет трагедии черты.

Я чту каноны строгой школы,

Где ценен краткостью пиит,

Но что ж6е делать! Труд тяжёлый

И непривычный предстоит.

Я не писал ещё трагедий,

Как знать – не лопнет ли душа.

Тут сталь была бы хороша,

А вдруг моё нутро из меди!

Но не сдадут, надеюсь, нервы;

Глядишь, не скомкается первый

Мой блин, и не угаснет печь,

Переплавляя мысли в речь.

Пусть критик пишет, что угодно,

А краткость нынче мне в ущерб:

Когда приставлен к горлу серп,

То хоть бы раз вдохнуть свободно.

Читатель мой,

тебя коль скоро

Я в свои планы посвятил,

Пора мне.

Ореол минора5

Уже мой разум охватил.

За ясность замысла ручаясь

И уважая календарь,

Спешу не в столь седую даль,

С тобою даже не прощаясь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Овраг

I

Морозит.

Ночь.

Квадратик света…

К окну пришедшему назло,

Сосулька шапкою задета.

Звенит, как битое стекло.

Короткий страх. Оцепененье…

В скупой проталинке окна

Фигура женская видна –

Мечта! Предел воображенья!..

Изящное созданье магов…

Но что за платье, что за вид!..

Она склонилась над бумагой,

Взяла перо.

Фитиль чадит

Над смятой гильзой от снаряда.

Младенец в зыбке с нею рядом,

Проснулся, ножками сучит.

И ещё трое на печи –

Одна девчонка, два мальчишки.

Но их не видно, там темно;

О том, что есть они, давно

Пришедший знает понаслышке.

О них он вспомнил между прочим.

С огромным риском, среди ночи,

Из тайной выбравшись норы,

Он шел.

И ждали его очи

Не созерцанья детворы.

Гонимый давнею истомой,

Слуга преступной головы

Пришел тропой, уже знакомой,

Во двор загадочной вдовы.

В минувший раз нуждой иною

Он был ведом.

Тут я не скрою,

Что новый план с былой виной

Тянулся цепочкой одной.

А план таков: узнать, разведать,

Войти понравиться, отведать.

Словом, увидеть – победить.

И тем себя вознаградить

За годы страха и скитаний,

За гул подвальной тишины,

Что громче грохота войны,

За множество других страданий.

Потребность самоутвержденья

Не в добрый час владела им.

А может, он, терпя крушенье,

Желал того же и другим.

Тут всяко можно рассудить.

Я знал чахоткою больного,

Который не желал иного,

Как всех бациллами снабдить.

Но пусть сознания упадок

И свойства нравов судит Бог.

А мы, избавясь от догадок,

Неслышно ступим на порог

Совхозной кособокой хаты,

Где уходящий сорок пятый

Во всей красе являл черты

Послевоенной нищеты.

Её описывать не буду.

У нас всегда и отовсюду

Она сквозь лоск видна весьма,

И всем знакома без письма

Своей дырявостью картинной.

Судьба всегда держала нас

По горла в «счастье», где не раз

Был рот затянут паутиной.

Кстати, в словах:

« ох плохо-плохо…»

Мы так нуждаемся подчас!

И я не чужд подобный вздохов,

Но воздержусь на этот раз.

Я сердцем ближе к убежденью:

Не в рубище источник бед!

Не зря же тропы к очищенью

Всегда лежат через обет

Лишеньям всяким.

Словом, я

О нищете не для нытья

Упоминаю,

не для боли

В подживших ранах;

Цель проста:

В палитре моего холста

Должна быть правда. И не боле.

II

Семейный стол немного шаткий,

Но тут, в углу – как в землю врыт.

Куском трофейной плащ-палатки

Он, вместо скатерти, накрыт.

На нём знакомая лампада,

Бумажки, баночка чернил.

В другом углу…

Ах, я забыл:

Вздыхать о бедности не надо.

Не лучше ль строчкой восхищенья

Перечеркнуть угрюмый фон?

Возможность есть.

Прошу прощенья,

Коль что домыслю.

