Доппель. Афганец

В самом центре двора рядом с песочницей лежал мальчишка. Он лежал на спине, одна рука его была вытянута вдоль тела, другая откинута в сторону, немного вверх, как если бы он пытался подложить ее под голову, но не успел, заснул раньше. Одет он был в серые хлопчатобумажные брюки и чуть более светлую клетчатую рубашку. Лицо его было безмятежно, глаза закрыты. Рядом лежали два пистолета. Присмотревшись можно было разобрать, что дыхание ребенка спокойное.

Завлаб приближался к мальчишке очень осторожно. Теперь он даже не пытался изобразить спокойствие. Он двигался на полусогнутых ногах, и как слепой выставив вперед одну руку. Так приближается дрессировщик к дикому зверю. Не дойдя трех метров до маленького худого тела, он повернул голову в сторону полковника и отдал команду:

– Проверить пульс. И на ранения.

Полковник подошел к мальчишке, присел на корточки. В руке его был пистолет. Он всё же достал оружие, но сейчас завлаб на это не обратил внимания. Он смотрел в лицо мальчишки. Гладкое, лобастое, с ворохом разметавшихся светлых волос.

Быстрым движением полковник проверил пульс, осмотрел мальчика, решил провести ладонью между телом и землей, таким образом выяснить, нет ли там крови. Чтобы сохранить в этом положении равновесие, вторую руку полковнику пришлось отвести далеко назад. Когда он, кряхтя, дотянулся до ног и стал их ощупывать, глаза мальчика широко открылись. Зрачки, смотревшие в небо, медленно сдвинулись в сторону покачивающегося у самого лица пистолета.

В этот раз излюбленный прием мальчишки бить всем своим весом и обеими руками по руке с оружием дал отличный результат. Полковник не был молодым подготовленным оперативником, пистолет лежал в его пальцах не так крепко. Через мгновение оружие упало в песок, полковник отшатнулся от неожиданности, охнул и сел на землю. Наблюдавший за этим завлаб окаменел. Не больше секунды потребовалось мальчишке, чтобы вскочить, схватить оружие, передернуть затвор, навести ствол в лицо полковнику и нажать спусковой крючок. Еще доля секунды и вот уже черный глаз пистолета смотрит в лицо завлабу.

Завлаб хотел что-то сказать, рука, выставленная вперед, задрожала, колени полусогнутых ног принялись ходить ходуном. Однако никаких определённых и ясных звуков онемевшее горло не рождало. Скривив от напряжения лицо, напрягая силы, давя всем воздухом легких, завлаб выдавил одно только слово:

– Прости…

Это слово получилось тихим и сиплым. Это было даже и не слово, это был последний вой ужаса. Страха перед очевидным и неизбежным концом. Выдавливая из себя это слово, завлаб с таким же титаническим усилием заставил себя перевести взгляд с пистолета на лицо мальчишки. Но там он увидел ту же холодную и бездушную сталь решимости. Там не было того за что его последнее слово могло бы зацепиться. И поэтому это самое последнее слово к концу померкло и растянулось, переходя в обычный испуганный затравленный крик. И точкой ему был оглушительно громкий хлопок наградного пистолета полковника.

Глава 1

Три воспоминания

Очень интересная штука, человеческая память. Кто-то, когда-то сказал, что хорошо человек помнит то, к чему часто возвращается в своих мыслях. Самые важные события, мы помним не потому, что они важные, а потому, что часто к ним возвращаемся. Оцениваем, размышляем и даем им оценку, анализ. Мы сами их шлифуем и подкрашиваем. Незаметно для себя вносим изменения.

Парадокс в том, что в результате, то, что мы помним лучше всего, являет собой наиболее далекий от действительности вариант. Павел подумал об этой странной особенности человеческой памяти…

В жизни Павла, как и любого другого человека, были события, о которых он думал, которые вспоминал. Те самые события, к которым он возвращался в своей памяти. Это не было ностальгией или склонностью романтизировать куски своей жизни. К романтике он вообще не был склонен. Он это делал скорее по привычке. Он думал и оценивал произошедшее, это помогало яснее понять будущее.

Не исключено, что он кривил душой, воспринимая себя лишь как холодного аналитика. Ведь при воспоминании некоторых вещей, в его душе появлялось волнение. Не всегда сильное, но всегда появлялось.

