Одиссея 13-го, в полдень

Ситуация напомнила Саймону игру из его детства: «Пятнашки», хмыкнул он, вспомнив смешное название. Потом посерьезнел и, присев на корточки на краешке тротуара напротив Рено, представил его, столкнувшимся с Фордом. Подперев подбородок руками, Саймон чуть покачивался взад вперед: он чувствовал себя сейчас очень-очень маленьким, крохотным атомом, потерявшимся в этом огромном неподвижном мире, одиноким, проснувшимся посредине бескрайней зимы, каплей яркой краски на бесконечном белом холсте, маленьким, крошечным Богом, который за всех в ответе. «Придется передвигать машины одну за другой, чтобы отодвинуть подальше этот дурацкий старый Форд от этого дурацкого красного Рено. Мне нужен план», – сказал Саймон и прислушался. Тишина. Только звук его дыхания и, если задержать дыхание, звуки сердцебиения. И все. «И все», – повторил Саймон вслух и прислушался. Слова исчезали, как только он их произносил. Он слышал их скорее костями, чем ушными перепонками. «Интересно, – подумал Саймон, – я уйду, пройдут годы, я верну время, и тогда те, что стоят здесь, услышат мои слова. Ну и след я оставил после себя! Не фига себе, сколько же новых мифов возникнет!» Он подошел к ближайшему прохожему, человеку средних лет, скорее всего клерку, торопящемуся в офис на службу после перерыва на ланч, и сказал громко и раздельно: «Нет Бога, кроме Саймона, и ты теперь будешь пророком его». Потом, чтобы добавить драматичности моменту, он нарвал на ближайшей клумбе охапку белых лилий и вручил их мужчине. Тот очнулся на долю мгновения и снова замер.

Саймон решил, что лучше всего будет забраться на крышу многоэтажного дома и сверху разработать план действий: какую машину в каком порядке куда передвигать. Роскошный вестибюль отеля, фикусы в кадках, зеркала. Саймон подошел к дверям лифта и нажал на кнопку вызова. Лифт отозвался тихим гудением, на табло этажей стали сменяться цифры – семь, шесть, пять, Саймон убрал палец от кнопки, и лифт остановился где-то между четвертым и пятым этажами. «Да ну тебя к Аллаху», – пробормотал Саймон и направился в сторону лестницы. Его совсем не грела идея оказаться в остановившемся лифте в мире с остановившемся временем.

В детстве, ему было тогда лет шесть, наверное, Саймон поднимался с дядей Николасом в похожем лифте: они собирались пообедать в ресторане на крыше отеля. Дядя Нико был одет с иголочки, Дядя Нико всегда и при любых обстоятельствах был одет с иголочки. Пиджак в крупною клетку, галстук, рубашка, заправленная в подпоясанные тонким кожаным ремнем штаны, туфли из мягкой замши. Дядя Нико сиял, и Саймону казалось, что и он сам тоже отражается в этом великолепии, правда искаженно, как в сияющих никелем стенках лифта. А потом лифт остановился. Это казалось немыслимым, чтобы в таком фешенебельном отеле мог застрять лифт, но это произошло. Саймон громко рассмеялся: «Чувак, ты время останавливаешь, что тебе кажется невозможным в застрявшем лифте?» Клочки смеха превратились в отрывистый лай, дробящий повисшую тишину, Саймон осекся: «Не мешало бы добавить немного эха», – сказал он кому-то. Без эха смех звучал жутковато.

Когда лифт замер, тогда, в детстве, в нем тоже стало очень тихо. Есть разные типы тишины: есть легкая, которой радуешься, как глотку воздуха, есть тишина тяжелая, как земля, укрывшая ватным одеялом гроб, в котором тебя похоронили. Есть стерильная тишина, как сейчас, когда вообще нет звуков. Тогда, в лифте, тишина была гнетущей, у нее был запах потного страха и звук тяжелого прерывистого дыхания. В любой тишине есть звук дыхания. Всегда. Мы редко обращаем на это внимание. Дыхание и Время – сестры, теперь Саймон знал это точно.

