Вперед, государь! Сборник повестей и рассказов

«Сказать, что ли, граду Ястребу, чтобы он передал грозе Орлу, а тот бы доложил Ворону? – рассуждала Сова. – Как на болоте леса дрожат, а сосны в лесу кланяются, будто Стихию Царевну видели?… Нет, не скажу до времени», – и улетела Сова.

Следующим днём князь-королевич, счастливый и сияющий, ворвался в избушку и закричал прямо с порога:

– Преюшка, Дивушка! Батюшка-то с матушкой омолодились! А мы уже и хлебушек раскрошили да в поля покидали. Озимые поднялись – кре-епкие! Живушка, Солнышко, мы тебя в гости ждём – на праздник…

– Сшшоветник, что ли, насшшоветовал! – выскочило из кладовки болотное чудо: острые коленки и локти, лапы с перепонками. Жёсткая зелёная кожа да рот до ушей: – Исшшпытывает меня, да? Вжжжаправду ли та, о ком подумали?

– Не-е, – потерялся царевич. – Это мы сами затеяли. Сановник-то наш, первый советник, наоборот говорит: не надо бы тебя звать, осерчаешь, мол. Так ведь праздник же! Ждём тебя, стало быть. Но только, – замялся он ещё больше, – ночью тебя ждём, чтобы, ну, понимаешь ли… в другом облике пришла. Ну, в Ненаглядном то есть.

– Лутшше бы шоветника пошлушали, – кипятясь, чудо шепелявило больше обычного. – Нельжжя мне. И так вчера раздухарилисьшш: и тебе шолнце-мельница, и тебе шолнце-самопрялка, и тебе пляшки голышом. Только дурень и не поймет, что я ждесь прячушь!

Князь-королевич надулся, насупился. Что-то властное, батюшкино, в его глазах промелькнуло:

– А чего тебе прятаться-то? Вон силища какая – созвездия с неба и те в ножки кланяются!

– Подглядывал, прошшшила же… – скривилось чудо.

– У семи нянек дитя без глазу! – прикрикнул царевич. – Про тебя поговорка? А?

– Дурень! – из огромных глаз болотного чуда аж слёзы от обиды брызнули. – Ведь я же Стихия, Солнце я, богиня, по-вашему.

– Богиня… – царевич опять обиделся и колупнул сапогом половицу. – Сама же упрашивала: полюби да полюби меня. А ты-то любить умеешь, богиня? Любила бы – пришла бы, как прошу, не позорила бы меня. Вот брошу тебя и уйду – совсем свои силы потеряешь.

Болотное чудо всхлипнуло. Царевич подошёл ближе, сел на лавку. Не глядя, тронул рукой её спину. Кожа на спине была тёплой, но шершавой. Отвернулся.

– Преюшка, – попросил виновато. – Я же видел, какая ты есть на самом-то деле – богиня… Ну, полюби меня, смертного. Что тебе стоит? Годик, другой, ну, десяток. Для тебя это – ничто, ты же вечная. Полюби, хоть через силу. А когда старенький стану, негодный… Ну, выгонишь меня куда-нибудь. Потом.

Чудо болотное шумно сглотнуло и гулко вздохнуло.

– Ишь ты как жалобно, – прошелестело, – да уж ладно, раз так просишшшь.

– Тогда яблочко своё подкинь, – буркнул царевич, – чтобы ненаглядная краса взаправду получилась.

Чудо резко обернулось. Царевич шарахнулся и малость перетрухнул: в здоровенных, на выкате, глазах чуда полыхнули власть и царское самодовольство:

– Держись же, коли так! Во всей красе приду, – неожиданно чётко выговорило чудо. – Только уж потом – чур, не пугаться!

Она выхватила огненный клубочек и легко подкинула его кверху. Яблочко с шипением прожгло и потолок, и крышу, со свистом понеслось вверх, выше леса стоячего. Потом упало обратно, заметно остыв, в ту же самую подставленную ладошку.