Первое яркое воспоминание, было еще из детства. Если не считать воспоминаний рваных, касающихся самых ранних лет, то наиболее ярким, стало в его жизни то, как он первый раз подрался. Подрался по-настоящему, до крови, до боли в кулаках. И до того самого, важного, запомнившегося сильнее всего, ликования от своей победы.

Это произошло в школе. Небольшая трехэтажка, не в самом благополучном районе города. Так случилось, что Павел, тогда еще просто Пашка, рос мальчиком хоть и общительным, но в общении разборчивым. Он не старался стать своим среди самых известных мальчишек, только потому, что они известные. Пашке хотелось быть среди самых смелых и оторванных, но он понимал, что просто так, туда не попасть. Или, вернее, так можно попасть лишь в самые ничтожные подпевалы. Просто балагур – клоун. Грош цена такому хулигану, такие даже девочкам не нравятся. Девочки любят тех, кого все слушают, а не тех, кто слушает.

Самой дерзкой хулиганской компанией в школьном дворе считалась компания Макса «Болото». Прозвище появилось от фамилии Болотин. Высокий, крепкий парнишка, на год старше Пашки. «Болото» Пашке нравился. Всегда спокойный, умел говорить, на пустом месте ни к кому никогда не задирался, но драться умел. Его дружком был, спортсмен, дзюдоист Вадик. Вадика уважали все. Буквально вся школа. Даже учителя. Вадик Газарян был высок, плечист, с крепкими мышцами, ходили легенды, как он запросто подбрасывал себя на уроке физкультуры тридцать раз на турнике, а потом спрашивал физрука, надо ли еще. Еще, конечно, было не надо, так как для пятерки хватало десяти раз. Но Вадик висел на полусогнутых руках и спрашивал, а физрук в ответ разводил руками, а мальчишки, открыв рты, сбивались со счета, а девочки, делали вид, что у них есть о чем поговорить, но все, кто прямо, кто искоса, смотрели на этого улыбающегося атлета и не могли отвести глаз.

Вадик и Макс были разными, но они дружили. Вадик никогда не торчал у школы, не ходил пить кагор на железку, но с Максом они иногда стояли вместе, болтали, даже смеялись. Это было Пашке непонятно. Макс дрался часто, и все знали его напористый и решительный характер, Вадик же подрался в школе только один раз. Подрался тихо, почти незаметно, вежливо попросил прогуляться с ним в туалет самого страшного и сильного в школе верзилу Зубарева, по прозвищу «Зуб». «Зуб» учился в классе вместе с Вадиком, и однажды, прямо на уроке в какой-то рядовой перепалке послал Вадика на три буквы. Вадик не разозлился, не стал произносить обидных слов в ответ, он просто предложил пойти поговорить. Зубарев был уникальным мальчишкой. На голову выше всех в классе, и на пол головы выше Вадика. Огромный, с широкой костью, с ладонями размером с учебник, даже лицо крупное и шишкастое, шишка нос, шишка подбородок, скулы торчащие шишками, маленькие глазки. Зубарев был страшен. Никто и никогда не смел с ним ссориться. Надо отдать должное он и не искал ссор. «Зуб» был одиночкой. Как и все, отстающие в развитии. Зубарев отставал в развитии заметно. Он был глуп феноменально. Наверное, он и ненавидеть никого не был способен именно из-за своей глупости. Зубарев жил в своем слабоумном мире. И в этом мире ему виделось, что он самый сильный и все его боятся. В целом это так и было. До того момента, пока он не оскорбил Вадика. На призыв пойти поговорить, Зубарев легко согласился и, полностью закрывая своими могучими плечами спортивную, изящную фигуру Вадика, побрел следом. Вернулся в класс Зубарев весь в слезах. Драку удалось подсмотреть паре первоклашек, от которых все и узнали, что Зубарев летал по туалету, от стены к стене, вытирая кафель своей школьной формой. Интересно было поведение Вадика. Он ни разу не заговорил ни с кем, об этой драке. Расспрашивать его никто не решался, а сам он не говорил. К Зубареву с расспросами не лезли тем более.

У Пашки были друзья. Они и на железку ходили и лазали на закрытую территорию военного полигона воровать гильзы. Курили, обсуждали девочек. С Болотиным Пашка общался редко, если это вообще можно было назвать общением. Просто если долго не виделись, то здоровались. Могли и перекинуться парой слов, или поделиться новостью. Пашка не был белой вороной, он рос вполне нормальным мальчиком. Хоть он и не был полноценной частью Болотинской компании, и в глубине души хотел бы болтаться по округе со старшеками, смотреть и говорить с развязными девахами, с которыми говорил Макс, но в целом, это его не раздражало и не печалило. У него была своя компания. И эта компания взрослела и со временем заняла бы место Болотинской. Но жизнь распорядилась иначе.