Дядя Нико ходил по кабине остановившегося лифта, как узник по камере или как леопард в тесной клетке: «Это называется тиковать», – вспомнил Саймон. Потом дядя начал изо всех сил стучать ладонями в закрытые двери лифта и звать на помощь, а потом просто закричал. Он сорвал с себя галстук, пиджак, разорвал ворот рубашки, как будто бы ему не хватало воздуха, и кричал, а Саймон вжимался комком в угол кабины лифта, и не было в его жизни до тех пор ничего страшнее этого истерзанного страхом любимого дяди Нико. С страх мальчика отражался в ужасе дяди Нико, но искаженно. Через некоторое время вернулся звук работающего подъемного устройства, и лифт продолжил плавно подниматься, как будто бы и не было этих минут или часов остановившегося времени в неподвижной кабинке. Саймон встал, подал дяде Нико галстук, помог поправить пиджак. Оба делали вид, что ничего не произошло, но этот страх навсегда спрятался сжавшимся комком в темном углу души Саймона. Наверное, этот угол стал темным из-за страха. «То, на что избегают смотреть, со временем всегда становится темным», – подумал Саймон. Семь этажей. Восемнадцать ступенек между этажами. Сто двенадцать ступенек. Многовато, но идея о возможности застрять в лифте в безвременье приводила Саймона в ужас: «Лучше уж лестницей, надежнее».

С крыши открывался фантастический вид: «Или лучше будет сказать – сюрреалистичный. Или апокалипсический? Может, все вместе?» – Саймон рассматривал город, согнувшись в попытке восстановить дыхание. Замершие машины, люди, птицы. На такой высоте должен был быть ветер. Ветер тоже замер. Саймон подобрал обломок кирпича, оставшийся тут от какого-то ремонта, и попытался его бросить. Камень оторвался от руки и застыл.

Прикасаясь пальцем, Саймон провел кирпич до стены и прижал его к ней: «Побудь тут, от греха подальше, а то еще шлепнешься кому-нибудь на бошку, когда я верну время».

Подойдя к краю здания, Саймон осторожно наклонился вперед и принялся рассматривать площадь. Машин было много, он пытался найти крайние, те, с которых можно было бы начать распутывать весь этот балаган. «Нужно раздвинуть их подальше друг от друга.» – он достал из кармана смятый лист бумаги с ручкой и начал составлять план: «Чертовы пятнашки».

3:40 p.m.

Выбрав крайнюю машину в цепочке, перед которой не было других машин, Саймон легко прикоснулся к ней сбоку пальцем, и машина сорвалась вперед, как стрела, выпущенная из лука. Затем замерла, оказавшись на миллиметр впереди. Саймон поднял палец, как дуло пистолета, и подул на воображаемый дымок: «Номер раз».

Работа была кропотливой, ему пришлось передвигать машины одну за другой, периодически возвращаясь к крайним, с которых он начинал, и отодвигать их еще дальше. А потом все остальные машины вслед за ними. И так раз за разом.

Инерции не было. Когда Саймон прикасался к машине, ее срывало с места сразу же и без разгона, но людей в ней не вдавливало в кресла и не бросало на стекло, когда Саймон убирал руку, и машина мгновенно останавливалась на месте. «Такие вот тут причудливые законы физики. – подумал Саймон. – Надо будет на досуге написать свод правил для путешествующего по Безвременью. Например: «В Безвременье говно пахнет, только когда ты к нему прикасаешься.»

Главным оказалось не дотронуться случайно до машины, стоя перед ней. Саймон представил, что тогда может произойти, и его передернуло: «Да из меня так мигом котлету сделает! Никогда, слышишь, никогда не прикасайся к машине, стоя перед ней! Жесть!» Бытие в Безвременье давало огромную власть и одновременно таило в себе массу опасностей.

Через пару часов, устав как собака, научившись филигранно передвигать машины на нужное расстояние, Саймон отодвинул тот самый серый Форд подальше от того самого красного Рено. На почерневшем от грязи пальце набухала, пульсируя, мозоль, но дело, наконец-то, было сделано. Он засмотрелся на лицо женщины, сжимающей руль Рено. Люди в Безвременье были, как картины в музее – он разглядывал их, пытаясь угадать их чувства и характер. «Просьба руками не трогать и не переходить черту. – вспомнилось ему. – Надо будет обязательно походить по музеям, потрогать все и порассматривать вблизи. По крайней мере, настоящие картины и статуи останутся неподвижными, когда я буду их трогать».