В этот вечер в тереме омолодившегося царя гуляли вовсю. Гуляли так серьёзно и с такой решимостью на лицах, как бывает лишь в неурожайные голодные годы. В терем свезли последние припасы из дальних хранилищ. Бояре пили вино, рушили жареных лебедей и глотали последние пироги с рыбой и дичью. Скоморохи ходили на головах и орали похабные песни. Один князь-королевич с приближением ночи всё более мрачнел и хмурился.

– Что, подвела тебя твоя наречённая? – к его уху наклонился сам первый советник. – Как же это получается… не слушает тебя твоя жёнка? Эй, а переспал ли ты с ней, отрок? Кабы переспал, тогда бы сила её мужу-то покорялась. А уж богиня она, не богиня, это не важно.

– Отстань, – дёрнул головой царевич. – Ещё моя власть придёт, – пригрозил. – Вспомнишь меня тогда.

– Придёт ли? Царь-то у нас опять молодой. Вот, кабы тебе, отроку, сама богиня Жива покорилась… – советник поскрёб бороду. Царевич с тоской посмотрел в окно.

Вмиг потемнело. Во мраке раздался лязг и грохот, будто небеса надвое лопнули. Все повскакали с мест, а кто стоял, те попадали. Полыхнула молния – такая, что слюда из окон вылетела. Потоки вод хлынули с неба в разбитые окна, залили пол и стены. Гром и молния били, не переставая, бояре метались по залу, ловили в воде серебряные блюдца и ложки, падали. Шум хлещущих вод и гром заглушили их вопли. Внезапно зарево осияло полнеба, и голос властной женщины выкрикнул среди бури:

– А как же ещё являться дочери Царя Небесных Морей и Вод?!

Кто-то из младших боярских отроков задохнулся и выкрикнул царевичу в самое ухо, попадая между ударами грома:

– Твоя …гушонка в ко… …нке!

Не в коробчонке, нет. У царевича затряслись колени. Не в коробе – на корабле! По небосклону плыл охваченный заревом чёлн. Горящие молнии струились по его килю и вёслам. Шестеро гребцов били вёслами, отчего ударяли громы, а седьмой правил на корме, пышущей жаром и золотом. Семь девиц в лебединых накидках плясали на палубе перед богиней Преей.

Бревенчатые стены разошлись в стороны, вода схлынула из терема на землю, и Дива-Солнце, объятая светом и жарким пламенем, сошла к пирующим.

– Мир вам! – богиня ослепительно усмехнулась.

Свет с пламенем метались по стенам, слепили боярам глаза. У многих загорелись бороды.

– Довольно, довольно. Смилуйся! – попадали на колени.

Жива-Солнце отвела жар рукою и явилась человеческой женой – царственной, прекрасной, величественной, но без стреляющего в очи солнечного жара. Омоложённые царь с царицей торопились ей кланяться и несли хлеб и соль. Царевич, собравшись с духом, наполнил ей кубок вином.

– Пируйте, дорогие, пируйте, – Царевна Небесного Моря пригубила вино и сморщилась: – Хлебный перегон зелёным вином зовёте?

Она дёрнула плечиком и выплеснула кубок в окно. Возле леса, где была пустынь, разлилось озеро и распустились сады. Прея брезгливо подняла со стола гусиную кость и выбросила её туда же – в озеро за окном.

– Гусей, гляжу, лебедями зовёте? – выговорила. Стая лебедей уже неслась к озеру.

– Благоденствие! – кто-то из бояр первым выкрикнул, а все подхватили – бояре, их жены, слуги, скоморохи: – Благоденствие земле наступило! Изобилие, изобилие…

Жива-Солнце кривовато улыбалась и, наконец, села со всеми за стол. – «Какие странные и непонятные люди, все на одно лицо, – она со скукой оглядела бояр и их слуг, силясь запомнить, кто здесь кто. – Все чего-то хотят, чего-то ждут от меня, но вместо просьб лишь машут руками и ногами, веселятся да скачут. А вот теперь запели: хрипло и не в лад. Тоска!» – разве сравнить со сладкими голосами небесных полудниц? Слушая гам и веселье, Дива-Прея осторожно подливала сама себе в кубок.