Сильнее всего к компании старшеклассников тянуло по причине присутствия там Катьки Завьяловой. Девочки спокойной, не хулиганки, даже тихой. Очень красивой, и воспитанной. Пашку удивляло, что она трется с «Болотинскими». Невысокая, темноволосая с тонким, задиристо вздернутым носиком, темными глазами. Она часто смеялась, держалась всегда уверено, но не надменно. Однажды, на выходе из школы, Пашку окликнули. Вероятно, была причина, какая-то мелочь, но Пашка оклика не услышал. Он смотрел на Катьку. Она стояла рядом с компанией ребят, «болотинской» шпаны, задумчиво слушала, о чем те говорят. А Пашка смотрел на нее и шел, не разбирая дороги.

С Катькой Пашка учился в одном классе. Нельзя сказать, что она всегда ему нравилась. Всегда тихая и незаметная, она не задерживала на себе внимания. Пашка ее знал, но, как и всех остальных. Только в этом году она почему-то стала часто попадаться ему на глаза. Почему-то он стал иногда задерживать на ней взгляд. Почему-то заметил ее. Заметил и подумал, что у нее красивый взгляд, и забавный, очень смешной нос. Все эти мысли лишь начинались в голове Пашки, они еще ни во что путное не выросли. Он вдруг понял, что Катька ничего себе так девчонка. Первый раз он о ней задумался, когда столкнувшись на рынке, где был с родителями, вдруг ощутил ее руку на своем плече. Затем широкую улыбку. Она сказала: – «Привет». Он тоже поздоровался, и две семьи разошлись. Разошлись Пашка с Катькой. Но, после этого, он в мыслях иногда возвращался к той встрече. Ничего не произошло, но она влезла в голову. Он и до того дня миллион раз с ней здоровался, а вот этот привет застрял в голове. Вместе с самой Катькой. И не желал из головы улетучиваться. Чем чаще и дольше думал Пашка о Катьке, тем для него отчетливее становилось, что она красивая. Красивее многих девочек в классе. Что она никогда не матерится. Во всяком случае, Пашка этого не помнил. Она ни разу его не обижала, не проявляла излишнего внимания, но и никогда не отшивала его, ничем не обижала. Странно хорошая девочка была эта Катька.

Пашка шел от дверей школы, мимо скамейки, на которой валялись ранцы девчонок малолеток, игравших рядом в классики. Шел и смотрел на Катьку. Ему казалось странным и то, что она общается с «Болотинскими», и что она так поразительно не вписывается в компанию, рядом с которой стоит. Там все шутят, гогочут, пытаются поразить друг друга шуткой или лихим сарказмом, поддакивают Болотину, обнимают своих одноклассниц. И рядом с этим гомоном и шумом, с этой пустой и гулкой тупостью, стоит тихая, молчаливая, в коричневом школьном сарафанчике милая и опрятная девочка. Умница и хорошистка. Странно.

– Ты глухой, что ли?!

Пашку резко и бесцеремонно схватили за рукав, повернули. Перед его глазами возник крепкий, коренастый парень. Пашка хорошо его знал. Его все хорошо знали. Легенда побоищ. Вечно битый и бьющий. Постоянно ко всем цепляющийся. Трясущий из карманов школьников мелочь, выданную родителями на обед. Такой никого не пропускает, нападает, если ему этого просто хочется.

Сашок был легендой района. С самого раннего детства стоящий на учете в местном отделении милиции. Много пьющий и курящий, в тоже время занимавшийся силовыми упражнениями. Мышцы чувствовались под легкой рубахой, плечи его округлые и постоянно напряженные. Сашок был не фривольным, размашистым хулиганом, как тот же Болотин, он был бойцовой породы. Такие не отступают, и не прощают отступления. Такого надо побеждать. Отбрехаться не получится, если уж дошло до конфликта. В самом лучшем случае станет унижать и издеваться, но быстро, точно не отстанет. «И какого лешего он вообще тут постоянно болтается, если даже не учится в нашей школе», – подумал Пашка, а вслух сказал:

– Привет, извини, я тебя не заметил.

– А чего ты такой борзый? – В ответ поинтересовался Сашок.