Крепкий сон

Объял накормленных детишек,

На завтра тоже есть запас:

Чугун картошки, стопка пышек,

Да свёкольный ядрёный квас.

За печкой – узелок гороха,

Но тут запрет: на семена!

Дождётся ли его весна…

А это было б так неплохо.

В печи – огонь, порядок в хате,

Заплата там, где быть заплате,

Всё крепко, гладко, без сука,

Во всём – хозяйская рука.

Сама ж хозяйка…

Нет, не смею.

Когда б я сказку сочинял,

Тогда б тебя, читатель, ею

Без всякой боязни пленял.

Теперь ж – нет.

Мне люди дали

Из жизни вырванный кусок.

И я, соврав на волосок,

Их волю выполню едва ли.

Но и не сказочное диво

Попробуй описать правдиво!

Душа кричит: берись, не трусь!

А я, однако, не берусь.

И только слабыми штрихами

Портрета контур обведу,

Который бы, держа в виду,

Смогли б желающие сами,

С учетом склонностей и лет,

Дорисовать её портрет.

Штрихи пунктиром таковы:

Хозяйке двадцать пять сравнялось

На днях. И звание вдовы

Упрямо с нею не вязалось.

Изящно сложена, легка,

В походке, в жестах – божья

милость,

Природы щедрая рука

Над ней усердно потрудилась.

Приветливый, но строгий взгляд,

Румянец, с негою не дружен;

Хоть рот улыбкой скуповат,

Улыбка – что парад жемчужин.

А бровь – как смоль.

Подобна канту

С изгибом плавным.

Эпикантус6 –

Над глазом пухленький овал,

В ней дочь Востока выдавал.

Цветами юного здоровья

Мне бы хотелось увенчать

Её портрет.

Но доля вдовья

Уже оставила печать,

Которую пока не каждый

Заметить мог. Но, между тем,

Уже не спутал бы ни с чем,

Её подметивши однажды.

Но, хватит.

Дольше не прилично

Смотреть в лицо,

хоть мне привычно

Ходить вокруг, забывши суть.

Итак, в сюжет продолжим путь.

III

Короткой оттепели воды

Окаменели. Север мчал

Полки мороза-воеводы

На торжество своих начал.

Беснуясь в вихре разудалом,

Смеялась, выла кутерьма…

В края степей могучим валом

Катила русская зима.

Давно искуснейшие перья,

Под властью белой красоты,

Вплетали сказки и поверья

В канву суровой простоты.

Но всё ещё не скрыта проза:

Мы все в восторге от мороза

После жаркого и блинов,

Когда в крови кипит вино.

Когда накатана дорога,

А быть в пути не нужно много.

Когда мы в выборе вольны,

То в зиму просто влюблены.

Но тот же холод будет жутким,

Где опустели погреба,

Где не наполнены желудки

И не натоплена изба,

Где душу надрывают стоны,

Где полдень мрачен, как и ночь,

Где не стерпеть и не помочь:

Куда ни кинь – во всём препоны…

Симпатий к первому не скрою.

Но с обстановкою второю

Гораздо больше я знаком.

Коль просочилась горечь в

строки,

Приму безропотно упрёки,

Но не признаю их тайком.

IV

Вдова, укачивая сына,

Чуть прикорнула в уголке.

Над люлькой старая пружина

Скрипит певуче на крюке:

«Скрип-рып, идёт к мальчишке

нега,

Скрип-рып, и ты сама поспи…»

И вот вдова уже в степи,

Дорогу видит.

И телега

По ней в пыли, как челн плывёт.

А на телеге едет тот,

Кто неизменно снился ей

Полторы тысячи ночей.

Она к нему простёрла руки,

Зовет…

Но жаль, что эти звуки

Лишь отпугнули зыбкий сон.

А впрочем, нет…

Сосульки звон,

Пожалуй, был тому виною…

Чу! За стеной какой-то хруст!..

Вдова – к окну. Но двор уж пуст.

Вздохнула:

«Что это со мною?

Который раз себе дивлюсь:

То без причины сердце ноет,

То с трахом вдруг так и омоет!

Трусливой, что ли, становлюсь?