«…Постой, путник! Ты сказитель-гусляр? Ты был на этом празднике, и сам расскажешь другим те чудеса, какие увидал своими глазами? Да полно тебе! Гусляр, понял ли ты сам, кем была твоя сказочная Царевна? Я расскажу тебе, что было на самом деле…»

Царь с царицей были пьяны. Бояре лежали по лавкам. Слуги нетвёрдой походкой уносили объедки. Дива-Прея, Жива-Царевна, Ненаглядная Красота и Несравненное Солнце уже захмелела от пшеничного вина и тускло оглядывала людское веселье.

Позже, под самое утро, в доме на лесном болоте князь-королевич выговаривал жене, раздражённо цедя сквозь зубы:

– Ты не должна столько пить, Прея. Ты не должна позорить меня. Я – будущий царь, я – наследник.

– Ах, отстань, ладно? – Дива, пошатываясь, распутывала непослушные завязки на сарафане, а свободной рукой держала приготовленную, но опостылевшую шкуру болотного чуда.

– Ты должна меня слушать, – требовал царевич, – и делать всё так, как я тебе скажу. Вот это болото сделай цветущим садом, а нашу избу – дворцом. С вечера к нам придут гости: я даю ответный пир. Поэтому здесь не должно быть распутицы, Жива. Пусть будут мосты и дороги. Ты слышишь меня, Прея?

Дива уже распустила завязки. С приоткрывшейся груди лился огненный свет и занималось зарево. Прея едва удерживала в себе неуправляемый солнечный жар.

– Тошно мне у вас. Постыло. Хоть пир, хоть роскошь, хоть поклонение, а всё не так, как в батюшкиных дворцах. Я любить хочу, сил нет. Я – Ненаглядное Солнце! Я восхищение люблю, восторги, обожание!

В глазах Дивы что-то затуманилось – мутное, зыбкое. Она тоскливо глядела перед собой. Её золотые волосы растрепались и, освобождённые, легли ей на плечи. Царевич молчал.

– Ну, что уставился, наречённый? – не выдержала Прея. – Хороша, да? Не такие, как ты, мне это говорили! А ты меня похищал из отцовых чертогов? Ты уносил меня из-за сорока гор и морей? Я же сама тебе явилась, сама прямо в руки отдалась, квакушкой-то. Мосты с дорогами тебе надо, дворцы с садами? Ой, да на здоровье!

Она выхватила спрятанное на груди золотое яблочко да с досады так высоко его запустила, что царевич из избы выскочил посмотреть, скоро ли вернётся. Не увидел. Новую дыру в крыше увидел, а золотого яблочка и нет нигде. Унеслось в утреннее небо, к последним звёздам. Царевич растерялся, плечами пожал, поохал. Тут-то изба на болоте в желанный дворец с садами и превратилась.

Пировали у царевича тем вечером на славу. Все бояре признали: гуляние у наследника вышло ещё лучше, чем в царёвом тереме. Угощали допьяна, кормили досыта. Гости плясали, топтали кедровые полы, кидали кости за хрустальные окна и пугали в саду лебедей и оленей.

Князь-королевич один на один подскочил к Живе, что сидела унылая и скучная, и зачастил винным шёпотом, к самому её лицу наклоняясь:

– С вечера до утра гуляем, Солнце моё, а с утра – до самого полудня. Ты поняла меня, Дива? До полудня гуляем!

– Гуляй, – лениво бросила Жива, – празднуй. Я поутру стану болотным чудом.

– Не смей! – поперхнулся царевич. – Все помрут с перепуга, ты что! Ты должна веселить и угощать моих гостей до полудня.

– Мне нужно прятаться, я уже объясняла, – голос у Солнца был холоден. – Мой солнечный жар скрывает только эта шкура.

– Да в печку твою треклятую шкуру! Ох, прав был советник: пока не смиришь тебя, пока не покоришь, добра и не жди.

– В печку? А ты попробуй, – Диве стало всё равно. Она даже отвернулась.

Королевич схватил со стола нож и ринулся в женину спальню. Там раскидал её вещи, нашёл болотную кожу и располосовал на ремни. Ремни для верности и вправду сжёг в печке. Проследил, чтобы сгорели дотла, и разворошил угли.