Сашок был ниже Пашки. Он был крепок, но однозначного физического превосходства не имел. И тем не менее, Пашка стоял и думал, как бы поудачнее вывернуться из неприятной ситуации. Рядом, в десяти метрах стояла Катька, такая милая и ладная, а он должен смотреть на эту круглую, злую рожу, и искать подходящие слова, чтобы замять конфликт.

– Че не так? – Тихо, почти трусливо, спросил Пашка.

– «Че не так», – Передразнил Сашок, – а сам не понимаешь, че не так?

– Я тебя вообще не трогал…

– А ты попробуй, тронь.

Страшно нервировало, что в то время как Пашка говорил тихо, почти шепотом, чтобы постараться вести этот позорный для себя разговор, незаметно для Катьки, Сашок говорил в полный голос. Даже громче, чем это требовалось.

– Давай с локтя, Сашок! – Послышалось со стороны «Болотинских». – Долго будешь лясы точить? Или зассал?

Пашку не задело, что Сашка подзуживают к битве. Его сознание ужалило понимание, что теперь Катька точно смотрит сюда. И теперь его ждет позор. Теперь все узнают, что на самом деле он трус. Сам он сейчас ясно понял, что он трус, но через несколько секунд об этом узнаю все.

Пашка видел, как Сашок чуть отстранился, его круглые плечи напряглись. Глаза прищурились. Он прицеливался. До удара оставалось одно мгновение. И именно в это мгновение ему послышалось, а может он действительно это услышал, а скорее всего от страха начался звон в ушах. Но он ясно разобрал голос Катьки. Тихий и ровный, плавный и мелодичный, не напористый, но полный собственного достоинства, уверенный в результате. Голос, который сказал ему… сказал именно ему, Пашке, наперекор общему мнению и настроению, он сказал:

– Давай Паш.

И в следующий миг Пашке прилетело. Удар пришелся в скулу. Затем еще один в правый висок, затем подбородок. Сашок шел напористо, как локомотив, но Пашка вдруг понял, что удары у того слабые и неточные. По-видимому, у Сашка была такая манера, он бил не столько сильно, сколько часто. Одновременно наступая на противника. Принуждая того, отходить. Сашок ускорил движения, наступление его стало еще активней. Дистанция сократилась и он уже не бил, а давил, стараясь уронить Пашку на землю. Что произошло дальше, Пашка сам не понял. Только что шедший вперед, подобно танку, опустив голову, рыча в остервенелой радости от очередной победы, Сашок вдруг вскинул голову, и округлил глаза. Он смотрел на Пашку, словно увидел призрака. Долго, ошарашено. Затем из носа его, сразу из обеих ноздрей хлынула кровь. А Сашок ее даже не замечал, он просто стоял и тупо пялился на Пашку. В туже секунду, когда верхняя губа Сашка стала темно бардовой от бегущей по ней крови, Пашка ощутил, как загудела его правая рука. И только сейчас осознал, что стоит он набычившись, руки его сжаты в кулаки, и это именно он ударил Сашка. Сашка, на которого раньше старался не смотреть, чтобы тот не привязался, не стал цыганить мелочь, или унижать. Сашка, который был самым страшным кошмаром всех местных мальчишек. Никого и никогда не пропускал Сашок. Не пропускал ничьих ударов. Гроза района, отъявленный хулиган стоящий на учете в милиции, знающийся с такими хулиганами, в сравнении с которыми Болотин это просто домашний ребенок. Сашок, вечно искавший приключений и побед, стоял перед Пашкой, широко распахнув удивленные глаза, заливающий свою рубаху, своей же кровью. И в глазах противника Пашка отчетливо прочел не только удивление. Он прочел там испуг. Настоящий, искренний, животный и не управляемый. Сильней чем тот, который еще миг назад испытывал сам Пашка.