Нет, нам такое не пристало…

Ах, я ж письмо не дописала…»

Она присела у стола,

Листок разглаженный взяла,

Перо нетвёрдо опустила

В густые бурые чернила,

\Их выжимали в дни войны

Из свежих ягод бузины.\

О, письма-письма.

Письма вдовьи!..

Кто хоть одно из них прочел,

Тот всем бы благам предпочел

Прочесть их все.

Не ради нови

Молвой не вспаханных полей,

Не ради пламенных речей

О долге и пролитой крови,

А лишь за тем, чтоб осознать –

Как это можно ждать и ждать,

Тех, кто невесть в какой

сторонке

Прошел последнюю версту,

Над кем перекрестил черту

Листок солдатской похоронки?..

Вдова задумалась.

Как вдруг

Дверной скобы негромкий стук

Спугнул привычных дум ватагу.

И тут как будто ветерок

Прошел по коже.

И перо

Упало, пачкая бумагу.

Не все мы родились в рубахе.

Испугов смутные рои

Знакомы нам

Но вдовьи страхи

Имеют признаки свои.

Где ожиданье утомляет –

Надежды всплеск «а вдруг, а вдруг…»

Особый трепет добавляет

В известный заячий недуг.

Рассудок мало тут поможет.

Вот наша героиня тоже,

Забрав себе какой-то вздор,

Спешит в холодный коридор,

А ноги – будто вязнут в глине,

И сушь во рту, и в теле дрожь:

Вообразилось Антонине,

Что стук на Васин так похож!

Хоть разом вспыхнуло сомненье –

Не тут-то было!

Устремленье

Ломает рычаги весов.

К двери хозяйка подбегает:

«Кто там?..»

И тут же выдвигает

Рукою трепетной засов.

Уж так не впору расставаться

Мне с героинею своей.

Признаюсь, я немного к ней

Успел душою привязаться.

И так хотел бы, если б мог,

Её избавить от удара.

Но что же делать, я не Бог,

А лишь носитель его дара.

В исходе, до меня рождённом,

По сочинительским законам

Я вправе, да и то чуть-чуть,

Лишь изменить к развязке путь.

V

Ночная гостья – гром-девица,

Красна лицом, в кости крепка –

Соседка. Юлька-продавщица,

Хозяйка местного ларька.

Его с неделю как открыли,

Снабдивши наспех, как могли.

С ларьком и Юльку привезли,

В Обливской, что ли, раздобыли.

По местным меркам, за особой

Приметы не было особой,

Разве что гребень – дар морей,

Да пламень крашеных кудрей.

Волнение в колючих лапах

Сознанье комкает.

Вдова

Соседку слышит.

Терпкий запах

Доносят Юлькины слова:

«…Я в магазине задержалась.

Совсем темно. Иду одна…

Смотрю – у твоего окна

Стоит какой-то!

Я прижалась

К плетню…

Прости мне бабий грех:

Мы все горазды на подглядки.

А мне тем больше – всё в загадке,

Пока тут не узнаю всех.

С подглядкою быстрей пойму,

Кто кем доводится кому.

Но тут – иное.

Верь, не верь –

Меня он шкурою, как зверь

Почувствовал. И сжался аж!

Не-е, тут не просто кобеляж.

В таких делах – уж кто не занает –

Мужик стремглав не убегает,

И даже прячет суету.

А этот будто бы с вранами

Столкнулся вдруг. И под ногами

Прямо взъерошил мерзлоту.

Признаться, мне эта разведка

Не по душе. И как соседка

Сочла за долг предупредить…»

«Спасибо.

Только навредить

Успели нам.

И если снова

Грабитель двор наш изберёт –

Мне жаль его: пустым уйдёт,

Одна была у нас корова».

«Я уже слышала. Везде

Гутарят о твоей беде.

Всегда, мол, рвётся там, где

тонко,

Мол, тешится судьба над Тонькой,

Как кот над мышью…»

«Видит Бог –

Я не ропщу.

Моё несчастье

Народ смягчил своим участьем –

Сам в нищете, а мне помог.

Какой-то пёс ограбил крошек.