Когда он вернулся к гостям, Жива-Солнце была весела и с поволокой во взоре танцевала с тем самым советником.

– Ай да молодец, – протянула Прея, когда царевич мог её услышать. – Вот спасибочки, вконец освободил меня.

Поутру ничего не произошло. Хотя царевич боялся, что Прея-Солнце вспыхнет огнём, а огонь без следа спалит всё это выстроенное великолепие. В самый полдень, когда гулянье с угощеньем продолжалось в саду, небо внезапно потемнело.

Затмение было чёрным, как вороново крыло. Дымчатое небо затянул мрак. Всё померкло как ночью. Одна Царевна-Солнце вспыхнула розовым светом. Дива испуганно обхватила себя за плечи – так делают женщины, когда их застигают без одежды.

Не скроешься! Неудержимый свет её выдал. Налетела буря, туча завращалась над ней, выискивая, – так кружит над добычей хищник. Деревья в страхе поникли. Сады, дворец, мосты, дороги сами собой растворились, как растворяется облако. Вопя от испуга, гости попадали в грязь, кто-то хлебнул болотной жижицы. Над лесом завертелся столбом чёрный вихрь. В вихре возник некто, обликом сходный с человеком, но только чёрный и с крыльями как у ворона.

– Ворон Воронович, – тихо, как в истоме, протянула Дива.

– Встретились… – проговорил голос из вихревого столба. – Не соврала Сова-птица Ночная Зарница. Стоишь одинокая, негордая, без самодовольства. Неужто пойдешь за меня после стольких-то лет. Разве ждала?

– Ждала? А ты разве спросишь… – странный голос у Дивы: то ли покорный, то ли отчаянный, будто на лихое приключение отважилась.

– Спрошу!

Вихрь Ворон Воронович раскинул за спиной крылья. Чёрный столб закружился, завыл, возрос в самое небо. Жерло вихревого смерча стало шире и захватило Диву-Солнце, Красу Ненаглядную. Куда смерч унёс Солнце – за горы, за край мира или прямо в чёрное небо, – никто из утопающих в болоте бояр не видел.

II

Однажды всадник над ней проскакал. Прямо по макушкам деревьев – высоко-высоко, а сам белый и на белом коне. Зверяница подняла голову, да опоздала – всадник скрылся. За ним и второй проскакал: сам красный, а конь под ним рыжий, прямо пламенный. Зверяница кричала ему, махала руками, но красный всадник с высоты даже не глянул. Третьему, чёрному как ночь всаднику, уже и кричать сил не было – изнемогла Зверяница.

«…Как ты говорил ей, приёмный батюшка? Земной лес кончится, и начнётся небесный, так? За её спиной остались три леса, три реки и три горы до небес! Она в прах истоптала обувь, истёрла в пыль дорожный посох, а заветный Лес всё не открывался! Не всякому он откроется, а лишь тому, кого Судьба примет…»

Дом ягой Бабы открылся внезапно. Оборвался ельник, распахнулась поляна. Зверяница упала наземь и отдышалась. Заветный дом был сложен из брёвен, у него были птичьи ноги, и на них он медленно поворачивался.

«…Да, поворачивался. Так медленно поворачивается мир, если смотреть на него с небосвода…»

Зверяница кое-как добралась до порога и приоткрыла дверь. В доме рожала ягая Хозяйка. Она раскинулась на лежанке посреди избы. Широкое чрево, тучные бёдра, тяжёлые груди – вечно беременная, она вечно рожала: кому добрую судьбу, а кому злую долю. Рождённый плод весело хихикал, взмахивал крылышками и улетал. А ягая Баба, не уставая рожать, плела из тысячи нитей кружево – пути и судьбы всего живого.

«…Судьба-Доля, Старуха-Земля, ягая Баба – всё это я. Ягода – это плод, ягодь – плодовитое пышное тело, ягая Баба – Мать всего мира. Могу быть ворчливой, могу и подобреть беспричинно. Зверяница всё же нашла меня. К этой полуднице я, кажется, отношусь по-особому. Зверяница-то и зовёт меня по-своему, не так, как все другие…»

– Мамочка, – несмело позвала Зверяница, прикрывая дверь, чтобы не сквозило.