Пашка не имел цели никого никуда ронять и унижать. Ему не нужны были победы. Он хотел только одного, расплющить эту поганую рожу в лепешку. И поэтому его удары не были частыми, но они были со всей силы. От всей души. И хотя Сашок быстро взял себя в руки и не сдался легко, перелом в сражении уже произошел. Инициатива была у Пашки. Сашок отбивался, даже нанес пару ответных ударов, но, в конце концов, он стал явственно отступать. Позже Пашка думая об этом случае, пришел к выводу, что Сашок бы отыграл потерянную инициативу. Это было видно, он не был готов сдаваться. Страх из глаза прошел быстро. И драка эта не переросла в кровавое побоище только потому, что в какой-то момент, когда сам Пашка уже терял силы и удары его стали размашистыми и не точными, замахнувшись в очередной раз, вдруг понял, что Сашка перед ним больше нет. А еще миг спустя, сам он приподнялся над землей…

Физрук сделал свою работу четко. Он взял Сашка. Пашка оказался в плену у НВПшника. Оба молча переставили фигуры бойцов подальше, не спеша и ловко прицелились, накрутили уши раскрасневшихся мальчишек на пальцы и так же, не сговариваясь, потащили обоих к школе. От боли орали и Сашок и Пашка.

На допросе у директора Пашка не стал выдавать Сашка, что тот первый пристал. Сказал, что решили устроить спарринг. Сашок эту версию поддержал. Когда шли по школьному коридору Сашок поблагодарил и сказал, что и так проблемы одни от этого учета ментовского. После этого случая Сашок никогда не задирался к Пашке. Если встречались, то просто здоровались и шли каждый в свою сторону.

Шло время и спустя много лет, Павел хорошо помнил ту драку. Помнил, как все это произошло. Помнил, как засмотревшись на Катю, он толкнул Сашка, особенно четко врезалась кровь, текущая из носа мальчишки. Жизнь сложилась так, что в дальнейшем кровь Павлу приходилось видеть не единожды. Но та драка все же не стерлась, не истрепалась. Он хорошо помнил и боль в руке и ошарашенное лицо Сашка, когда в него летели кулаки, и спокойное лицо физрука. Помнил даже еще пару дней, которые органично срослись с самой дракой. Очень ясно запомнился гипс на руке, которую, как позже оказалось, Павел сломал. Сломал мизинец. Боли не было. Рука просто гудела и немела. Только дома, когда сел за стол, вдруг понял, что не может держать ложку. Ложка, как-то странно выпрыгивала из руки и летела на пол. После второго раза, отстучав по углу стола, мать всплеснула руками. Отец разозлился. Разорванная рубашка уже была приобщена к делу, требующему высшей меры наказания – ремня, ложка же усугубляла вину настолько, что казнь обещала стать неотвратимой. Пашка втянул голову в плечи, взял ложку, и та тут же выпрыгнула из пальцев, сделала изящный пируэт над столом и, нервно дернувшись, вновь замерла на полу. Мать опешила. Отец свел брови, взял Пашку за руку, внимательно осмотрел опухлость у ребра ладони. Спросил:

– Болит?

– Нет, – тоскливо ответил Пашка.

Отец отвел Пашку в травмпункт, где опытный хирург, лишь кинув короткий взгляд на руку, стал накладывать гипс. Пашка спросил, что с рукой, а тот коротко ответил, что сломал.

Хорошо запали в память лица одноклассников, которые подходили посмотреть на загипсованную руку, что-то шутили, это уже помнилось не так хорошо, кривили рты, вытягивая губы в гримасы уважения и преклонения. Они шутили, но жизнь тогда у Павла поменялась. И кто знает. Может именно эта первая серьезная стычка, до боли, до травмы, до крови, именно она первый раз открыла глаза на что-то важное, что-то значительное в людях, и в себе.

Павел прошел долгий путь. Событий на его век досталось много. Так много, что он с радостью отдал бы кому-нибудь половину. Но, те, кто смог бы унести эту половину, уже тащили свои скрипучие, неподъемные, кресты воспоминаний. И в дополнительных нагрузках не нуждались.

После школы была армия. К тому моменту, Пашка уже превратился в Паху «Ракиту». Однажды поспорил с кем-то о вариантах названия ветвистого кустарника, у самой реки. Отстаивал свою точку зрения сильнее, чем это требовалось, и, как результат, сам стал «Ракитой».

Так и не попав в компанию «Болотинских», хотя после драки с Сашком, ему давали понять, что ему там рады, Пашка остался верен своим собственным интересам и друзьям. Он поболтался с Болотинскими, походил даже в секцию дзюдо, задружившись вдруг с Газаряном, который так же видел его драку, Пашка не заинтересовался ни танцами со старшеками, ни борьбой. Он около года гулял с Катькой, но и это увлечение само собой растаяло. Как именно он даже и не помнил.

