Красное небо. Невыдуманные истории о земле, огне и человеке летающем

Второй – после генерал-губернатора, дипломата Муравьёва – Николай Амурский в каком-то смысле продолжил дело первого. Тот присоединял дальневосточные края к России – этот прописывал их в русской словесности и русском сознании. Первый русский японец, первый летописец Владивостока, основатель целого литературного клана; сын несвятых Петра и Февронии, крещённый будущим святым.

Двухэтажный кирпичный дом по улице Абрекской, 9, некогда принадлежавший Николаю Матвееву (семья занимала верхний этаж, в нижнем селились квартиранты), стоял на краю распадка в Матросской слободке Владивостока до середины 1960-х, пока не пошёл под снос.

Дети Матвеева

У Николая Петровича и Марии Даниловны Матвеевых было пятнадцать детей – двенадцать сыновей, три дочери. Трое умерли малолетними. Выросшие унаследовали от отца страсть к сочинительству и авантюрность характера.

Старший – Зотик Матвеев (1889–1938), библиограф, историк, доцент Государственного Дальневосточного университета. Поступил в Петербургский политехнический на экономическое отделение, в 1911 году был арестован на студенческой демонстрации, посвящённой годовщине смерти Толстого, и отчислен из института. Вернулся во Владивосток, служил бомбардиром в крепостной артиллерии. Поступил в Восточный институт. В 1917 году, по свидетельству брата Николая, был меньшевиком, военным цензором, гласным городской думы. Публиковал рецензии, библиографические заметки. Переписывался с выдающимся просветителем, библиографом Николаем Рубакиным. В 1922 году окончил историко-филологическое отделение Государственного Дальневосточного университета и остался в нём преподавателем. Заведовал библиотекой, читал публичные лекции. Редактировал «Записки Приамурского отделения Русского географического общества», работал над «Дальневосточной энциклопедией» вместе с учёным, путешественником, писателем Владимиром Арсеньевым[4]. Готовил «Материалы по экономике Приморья», в 1925 году выпустил библиографический указатель «Что читать о Дальне-Восточной области», получивший высокую оценку академика, будущего президента АН СССР Владимира Комарова. Видный библиограф Николай Здобнов привлёк Зотика Матвеева к участию в «Сибирской энциклопедии». В 1929 году Зотик Николаевич издал книгу «Бохай» о древней истории Приморья и краткую «Историю Дальневосточного края». В 1931 году познакомился с Михаилом Пришвиным, путешествовавшим по Приморью. Когда в 1932 году открылся Дальневосточный филиал Академии наук СССР, Зотик Матвеев стал первым директором ведомственной библиотеки. В 1935 году в альманахе «На рубеже»[5] вышли обзоры Зотика Матвеева «Дальневосточный край в художественной литературе» и «О литературе и искусстве Японии». Пользовался псевдонимами Зенем, З. М.

В ноябре 1937 года Зотика Матвеева арестовали вместе с Петром Евтушенко – мужем его сестры Татьяны, бывшим участником большевистского подполья. Обвинённый в работе на японскую разведку, участии во вредительской и троцкистской организациях, действовавших в университете, Зотик вскоре умер в тюрьме от тифа или, по другой версии, был расстрелян. Сестра Зоя пыталась защитить брата, но сама попала в лагерь, где её след потерялся. Дочь Татьяну Зотиковну после ареста отца исключили из университета, где она училась на японском отделении (тяга к письму и интерес к Японии – общее едва ли не у всех Матвеевых). Вдова Анастасия Петровна попала под арест, работала на соляных копях в Соликамске, потом жила на поселении в Сарапуле. «Всё опустело. Теперь уже мне не для кого жить. Все, кого я любила, умерли. Я одна осталась, как сухое дерево с обугленными, мёртвыми сучьями, которое ещё стоит и… ждёт своей неизбежной гибели», – записала Татьяна Зотиковна после смерти матери в Сарапуле в 1944 году. Позже вернулась во Владивосток, работала в библиотеках, умерла в 1994 году.