Ягая Баба искоса зыркнула, но не оторвалась от кружева:

– Много вас у меня! Всех не упомнишь… Зверяница! – она вдруг вскочила. – Зорюшка моя, звёздочка вечерняя, – очередной новорожденный плод каркнул, мотнул горбиком и улетел.

«…Вот так ягая Матушка, да! Наградила кого-то горбатой судьбой! Так я же не со зла да и не по оплошности: ведь надо, чтобы и невзгоды кому-то достались. Они-то без вас, без людей, как сироты…»

Зверяница мельком глянула, выискивая в её кружеве знакомые нити-судьбы.

– Не чаяла, что отыщешь меня, – заохала Баба, засуетилась и собрала всё плетение в широкие ладони, с глаз долой. – «…Нечего ей чужие судьбы разглядывать…» – Солнце-то, твоя хозяйка, здорова ли? Ведь не зайдёт ко мне в избушку-то…

– Не суждено ей, наверное, – Зверяница кисло сморщилась. – У Солнца своя дорога. Простым Стихиям не чета.

«Ах, вот же они, судьбы Стихий! – она отыскала их нити даже под руками ягой Бабы. – Вот золотая нить Солнцева, серебряная Месяцева, а возле них моя, медная…» – ох, наплела Матушка, ох, запутала. Ещё какую-то нитку, чёрную как ночь, сбоку привила. А рядышком две ветки рябины вставила…

– А вот это-то зачем, что это?.. – начала Зверяница и осеклась. Даже язычок прикусила.

– Ну, спрашивай, раз начала! – ягая Баба нахмурилась, посуровела, даже глаза похолодели.

– А всадники День, Заря и Ночь – хорошо ли живут? – полудница выкрутилась. – Встретила их по дороге. Справляются ли без меня, да без Месяца и без Солнца?

– Что им сделается! – ягая Мать засмеялась: – А ты молодец, хитрее меня будешь, не про тайны спросила, а про то, что за двором видела. Ну, проси, проси, дочка! Вижу же, что с наболевшим к Матери пришла.

Зверяница собралась с духом, набрала побольше воздуху и выпалила:

– Мамочка, родненькая! Уступи мне своё место. Хоть на день или на два, но только уступи!

Ягая Баба хохотнула, привлекла её к себе, в макушку губами ей ткнулась:

– Людские судьбы вместо меня рожать будешь?

– Да где уж мне, – девчонка-полудница замялась. – Мне бы здесь встретить кое-кого. А ты, мамочка, той порой отыщи его, ну, того, ну, другого, – она смущённо затеребила поясок платья. – Помоги мне, направь его, куда следует. Ну, мамочка, родненькая, не отказывай!

– Да кого и куда направить, глупая? – ягая Мать отстранилась. – О ком ты?

– Так знаешь ведь, мам, – Зверяница закусила губу: – Зачем спрашиваешь?

«…Слышишь, сказитель. Или кто ты? Охотник с собакой, воин на коне – мне не важно. Это моя история, я соткала её в кружево судеб и не намереваюсь отчитываться, почему да зачем я так поступаю. Но… Видишь ли, это моя особая дочка, хоть я и часто забываю о ней, заботясь о тысячах других моих деток. Просто она заходит ко мне. А ещё она одна зовёт меня Мамочкой. Ясно тебе? Не задавай больше вопросов, почему это я послушала её да зачем пошла искать и приводить в чувство этого, как его, позабывшего весь белый свет Балду-Покатигорошка…»

Дородная, чреватая, пышнотелая Баба вздохнула и по-матерински поохала. Посмотрела, пораздумывала. Да и опять дочку-полудницу в лоб поцеловала.