Женщина в Рено была худой и некрасивой, не было в ней волшебной округлости и мягкой женственности Мэгги. Резкие черты лица, редкие прямые волосы собраны резинкой в тощий хвост, угловатая фигура мальчика подростка, руки вцепились в руль так, что костяшки пальцев побелели, глаза широко раскрыты. «В ее глазах можно пропасть, как в болоте, они засасывают, как трясина». – засмотревшись, Саймон наклонился к лобовому стеклу и чуть было не совершил роковую ошибку, прикоснувшись к капоту машины. Он ухитрился отдернуть руку в последний момент и с трудом восстановить равновесие: «Это было близко, болван, тебя бы сейчас раздавило к чертовой бабушке!» Саймон выдохнул, сердце стучало, как сумасшедшее, майка моментально промокла от пота, и почему-то болел низ живота. И вдруг он понял, что так заворожило его в выражении глаз девушки в Рено – в них было предвкушение опасности, животный страх, еще не понятый и не очеловеченный в слова. За ту долю секунды первого прикосновения Саймона к ее машине она успела почувствовать неминуемость столкновения с Фордом перед ней, но еще не успела осознать этого и сделать что-нибудь, чтобы избежать опасности. «Такой взгляд не забудешь», – пробурчал Саймон и зашел в ближайший паб выпить.

Набор виски был не слишком богат, но среди скотчей он нашел бутылку любимого «Ileach». Осторожно обойдя бармена, Саймон выбрал красивый бокал со скошенными гранями и налил себе виски: «Нет, спасибо, льда не надо», – пробурчал он в сторону бармена, склонившегося над стойкой над мобильником.

6:00 p.m.

Запах копченого виски возник в момент прикосновения к бокалу и исчез, когда Саймон поставил бокал на стол и убрал руку. Мир, который не пахнет. К этому было очень сложно привыкнуть: «Я могу составлять тут букеты из запахов, – подумал Саймон, – брать в охапку разные вещи и они будут пахнуть. Их запахи будет смешиваться только друг с другом. Чистый эксперимент, коктейль из запахов, только для меня».

Саймон сел за столик поближе к окну, так, чтобы видеть красный Рено с девушкой и Форд. Ее взгляд не давал ему покоя. Он отхлебнул виски и почувствовал, как оно согревает его изнутри, раскрываясь дымом горящих торфяников и соленой горчинкой холодного моря. «Какой же у нее должен быть взгляд, когда она кончает! – неожиданно пришло ему в голову. – Хотел бы я вжиматься в нее, чувствовать, как она дрожит, выгибаясь, всматриваться ей в глаза, наполненные чем-то таким же еще не понятым, животным, как этот страх, но только не страхом». Волна возбуждения прошла теплом по телу, переплетаясь с теплом виски. Саймон откинулся на спинку стула, закрыл глаза и вернул время – ему хотелось убедиться, что все в порядке, и девушка в красном Рено теперь в безопасности.

Шум улицы ошеломил, ударил по ушам, оглушил, от него было больно: «Как мы живем так день за днем», – промелькнула в мозгу, и в это момент раздался резкий скрип тормозов, и сразу вслед за этим отвратительный скрежет мнущегося металла и треск крошащихся стекол столкнувшихся машин. Саймон остановил время и открыл глаза. Потом закрыл их снова.

Благодатная тишина. Мир, в котором, пока он сидит в пабе и пьет виски, не может случиться ничего плохого. Ему хотелось избавиться от отвратительного звука сталкивающихся машин, звучавшего у него в голове. Понадобилось еще пара глотков виски и время.

Кайф безвременья был в том, что именно времени у него было хоть отбавляй и ему совершенно не надо было спешить куда-то или торопиться успеть что-то сделать. Можно было просидеть вот так вот, с закрытыми глазами, хоть целый час, хоть год, все равно – пока он не вернет время, ничего ужасного больше не произойдет. Только очень не хотелось смотреть на то, что уже произошло.