Следующий брат – литератор, географ Николай Матвеев-Бодрый (1890/91–1979). По легенде, однажды он выступал со стихами или лекцией на борту корабля «Бодрый», откуда и появился псевдоним. В 1916-м арестовывался за политику, несколько месяцев отсидел. В том же году познакомился с Владимиром Короленко. Участник Февральской революции, эсер, встречался со стоявшей у истоков партии социалистов-революционеров Екатериной Брешко-Брешковской – «бабушкой русской революции». В 1918 году сделал в дневнике запись о «самодержавии большевиков», назвав Ленина и Троцкого узурпаторами. На Гражданской по мобилизации попал в армию Колчака, бежал в Шанхай, сотрудничал с газетой «Шанхайская жизнь». В 1920 году, когда Владивосток на несколько месяцев заняли красные партизаны Лазо, вернулся, вёл пропаганду в воинских частях. После очередного белого переворота ушёл в тайгу, где перенёс брюшной тиф. Перебрался в Харбин, возглавил культпросвет на КВЖД – Китайско-Восточной железной дороге, печатался в просоветской газете «Россия», читал лекции. Попал в Читу – столицу Дальневосточной республики, «красного буфера», формально – демократического государства, созданного в начале 1920 года по инициативе Ленина, чтобы избежать войны на два фронта – против белых на западе и против японцев на востоке. Здесь Матвеев-Бодрый возглавил культотдел Дальбюро ВЦСПС, руководил рабочим клубом «Красный Октябрь». Позже работал по культурной линии в Хабаровске, возглавлял городское литобъединение. Организовал первый на Дальнем Востоке устный журнал «Рычаг». Редактировал журнал «Факел творчества». В 1925 году вступил в партию. Часто менял прописку и работу, в 1930-х перебрался в Подмосковье. Состоял во Всесоюзном географическом обществе, изучал историю Дальнего Востока и своего рода. Помимо основного, имел псевдонимы Иголочка, Мирской, Огонёк. На Великой Отечественной записался в ополчение, позже служил политруком в прифронтовом госпитале. Считался искренним правоверным коммунистом. «Его зрение было приспособлено видеть лишь Идеал Коммуны… Его глаза не были так устроены, чтобы в обожаемой Коммуне… начать замечать неладное. “Беззаветная преданность”, “беззаветное служение” – вот понятия, смолоду прижившиеся в его словаре и звучавшие в его устах кристальной искренностью и честностью», – вспоминала дочь Бодрого, о которой ещё будет сказано. Тем не менее и в его жизни едва не случилось непоправимое – беды удалось избежать, судя по словам дочери, лишь благодаря хлопотам жены и заступничеству наркома Литвинова. Всю жизнь много писал – о кооперации и обо всём подряд, по-матвеевски: от стихов (сборник «Алая новь» вышел в Чите в 1923 году) до очерков об адмирале Макарове, прозаике Николае Островском, поэте-партизане Косте Рослом, китайском революционере и «отце нации» Сунь Ятсене, с которым однажды встречался. В архиве Николая Матвеева-Бодрого, хранящемся в Хабаровске в Гродековском музее, – труднопредставимое количество тетрадей и папок. Среди его произведений – мемуарная повесть о владивостокской жизни Матвеевых под странным названием «Скрипка (Агибалов)». Известно, что Гавриил Агибалов, загадочная личность, был другом Матвеевых. Одни считали его бывшим каторжанином, другие – беглым крестьянином. Сам старик о себе не рассказывал и ни разу не играл на своей старинной скрипке. Однажды он разбил её вместе с иконой Божьей Матери и исчез. Вскоре стало известно, что Агибалова убили в кабацкой драке…

О Петре Николаевиче Матвееве, математике и философе, известном как Нон Эсма, будет рассказано несколько позже.