Но на земле не только грязь;

Вмиг от Морозовки до Вёшек

Молва о краже разнеслась.

И вскоре деньги на корову,

Даже с лихвой, стеклись ко мне.

Куплю бурёнку по весне.

И, может статься, на обнову

Детишкам выкрою.

Учесть

Всё постараюсь точка в точку».

«Дай Бог. Но поговорка есть:

Беда не ходит водиночку.

Побереглась бы».

«Ты права.

Мой опыт это подтверждает:

От встряски отойдёшь едва,

Глядишь – вторая поджидает,

Похлеще первой».

«Говорят,

Ты не из местных?»

«Я – ойр.ат 7

Калмычка, стало быть. Отца

И всей родни, безвестной кроме,

Давно лишилась. И в детдоме

Росла, на берегу Донца».

«Далече?»

«Нет, под Украиной.

Там и прозвали Антониной,

А от рожденья – Тания».

«Постой, а как же мать твоя?

Что стало с нею и с роднёю?»

«Мне прошлого густую тьму

Не проглядеть. А потому

Скажу лишь, что было со мною.

Да и об этом знаю мало.

Того, что память не впитала,

Она не может сохранить.

Давно хочу в прямую нить

Связать отдельные мгновенья,

Да всё себе боюсь наврать.

Теперь попробуй разобрать,

Где быль, а где воображенье.

В тумане всё, что ни возьми…

VI

Мне было около восьми,

Когда в углах большого дома,

Где я в числе сирот жила,

После кулацкого погрома

Вдруг появились зеркала.

И мне впервые отраженье

Своё увидеть довелось.

Как всё во мне вдруг

Напряглось!

Вот это – я, вот – окруженье…

Как на меня все не похожи

Осанкой, формою лица,

Разрезом глаз и цветом кожи!

Я среди прочих – как овца

Среди овец другой породы…

Кто я? Откуда я взялась?

И тут стрелою пронеслась

Догадки тень.

Все эти годы,

В каком-то странном полусне

Чудесный мир являлся мне:

Степной, холмистый,

безграничный.

Зелёный, желтый, голубой.

Неповторимый, непривычный…

В нём всё сменялось чередой.

Передо мною проплывали

То пыль, то тучи комаров,

То пустота прозрачной дали.

То дым столбами у шатров.

То мрак дождей, то солнца жженье,

То снега плавное круженье,

То вихрей бешеный кураж…

Такой мне виделся пейзаж.

А на его цветастом фоне,

Обрывки всякие клубя,

Другие виды в сером тоне

Слагали сны.

И там себя

Я видела в ватаге прыткой

Чуть косоглазой детворы…

Запомнились и ритм игры,

И что шатёр зовут кибиткой,

И чей-то смех внутри его.

Но помнятся ясней всего

Овечий гам и бычий рёв,

И гул бегущих табунов.

При виде рожицы зеркальной

Мне удалось видений муть

От зёрен давности реальной

Хоть на мгновенье отпугнуть.

Как будто трещину сквозную

Я вдруг увидела в стене,

И та придвинула вплотную

Страничку прошлого ко мне.

Вот что поведала страница.

…Гурьба людей, судя по лицам,

Того же рода, что и я,

Негодованья не тая,

Кляня кого-то, с кем-то споря,

Тащила безлошадный воз,

Еще не принявши всерьёз

На всех свалившегося горя.

Их было больше десяти.

Какие узы их скрепляли,

И что собой они являли –

Теперь ответа не найти.

Но все спаялись в плаче

горьком,

Лишь очутились за пригорком,

Откуда стали не видны

Гурты, отары, табуны,

Внезапно ставшие чужими,

Отнятые людьми лихими,

Людьми в скрипучих пиджаках,

С законом пагубным в руках8.

VII

Холмов знакомых очертанья

Давно растаяли вдали,

А люди всё куда-то шли

С бедою, возом и стенаньем.

Упав на землю, засыпали.

А если с неба вдруг польёт,

На кольях утлое жильё

Напялить ловко успевали.

Из них мне дядькою был кто-то.

Мне шел, должно быть, пятый год.