                                                  ***

«…Слезай с серого коня, воин. Тебе пора садиться на серого волка. Твой конь – это знак твоей власти над природой мира земледельцев, торговцев и воинов. Но здесь твой мир закончился. Здесь – Лес. Здесь моя власть, и тебе лучше обратиться серым волком, если хочешь идти дальше. Ты не оборотень?…»

Любому, кто пойдёт за Стихиями мира, не миновать в пути дома ягой Бабы. Князь-королевич про это слыхивал, но по легкомыслию не брал в голову. В тот памятный денёк главный советник, едва вылез из поганого болота, велел царевичу собираться в дорогу. А мать с отцом в первый раз в жизни его не остановили. Отец даже напутствовал:

– Отправляйся-ка ты, дружок, за урожайной богиней хоть на край света. Запомнил? И без Ненаглядной Живы домой не возвращайся.

Запас сухарей иссяк у царевича ещё до того, как знакомый лес растаял в тумане. На пути вдруг возник нелепый домишко с птичьими ногами. Ни дома с ногами, ни поляны вокруг него прежде в этом лесу не было. Здесь не свистели птицы, на ветках не шевелились листья. Тишина переплела собою деревья. Зазвенело в ушах. Царевич заохал, схватился рукой за рёбра и стал терять сознание, ноги подкосились и дальше не пошли.

«…Да, это так, царевич. Дом тебя впустит, повернётся дверью в заповедную сторону и выпустит. Вот только живому человеку этот путь заказан. Страна смертных людей здесь кончается. Впрочем, ты можешь попытаться позвать ягую Хозяйку и умолить её сжалиться – пропустить тебя живьём да не навсегда, а лишь на малое время…»

– Эй, – оробел царевич. – Хозяйка! – решился позвать и вдруг сообразил, как надобно кричать: – Ну-ка, встань, изба, по-старому, как ягая Мать тебя ставила: к входящему – входом, а выходящему стань выходом!

Лопнула вяжущая тишина. Загудел струной ветер. Весь мир затрясся и вздрогнул. Клубочками покатились облака в небе. Царевич не устоял, кубарем полетел через поляну и очутился на другой стороне – в ином мире. Он еле успел подняться, как дверь избы отворилась, и заветный дом вспыхнул изнутри ярким светом.

На пороге стояла ягая царевна и, томно вздыхая, вышивала заговорёнными нитями: стежок сделает – сады зацветут, другой сделает – в садах плоды завяжутся, третий – уже ветки от плодов гнуться, их собирать пора.

– Это… Это Золотое Царство? – царевич зажмурился от золотого света, что горел за спиной у ягой Девицы.

Девица фыркнула:

– Сразу тебе и Золотое. Как же! С тебя, дружок, и Медного хватит, – Зверяница оглядела его и сжалилась: – Заходи, витязь, заходи. Угостить тебя, в баньке попарить? Не стесняйся.

Царевич, робея, переступил порог. От прикосновения к миру Стихий дурманом кружило голову. Зверяница не сдержалась, хихикнула в ладошку:

– Конь-то твой где, витязь? Чаю, коня по дороге волки съели?

Царевич смолчал. Коня он и вправду потерял. Долго искал его и нашёл чьи-то кости, но своего коня или чужого, того не ведал.

– А ты удалой, храбрый, – царевна изволила шутить, но обидный смех умело прятала: – Сюда, на край мира заходят люди сильные, взрослые и к чадородию… гм, способные. А ты, стало быть, настоящий мужчина! Я – ягая царевна, а ты – ягой молодец. Ой, ты ягой еси, добрый молодец! Гм… Ну, да ладно, – девица отсмеялась. – Награда тебе будет. Ворон твою Несравненную недалеко унёс. Скоро её встретишь, Красную Девицу. Угощайся пока и спи вволю!

Согласный уже со всем царевич кивал и не сопротивлялся. Дозволил усадить себя за стол и до самой ночи потчевать разными яствами. Наконец, одурманенный, царевич свалился на лавку и заснул до беспамятства.