Самым известным из детей Матвеева-Амурского стал поэт-футурист Венедикт Матвеев (1896–1937), печатавшийся под псевдонимом Март, – страсть к громким именам, похоже, досталась детям от отца вместе с тягой к писательству. Крёстным отцом Венедикта был Иван Ювачёв. Первый сборник стихотворений «Порывы» Март выпустил в 1914 году во Владивостоке. Был он человеком сколь неординарным, столь и неуравновешенным. Родственники рассказывали, как в годы Первой мировой он попал в армию и разозлился на унтер-офицера, который жестоко обращался с солдатами на строевой подготовке и вроде бы даже ударил Венедикта. На занятиях по штыковому бою поэт по команде «Коли!» воткнул штык прямо в ненавистного унтера. Венедикту грозил суд, но ему будто бы посоветовали прикинуться умалишённым. Укусив фельдфебеля за ногу, Венедикт изобразил сумасшедшего и был отправлен на лечение.

…Петроград, тиф. Венедикта выхаживает фельдшерица, дочь раввина Сима Лесохина. Поправившись, он бросил её и уехал во Владивосток, однако девушка нашла его адрес и приехала на Абрекскую – уже беременной. Первый ребёнок, Эдгар, не прожил долго; второго сына Венедикт и Сима назвали Зангвильдом.

В 1918 году Март написал стихи памяти первого председателя Владивостокского совета Суханова, что косвенно говорит о его пробольшевистских взглядах. В других стихах он призывал «выколоть глаза дракону капитала и в прах истлить гниющего урода»…

В начале 1920-х Март оказывается в Харбине – колоритном русско-китайском городе, столице КВЖД. Из объявления в харбинской «Вечерней газете» за 1921 год: «Русский поэт, журналист ищет работы (всё равно какой). Могу заниматься с детьми, работать при библиотеке, секретарствовать, знаю газетное дело… Могу продать авторское право на свои издания. Могу составлять доклады, руководить литературными начинаниями. Согласен быть чернорабочим, дворником, сторожем и пр. Работы никакой не боюсь. Адрес: Харбин, Нахаловка, Королевская ул., № 8. В.Н. Матвеев-Март».

В 1923 году поэт вернулся на родину, жил под Москвой и в Ленинграде. Сошёлся с Хармсом (с ним были знакомы как минимум пятеро из братьев Матвеевых). Не исключено, что рассказ Хармса «Грязная личность», где фигурирует Владивосток («Сенька стукнул Федьку по морде и спрятался под комод. Федька достал кочергой Сеньку из-под комода и оторвал ему правое ухо. Сенька вывернулся из рук Федьки и с оторванным ухом в руках побежал к соседям. Но Федька догнал Сеньку и двинул его сахарницей по голове. Сенька упал и, кажется, умер. Тогда Федька уложил вещи в чемодан и уехал во Владивосток…»), посвящён именно Марту. Он также стал прототипом безумного поэта Сентября в романе Константина Вагинова «Козлиная песнь». Сборники Марта выходили во Владивостоке, Хабаровске, Харбине, Ленинграде: «Изумрудные черви», «Тигровьи чары», «Русь – кровь моя!», «Истории моей смерти»…