Я, общей пользуясь заботой,

Пока не ведала невзгод.

Но тоже жизнь – не без изъяна:

То сыр засох, то нет ирьяна 9,

Даже обычная вода

У нас бывала не всегда.

Степные редкие колодцы

Нам освежали только страх:

Их охраняли инородцы,

Всё в тех же черных пиджаках.

Лишь мы направимся гурьбою

К заветной влаге, как пальбою

И гоготом без всяких фраз

Оглушат и отринут нас.

А смерть таит не только пуля.

В сухой степи, в разгар июля,

На тех, кто претерпел урон,

Она глядит со всех сторон.

От зноя, зла и мысли гневной,

И отвсего, что в этот ряд

Поставить можно, ежедневно

Слабел наш маленький отряд.

Уже оставлена телега

С остатком скарба.

И привал

Старшой всё чаще объявлял,

Помимо полдня и ночлега.

Уже растресканные губы

Кусок еды сухой и грубой

Принять не могут. Сохнет рот.

В глазах темнеет. Смерть идёт.

А впереди – рывок последний.

Чуть-чуть пустыни,

а затем –

Колодец, слышали намедни,

Не охраняемый никем.

Мы вышли в ночь.

Меня, похоже,

Тащить в корзине кто-то смог.

И так распорядился Бог,

Что я заснула в этом ложе.

А утром резво из корзины

Я прыгнула.

И в тот же миг

Моё внимание настиг

Вид ужасающей картины.

Не выдержу, коль вновь придется…

Все мои люди у колодца

Лежали навзничь, боком, ниц,

С оскалом пухлых синих лиц…

Лишь тот, кто в сруб ничком уткнулся,

Имел живой души следы.

Я подбежала. Он очнулся

И лишь сказал: «Не пей воды…»

И тут же сник.

А мне, как с неба,

Усатый, рыжий, как огонь,

Явился всадник одвуконь10

С запасами питья и хлеба.

К нему я сразу подбежала,

Поскольку всадника узнала.

То был Игнат, в шатре у нас

Бывал он гостем сколько раз.

В его приезды шумно было.

Все люди нашего аила11

Дружили с ним, меня он знал

И даже дочей12 называл.

VIII

Теперь он очень мрачен был,

Смотрел, вздыхал и землю рыл.

Или тянул слова, как пел:

«Ну что ж я, что ж я не успел?..»

Я помню вислый мокрый ус,

И свежий на губах прикус.

Уже смеркалось. Он всё рыл,

И мёртвых в яму относил.

Вдруг бросил всё, схватил меня,

Вскочил со мною на коня,

И только ветра свист в ушах…

А следом выстрелы – бах, бах!

А он, пригнувшись надо мнрой,

Шептал коню: «Спасай, родной».

Конь мчится.

Мы, как по струне

Скользим натянутой, певучей.

И вторят ей то залп трескучий,

То гогот, столь знакомый мне.

Им весело, как на досуге.

Всё больше их. Мы в полукруге.

Нас жали к лесу.

Видно, им

Мой всадник нужен был живым.

Надеюсь, объяснять не надо,

Что ночью всадник не пойдет

С намёта13 в лес, где его ждёт

Неодолимая преграда.

А мы неслись, неслись стрелою

К преграде той наискосок.

И лишь опушка своей мглою

Прикрыла нас, как мы прыжок

Со всадником с коня свершили!

Конь вдоль опушки в темноте

Помчался налегке.

А те –

За ним, на топот поспешили.

Конь к утру измотав погоню,

Нас отыскал.

Я плохо помню

Миг ликованья. Дольше страх

Живёт в младенческих умах.

IX

Дорогой длинною, предлинной

Томились мы. А время шло.

Игната бурою щетиной

До самых глаз заволокло.

Мы больше ехали ночами,

Причиной был не только зной.

Игнат замучился со мной,

Вёз на руках и за плечами.

А отдохну при свете белом,

Плёл мне венки.

И между делом

Ругал селенья. Но тайком

Ходил туда за молоком.

…Всё это – смесь воображенья,

С крупой реального.