Далеко за полночь Зверяница вышла из избы ягой Бабы. Постояла посреди облачного леса, запрокинув голову и считая звёзды. Когда-то звёзды-полудницы были ей знакомы. Вон с этой бледной и маленькой звездой они были верные подруги, а с той, что теперь мерцает, они часто ссорились… «Надо поторопиться! – подогнала Зверяница. – Скоро завистливая Дневница – Утренняя Зорька выйдет на небо и всё испортит!» – полудница выхватила из рукава золотое яблочко и перебросила его с ладони на ладонь.

– Эй, вся лесная жить, – выкрикнула на весь лес, – эй, волки, совы, рыси и филины! Соберитесь ко мне! Это я, Зверяница – Волчья Звезда, начало ночи и звериного времени!

Заповедная тишина потонула в гомоне. К избе ягой Хозяйки с воем неслись волки и рыси, а поверх леса, ухая, летели совы и филины. Матёрый седовласый волк примчался первым и уже, выпрашивая ласку, тёрся боками о колени Зверяницы.

– Это ты сегодня за старшего волка? – она потрепала лютому зверю загривок. – Найди-ка мне, серый, Набольшего Волка. Где он?

Старший волк заурчал, а молодые волки порскнули в разные стороны. Завыл ветер да такой, что лесная жить замерла и вжалась в траву. Над макушками леса пронеслась туча, а тень от неё проскакала по земле серым волком. Заклубилась пыль, а туча рухнула наземь и обернулась огромным Волчищем.

– Звала, подруженька? – клацнули челюсти. Лесная жить ещё плотнее вжалась в землю.

«…Ты не забыл, зверолов, что вы, звери и люди, никогда не видите Стихий в истинном обличье. Лесному зверью дружок Зверяницы казался теперь серым волчарой…»

– Ветер-Волчище… – Зверяница ему обрадовалась, ей-то он явился молодцеватым парнем. Волк-Ветер ухмылялся и забавно скалил ей зубы. – Ах, Волченько-Ветер, миленький, здравствуй, – личико у Зверяницы посветлело. – Ты не забыл ли меня?

– Я друзей не забываю, – Волченько, усмехаясь, показал зубы и передёрнул плечами, красуясь перед лесной житью. – Ты меня знаешь! – а Зверяница цепко следила за ним, перебегая глазками со зрачка на зрачок:

– Ты наш проводник, Волченько, из земного мира в предоблачный. Верно? Ты наш и, вроде, ничей. Ни зверь, ни человек, ни светило с небес, – она к чему-то клонила. – Ты перевёртыш, оборотень, – Зверяница просила так нежно, так ласково, что будто бы гладила Волка словами.

– Кем тебе обернуться? – растаял Волк. – Златогривым конём или сразу Жар-птицей?

– Царь-Девицей! – выпалила девчонка.

Волк-Ветер опешил. Затоптался на месте. – «…А совам и филинам померещилось, что Серый Волчище растерянно переступал четырьмя лапами…»

– Которой же Царь-Девицей? – невинно обронил Волченько. Зверяница грустно сморщила носик:

– Не притворяйся! Будто не знаешь: одна у нас Несравненная. Ну, Волченько, милый, мне очень нужно! – стала упрашивать. – Это же не тебе, а мне за всё отвечать. Поможешь, дружочек?

Волк хмурился, не соглашался. Да разве откажешь подружке, когда тебя просят так ласково? Волк проворчал, передразнивая:

– «Волченько…», «милый…», «мне очень нужно…» А старшего волка в кого тогда обратить – в коня для Царь-Девицы?

Зверяница счастливо закивала.

На следующее утро счастливый царевич, так и не отошедший ещё от дурмана, увозил свою Невесту к отцу с матушкой. На сером, как волк, коне, он вёз Диву-Прею, вещую Красу Несравненную. А Ненаглядная Красота, полуобняв царевича, скалилась, обнажая зубы, и водила по сторонам ехидными шальными глазами. Ягая дева-полудница весело махала им вслед платочком.

«…Платочек в её руке оборачивался скатертью, а скатерть на дороге – непроглядным туманом, чтобы царевич к этому дому больше и следов не находил, как бы ни старался…

Теперь бы и самой Зверянице о дороге подумать. Где-то он теперь, Сокол её Ясный, Месяц её Светлый?…»