С Николаем Костарёвым-Тумановым (1893–1941), бывшим партизанским командиром (он знал писателя Фадеева ещё по сопкам и распадкам как «комиссара Булыгу»), Март (под общим псевдонимом Никэд Мат) написал и опубликовал в 1924–1926 годах в Ленинграде авантюрный роман в трёх частях «Жёлтый дьявол» – первую книгу о Гражданской войне на Дальнем Востоке, футуристический кинобоевик. Упор в романе сделан на экзотику и остросюжетность, прямо в тексте книга самоиронично названа авторами «настоящей бульварной пинкертоновщиной». Как сформулировал историк Вадим Нестеров, это «настолько неповторимый треш первых годов социализма, что он уже перестаёт быть pulp fiction и становится свидетельством эпохи». Не скупясь на выдумку, авторы в целом достаточно строго следуют исторической канве. Ими описано сожжение в паровозной топке Лазо (в книге – Штерна), Луцкого (Буцкова) и Вс. Сибирцева (Ореста Сибирского). Мелькает в книге командир полка Метелица, который потом появится в «Разгроме» Фадеева (Метелица – реальная фамилия). В ученике коммерческого училища Сашке Петрове, декламирующем Маяковского, узнаётся сам Фадеев. Позже раненый «Сашка-комсомолец» лежит в штабном вагоне Снегуровского – тоже реальная история, отсылающая к ранению Фадеева японской пулей в апреле 1920 года в Спасске-Дальнем. Снегуровский, в свою очередь, – это сам Костарёв-Туманов. Он впоследствии работал в Китае вместе с видным советским военачальником Василием Блюхером, который тогда был главным военным советником СССР в Китае, помогая партии Гоминьдан и её лидеру Чан Кайши объединить раздробленную страну военным путём. Литературовед Игорь Волгин предполагал, что Костарёв мог быть прототипом Алоизия Могарыча в «Мастере и Маргарите» Булгакова (по другой версии, впрочем, Могарыч – это драматург Сергей Ермолинский). Известно, что Костарёва вселили в квартиру писательского дома в Нащокинском переулке, где жили родные отправленного в ссылку Осипа Мандельштама (Могарыч, напомним, написал донос на Мастера, чтобы занять его подвал). Эта история рассказана в мемуарах вдовы поэта Надежды Мандельштам, причём фамилию своего недруга она пишет «Костырев» и отзывается о нём резко негативно: «Его вселил к нам в квартиру Ставский[6], дав гарантию, что он уедет, когда понадобится вторая комната, то есть по возвращении Мандельштама. Я получила временную прописку (на один или два месяца) в проходной комнате у моей матери, а он, шествуя в свою, произносил: “В Биробиджан этих стерв”. В конце концов он выбросил меня на улицу, не дав дожить срока». В июне 1941-го Костарёва арестовали и приговорили к 10 годам по 58-й статье, в следующем году он умер в Омске в тюремной больнице; посмертно реабилитирован.

Вернёмся к Марту. Он много писал, переводил японскую и китайскую поэзию (в том числе произведения японской поэтессы Акико Ёсано, с которой в Киото дружила его сестра Зоя). Пристрастился к алкоголю и наркотикам – по его же словам, «чуть было вовсе не искурился». Как писал литературовед Евгений Витковский, «его пьянки поражали воображение всё видавшей Москвы». Из воспоминаний сына Венедикта – поэта Ивана Елагина, того самого Зангвильда: «Отец и его друг поэт Лев Аренс[7] устроили на даче в Томилино выпивку на сосне. Довольно высоко они привязались ремнями, а перед собой, ремнями же, укрепили ящик с водкой».

В 1928-м Март попал на два или три года в саратовскую ссылку за драку. Из поэмы Ивана Елагина «Память»:

…Мой отец, году в двадцать восьмом,В ресторане учинил разгром,И поскольку был в расцвете сил —В драке гэпэушника избил.Гэпэушник этот, как назло,Окажись влиятельным зело,И в таких делах имел он вес —Так бесшумно мой отец исчез,Что его следов не отыскать.Тут сошла с ума от горя мать,И она уже недели двеБродит, обезумев, по Москве…

Ситуацию усугубило пришедшее на имя Симы письмо, написанное женским почерком: «Ваш муж убит». Несчастная женщина действительно повредилась в уме; она умрёт во время блокады Ленинграда.

Сам Март писал художнику Петру Митуричу[8], что угодил в ссылку за то, что, «находясь в невменяемом состоянии, выразился о ком-то неудобным с точки зрения расовой политики образом». В письме маленькому сыну формулировал так: «Почему меня выслали, ты спрашиваешь? Я сам не знаю толком до сих пор – почему. Говорят, что папка поскандалил в присутствии таких дядей из ГПУ, при которых лучше не скандалить».