Но вот –

Без разбавлений эпизод.

В последний день передвиженья

У берега большой реки

Мы, вялые, как тюфяки,

Сползли с коня.

Ну кто же знал,

Что приготовил нам привал!

Чудесный вид, гоня усталость,

Меня в мгновенье покорил.

Вот я в воде!

Пила, плескалась…

Игнат с волненьем говорил:

«Пей, доча, пей. Тут без отравы.

Донец меня вскормил-вспоил.

Он мне как брат, как твой аил.

Зарас14 поищем переправы.

Глядишь, вечерять будем дома…

Жаль, что нельзя нам до парома:

Оно, хоть тут и свой народ,

Всё ж лучше по темну и вброд.

Мы по лугу чуток проскачем,

А там… ты слушаешь меня?..

Увидим крышу куреня…

Он есть… Не может быть иначе.

Конешно, целый!

Чё с им станя!

А в ём – маманя и Васяня…

Подрос, должно…

И Нинка… Эх!

Увидеть бы живыми всех!…

Какая б с плеч моих свалилась

Неимоверная гора!..

Ты там не слишком остудилась?

Вылазь, поешь, и спать пора».

Он сам не спал. Глаза прикроет

Лишь на минутку. И опять

Плетёт венки, шалашик строит.

И письма так любил читать!

Другого не имелось, или

Он об ином и не мечтал.

Листки прорехами светились,

А он читал их и читал.

Но тут он только разместился

С письмом и яблоком в руках,

Как чуть поодаль, в лозняках

Раздался свист.

Он повторился

В мгновение со всех сторон…

И черной стаею ворон

Отряд в тужурках опустился.

…Удары, стоны, визг приказ,

Восторги, гогот… Их взяла!

Игнат верёвками увязан

И брошен поперек седла.

Конь удивлён, обеспокоен.

Подпрянул аж, познавши плеть.

Игнат успел мне прохрипеть:

«Прости, дитё, за зло чужое…»

X

«Гей, ты, хорунжий!

Хочешь мира –

Отдай нам шайку Вилимира15.

Ах, ты не хочешь! Ну, пока

Давай-ка спляшем гопака».

Прикрученный тремя узлами,

Конь бесновался и храпел –

Под бранью, гиком и хлыстами

Позор впервые он терпел.

Сознанье гордости и воли

Давно впитав от седока,

Не знал он, что созданью боли

Способна чья-нибудь рука.

Теперь лихое потрясенье

Весь мир его повергло в прах,

Застыли ужас и смятенье

В недавно пламенных глазах.

Игната на него бросали,

Берясь за тело вчетвером.

Когда он падал – гоготали,

Бросали вновь, и вновь топтали

Его же собственным конём.

Пока те звери изнугрялись16

Над «ниспроверженным врагом»,

Другие, сидя под кустом,

Трясли оклунки17.

Раздавались

Меж ними брань и пьяный смех -

Дыханье варварских утех.

«… Никак беляцкие труды?»

«Не-е, письма, мать его туды.

Пошто мне голову морочишь?

Я, если хош, так среди ночи

Их разгляжу за три версты…»

«Гляди-кось, в тряпице кресты!»

«Четыре?.. Ах он, окаянный!

Георгий полный!..»18

«Нич-чего-о…

Когда всё выбьем из него,

Получит пятый, деревянный».

«Го-го», «Ги-ги…»

И всё собранье

На казнь направило вниманье.

Но тут в него попала я.

«Гей, хлопци! Щё за чертивья?

Цэ ж виткиля глаза та вуха?

Вона ж побаче та послуха,

Та дэсь разбрэшэ…»

«Не-е, мала,

К тому же –чурка».

«Во дела!

Как говорится, глаз-то узкий,

Да рот широк. Они по-русски

С пелёнок чешут, уж поверь».

«Во, черти. Как же нам теперь?

Случай чего – то все в убытке».

«А может, всё доверить Митьке?

Он, Митька-то, поладит с ней».

«Так ить мала…»

«Ему видней.

Он с детства похотью занужан19,

Любой препон ему не в грош.

Эй, Митя, девку не возьмёшь