Однажды в классе появилась новенькая. Наташа. Смуглая, немного крупная, но с удивительно подвижным и самое главное, практически никогда не закрывающимся ртом. Благодаря ей, Пашка вдруг понял, как могут действовать женщины на мужчин. Это было подобно вспышке, горению и одновременно затмевающему все мысли холоду. Он цепенел, когда ее видел. Не мог произнести ни слова. Впрочем, при ней это и не представлялось возможным. Она тарахтела постоянно. Запальчиво, обрывая одни фразы следующими. Матерные слова в ее лексиконе присутствовали, но их присутствие не было тяжеловесным, а только усиливало всю фразу. По большей части фраза и состояла из этих тяжких вкраплений, изредка разбавляемых связующими словами, несущими хрупкий смысл ее повествований. Но слова этой девочке и не требовались. Ее эмоции завораживали, ее страсть и напор делали все, что у других делают слова. Пашка понял, что он влюбился.

Именно лицо Наташи и было вторым воспоминанием Павла, отчетливо сохранившимся. Он помнил это лицо до мельчайших деталей. Каждую ресничку, каждую складочку на щеках, каждый поворот и изгиб ее губ. Первых губ, к которым он прикоснулся своими. Сейчас он уже ничего не чувствовал к той девочке Наташе. Дело не только во времени и в возрасте. Просто с тех пор Павел сильно изменился. Но лицо так и сидело среди других далеких и не очень воспоминаний.

Известность на районе к Пахе «Раките», пришла сама собой. Как это, видимо, и должно было произойти. Паха не боялся ни драк ни конфликтов, его уважали и даже, в отличие от других таких же, кто был раньше или приходили позже, именно Паху считали мудрым. А это дорогого стоит. Когда такое отношение рождено среди равных, таких же амбициозных, готовых в любой момент забрать у тебя этот титул. Подобное отношение особенно весомо. И оно особенно сладко. Победа над одним хулиганом, ничто, в сравнении с победой над общественным мнением. Паху могли пригласить для решения спора, урегулировать конфликт. Свой статус Паха осознал в полной мере, когда к нему домой среди ночи прибежала соседка, тетя Лида, мамина подруга и запричитала, что ее сорви голова куда-то намылился среди ночи, что недоглядела, что беда, и что все…. Все плохо. И разревелась. Мать глянула на Паху, затем на Лиду, потом перевела взгляд на отца, снова на подругу, опять на отца, тихо спросила:

– Сходите?

Отец лишь повернул голову к сыну и коротко отрезал:

– Сгоняй.

И Паха сгонял.

Это было третье крупное воспоминание его молодости.

Он понял, что взрослые уже знают о его авторитете среди молодежи. Он был горд необыкновенно. Отцовское – «сгоняй», гудело и перекатывалось в голове, как музыка, как торжественный набат. Он знал, верил, что когда-нибудь так же скажет и своему сыну. Ликовала душа в тот душный летний вечер у Пахи «Ракиты». Усилия воли требовалось, чтобы вернуть мысли на землю грешную и подумать о том, что происходит. Трезво оценить ситуацию. У Тети Лиды на ночь глядя свалил сын. Малой дерзкий, но не настолько, чтобы впутаться во что-то особенно прискорбное. Надо было решить, что с ним делать, когда получится найти. Дать тумака? Но, с какой бы стати, он Паху не звал, ему зла не делал. Сказать что-то мудрое и нравоучительное? Так он и об этом не просил. Получалось, что его надо найти, а там уж по месту сориентироваться. Как оказалось, найти его было непросто.

Крупные события на районе не могли произойти так, чтобы Паха о них не узнал. Хоть как, но слух всегда подтянет попутным ветром. А раз Лида в истерике, значит, поняла, что сынок задумал что-то опасное. Но что это могло быть? Тут варианта два. Или пошел магазин грабить. Или драка. Магазин, это вряд ли, малой не из тех, кто бы стал это делать. Оставалась драка, но что за драка, если Паха о ней не знает. Один на один? Много шума…

Ответ на все вопросы пришел сам собой. Подвыпившая компания у Универмага, привлекла внимание Пахи и он, сменив направление, двинулся прямо к покачивающейся троице. На улице людей было мало, единственный фонарь светил слабо, и как-то в сторону. Но Паху заметили. Замахали руками, подзывая подойти, хотя он и так шел навстречу.

– Слыш, мужик, – сказали ему, но Паха, поняв, что его не узнали, сразу представился:

– Это я, «Ракита».

– А, Пашут, ты что ли, – мужик отшатнулся, – а че, батя дома?

– Дома.