В конце 1920-х – начале 1930-х годов в Москве и Ленинграде выходили отдельные публикации и книги Марта: «Логово рыжих дьяволов», «За голубым трепангом», «Речные люди», «Рассказы о Востоке». Позже поэт жил в Киеве с женой Клавдией. Согласно справке из архива, был арестован в июне 1937-го, обвинён в шпионаже в пользу Японии, расстрелян в октябре того же года. При аресте была конфискована и уничтожена рукопись романа «Война и война».

Когда-то старший Матвеев в стихотворении «Ребёнку» писал:

…Ты не знаешь, что великихВ мире казнь лихая ждёт,Их осудит свора дикихИ на жертвенник сведёт…

Марта реабилитировали лишь в 1989 году – и то не лично, а на основании горбачёвского указа «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий…», согласно которому все внесудебные решения, вынесенные «тройками» и «особыми совещаниями», отменялись (за исключением приговоров, вынесенных в отношении нацистских преступников, бандеровцев, пособников фашистов в период Великой Отечественной войны).

Гавриил Матвеев (1898–1922/4), подобно братьям, тоже писал стихи – мрачные, в основном о преисподней и смерти, под псевдонимами Эльф и Фаин:

Ночью мне предсталКруг самоубийц…

Или:

А за мёртвым идут силуэты,Эти скорбные тени гробов…

Окончив мореходное училище, стал штурманом. На Гражданской был мобилизован белыми и направлен в артиллерийский дивизион на остров Русский, но дезертировал. Позже жил в Иркутске. Сообщалось, что он будто бы умер от тифа в Гражданскую войну. Валерий Евтушенко утверждает, что Гавриила арестовало ГПУ, причём «лишь за то, что его отец… жил в Японии», но тогда бы, наверное, арестовали и остальных братьев. Поэт Арсений Несмелов[9] говорил, что Фаин, наркоман и клептоман, был, по слухам, расстрелян за участие в грабеже. Причём «фаин», согласно Несмелову, – это «китайское слово, обозначающее особое состояние после курения опиума». Матвеев-Бодрый писал, что «Ганя» умер на тюремной больничной койке в Иркутске, а за решётку попал на пять лет за кражу боа и дроби. Бодрый добавлял, что брата сгубила наркомания, причём «толкнул его на этот путь брат Венедикт». Короче говоря, как пишет Евтушенко, «следы Гавриила Эльфа затерялись в безбрежных снегах необъятной Сибири». Всё, что от него осталось, – стихи:

…А после в листве осинывисел Иуда, и осыжалили труп синийбезжалостно, злобно —цинично жужжали,жужжали:жаль его,жаль,жаль!

Георгий Матвеев (1901–1999) учился в прогимназии Марии Сибирцевой – тётки писателя Фадеева. Четырнадцатилетним попал в Японию, работал корректором русской версии журнала «Голос Японии», выходившего в Кобе. В годы Гражданской партизанил на Сучане, потом морячил – служил сигнальщиком. Помещал партизанские записки в приморской партийной газете «Красное знамя». Приятельствовал с Павлом Васильевым, который впервые опубликовал стихи во владивостокской комсомольской газете «Красный молодняк» в 1926 году (позже в Москве Васильев познакомит Георгия с поэтом Иосифом Уткиным – к слову, уроженцем одной из станций КВЖД, а брат Венедикт представит Георгия Есенину и Мариенгофу; было знакомство и с Клюевым). Жил в Петрограде, дружил с Хармсом, входил в созданный поэтом Александром Туфановым «Орден заумников DSO». Работал в культпросвете, организовывал бригады селькоров. Добровольцем пошёл на Великую Отечественную, участвовал в боях под Москвой, в штурме Вереи и Вязьмы, в Курской битве. Был ранен, получил инвалидность, стал военкором дивизионной газеты «За Родину». После войны печатал морские рассказы, стихи, «Записки ополченца», повесть «С пером и винтовкой». Жил под Москвой, в Новоподрезкове.