Саймон дождался, когда его дыхание и удары сердца сравнялись в темпе, став созвучными, потом открыл глаза и посмотрел в окно: «Черт, и как я должен был предугадать вот это?»

Когда он вернул время, женщина- подросток из красного Рено изо всех сил нажала на тормоз, пытаясь избежать столкновения с Фордом – ощущение опасности, воспринятое ею в прошлом фрагменте времени, превратилось в действие в этом. В результате пикап сзади смял ее капот в гармошку, а следующая за ним машина превратила в лепешку его самого: «После такого не выживают», – подумал Саймон. Он насчитал пять столкнувшихся машин. «Крайним, наверное, повезло. Наверное, они выжили. Или им не повезло, и они выжили. Зависит от степени увечья. Те, что в центре, скорее всего…» – проверять не хотелось. Возвращать время тоже не хотелось. Саймон пересел спиной к окну, сжимая в руке бокал. Запах успокаивал. Хотелось музыки. Хорошо, что мобильник под рукой. Выбрал из плейлиста раннего Уэйтса. Не помогло. В безмолвии безвременья музыка звучала слишком резко. Не надо звуков. Заменить звуки на запах. Заменить звуки на виски. Чистый вкус. Чистый запах. Не надо звуков. «Это мой мир, мир тишины, тут никто не кричит, тут никому не больно. Это мой стерильный мир, мир без боли, мой белый чистый мир.»

Следы в парке, 6:50 p.m.

Допив бокал, Саймон направился к выходу, кивком поблагодарив бармена: «Надо будет заглянуть сюда потом, оставить чаевые». Взявшись за дверную ручку, остановился, задумавшись: «Однозначно не помешает», – вернулся к стойке, прихватил с собой початую бутылку и вышел, уже не оборачиваясь.

«Тут слишком много людей и машин, – пробормотал Саймон, пробираясь сквозь замершие фигуры прохожих, как через густой подлесок. – Прости, бадди», – Саймон задел очередного застывшего прохожего, тот дернулся и застыл снова. «Как лягушачья лапка, к которой подвели ток, – подумалось почему-то. – Сверху, наверное, можно проследить мой след по их нелепым позам», – но лезть на крышу снова, чтобы увидеть свой след, ему было лень. Хотелось есть и еще сильнее хотелось забыть скрежет мнущегося металла.

Солнце было по-летнему ласковым. Саймон остановил время в 14:10, когда в городском парке только начинался легкий дождь, а в центре города было еще солнечно. Сейчас он был там, где солнечно и шел в сторону парка, туда, где дождь: «Теперь я смогу выбирать погоду под настроение, и время года тоже, я смогу жить на закате, или на рассвете, но что стоит жизнь на рассвете без пения птиц?»

Было ощущение, что цветет все: деревья, цветы на клумбах, улыбки на лицах людей. Запахов не было, но стоило прикоснуться к цветку, и запах заполнял все вокруг. Соло запах, сказка запах, никогда раньше Саймон не воспринимал запахи в такой полноте, как будто бы раньше он видел все серым и размытым, и вдруг смог увидеть четко и в цвете. Это было реально круто и чертовски увлекательно – обнаружить, что пахнет все и что у всего есть свой уникальный запах. «Интересно, неужели таким воспринимают мир собаки?» – подумал Саймон. – Даже завидно!»

Пчелы висели тяжелыми каплями рядом с цветами, их застывшие прозрачные крылышки с сеткой прожилок казались до нелепого маленькими по сравнению с тяжелыми, измазанными пыльцой тушками: «Вот ведь стая маленьких грузовых вертолетов!» – Саймон подставил палец под тельце одной из пчел и на мгновение услышал гудение крыльев и почувствовал легкий ветер от их неуловимого глазом движения. Пчела чуть сдвинулась в воздухе, оставив на пальце Саймона желтый мазок. Саймон понюхал пыльцу, испачкав ею кончик носа, потом лизнул – пыльца была на удивление горьковатой: «Все врут, во всем обман,» – улыбнулся он.

В полной тишине даже слабый звук кажется громким. В мире без запахов любой запах становится сильным. Саймон шел в городской парк, чтобы побыть среди цветов и деревьев, подальше от застывших человеческих фигур. В парке было легче смириться с неизбежностью столкнувшихся машин.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.