О Владивостоке:

Белеют волны, словно в инее,И чайки мечутся тоскливо.И смотрят сопки тёмно-синиеВ простор Амурского залива.То сильный ветер слабым сменится,То вновь окрепнет, своенравный.А где у рифа волны пенятся,Там утонул баркас недавно.Сегодня славно крабы ловятся,От рыбы сеть трещит и рвётся.Но грустно на земле становится —Рыбак на землю не вернётся.

О войне:

Меня расстреляли фашисты,Прострелены грудь и нога.И ветер блудил неистовый,Шумела седая пурга.Зарыт я в морозное утро,В холодной земле я лежал…Но как-то в закат перламутровыйЯ ожил и на ноги встал…

Сын Георгия Борис Матвеев тоже сочинял всю жизнь, но публиковаться стал только в перестройку, в возрасте за пятьдесят: психологический детектив «Продавец скандалов и славы», сатирические рассказы «Общество спасения человечества».

Татьяна Николаевна Матвеева родилась в 1903 году, в детстве бывала в Японии. Вышла замуж за подпольщика Петра Евтушенко, которого арестовывали то японцы, то каппелевцы.

Из стихов Татьяны Матвеевой 1923 года:

…Я умру среди них без привета,Без ласкающих солнца лучей —Я обломок какой-то планетыСреди чёрных угарных ночей.

Когда летом 1937 года Владивосток посетила Азиатская эскадра ВМС США, Татьяна на ряде мероприятий была переводчицей – английский она знала блестяще. В том же году в третий и последний раз арестовали её мужа. Татьяне пришлось покинуть Владивосток, она переехала в Сарапул, где работала учительницей английского, писала мемуары, стихи, новеллы. Умерла в 1963 году. Её сын Валерий Евтушенко написал книгу об истории рода Матвеевых «Древо плодоносящее», вышедшую во Владивостоке в 2004 году.

Глеб Матвеев восемнадцатилетним умер в Японии (ещё в детстве он получил травму, был горбат, страдал костным туберкулёзом).

Анатолий Матвеев, его брат-близнец, перебрался из Японии в Гватемалу. По другим данным – вёл книжную торговлю в Венесуэле.

Михаил Матвеев, также уехавший вместе с отцом в Японию, в 1948 году вернулся в СССР. В уральском Кизеле работал на шахте. Затем жил в Казахстане, преподавал английский язык и восточные единоборства. Умер в Чимкенте в 1970-х.

Мария Николаевна Матвеева какое-то время была замужем за партизанским поэтом, приятелем Фадеева Костей Рослым, который в 1926 году погиб в Беринговом море, не дописав романа «Маузер». Потом оказалась в Японии, где вышла замуж за торговца Кривушина. С ним перебралась в Сан-Франциско, куда взяла с собой и мать – вдову Матвеева-Амурского Марию Попову, умершую в США в 1950-х.

Иван-да-Новелла

Перечислить всех внуков Матвеева-Амурского невозможно, но двоих обойти вниманием никак нельзя.

Поэт Иван Елагин, сын Венедикта Марта, родился в 1918 году в том самом доме на Абрекской. Настоящее его имя было Уотт-Зангвильд-Иоанн[10] Матвеев – сказалось отцовское «будетлянство». Едва ли поэт, младенцем увезённый из отчего дома, помнил Владивосток, но о родном городе он писал, и очень трогательно:

Не надо их. Оставь. Они жестоки.В иные дни перо переноси.Переночуем во Владивостоке,В одном из дивных тупиков Руси.Представим так:Абрекская. Пригорок.Сметает ветр осеннюю труху.Ах, почему так мил мне и так дорогДомишко, выстроенный наверху?

«Домишком» строение по Абрекской можно было назвать лишь с большой натяжкой. Это было просторное двухэтажное каменное здание с пристройкой, на фоне соседних домиков смотревшееся, можно сказать, роскошно.

Когда отец угодил в ссылку, а мать – в сумасшедший дом, ребёнок стал беспризорником. Спас его счастливый случай: мальчика узнал писатель Фёдор Панфёров и занялся его судьбой.

…Да, на счастье, он узнал меня.Тут со мною началась возня.Справку удалось ему навесть,Что отцу досталось – минус шесть,Что отец в Саратове, – и онПосадил тогда меня в вагонИ в Саратов отрядил к отцу…

Ещё в ссыльный период Венедикт Март, насколько мог, занимался сыном, волновался о его судьбе, в том числе литературной, называл его своим секретарём. Печататься Зангвильд начал в Киеве[11]. Здесь же он окончил три курса мединститута, женился на поэтессе Ольге Анстей. Когда пришли фашисты, остался на оккупированной территории – не смог уехать, не захотел? Дальше в его жизнеописаниях – лакуна. В лучшем случае об этом периоде пишут так: «Был вынужден эмигрировать, чтобы спасти свою жизнь». Или: «В 1941 году его учёба была прервана войной, и он пошёл служить медиком в армию», «Киев оказался в прифронтовой полосе, Матвеев стал санитаром, помогал спасать жизни раненым бойцам»… При этом не сообщается даже, в какой армии он служил, если вообще служил, – в советской или гитлеровской? Есть ощущение, что мемуаристы и родственники старательно обходят этот опасный сюжет. Не знают – или не хотят говорить? Литературовед Евгений Витковский писал, что Зангвильд при оккупации будто бы работал в роддоме – гуманнее места не придумать. Но, так или иначе, перед освобождением Киева он добровольно ушёл с немцами и беременной женой на Запад. Вероятно, боялся, что ему, мужчине призывного возраста, припомнят сотрудничество с нацистами, в чём бы оно ни выражалось.

В Германии работал в хозяйстве некоего бюргера. С завершением войны оказался среди «перемещённых лиц» – «ди пи», от displaced person – в американской зоне оккупации под Мюнхеном. Ещё в Киеве, когда пришли немцы, Зангвильд назвался Иваном, опасаясь, что его подлинное имя примут за еврейское. В Германии он взял фамилию Елагин. По одной из версий – специально: у «ди пи», опасавшихся, что союзники выдадут их Советам, это называлось «пустить дымовую завесу», они старались обзавестись фальшивыми документами. Не всем, но многим из них точно было что скрывать от правосудия.

…Когда-нибудь страшные русские былиПредставят в музеях, как школы и стили.Расплещут великую кровь по картинам,А критики звать её будут кармином…

Считается, что на появление псевдонима Елагин повлияли петербургская топонимика и стихотворение Блока «На островах», где упомянут один из мостов, ведущих на Елагин остров:

Вновь оснежённые колонны,Елагин мост и два огня.И голос женщины влюблённый.И хруст песка, и храп коня.

Однако и во Владивостоке (если точнее, то опять-таки на острове – Русском) есть мыс Елагина. Ещё один мыс с тем же именем находим на острове Аскольд у южного побережья Приморья. Третий мыс Елагина расположен дальше по побережью, между Рудной Пристанью и Пластуном. Все эти мысы названы в честь Ивана Фомича Елагина – капитана 1-го ранга, участника Второй Камчатской экспедиции Беринга и Чирикова, основателя Петропавловска-Камчатского (1740). Елагин же остров обязан своим именем Ивану Перфильевичу Елагину – обер-гофмейстеру Екатерины II, сенатору, масону, историку, поэту, директору Императорских театров. Оба принадлежали к одному дворянскому роду. Ещё одним известным представителем той же фамилии был убитый пугачёвцами Григорий Миронович Елагин – прототип капитана Миронова в пушкинской «Капитанской дочке».