Торт немецкий- баумкухен, или В тени Леонардо

Соймонов объяснил нам, что город сейчас снабжается, как Лондон и Амстердам – водным путём, что за день в Петербург прибывает иногда более пяти тысяч барок и столько же плотов, что все они теснятся в городских каналах и протоках.

Я теперь боялся слишком отставать. Николай же не умолкал ни на минуту – всё спрашивал о чём-то своего дядюшку, услышав ответ, вопил радостно, как ребёнок, и выражал свой восторг самым нелепым образом.

– Ты слышишь, Карл? Ты слышишь?!

И сильно хлопал меня по плечу и хватал за локоть. Я, конечно, всё слышал, но не всё тогда понимал.

А Николай уже снова тормошил Юрия Фёдоровича.

– Дядюшка, а это что за здание? Почему «Двенадцати коллегий»?

И Юрий Фёдорович терпеливо ему объяснял, что в этих двенадцати коллегиях находятся главные административные учреждения России.

– Ты слышишь, Карлуша?! В этом здании решается вся судьба нашего государства!

И опять пребольно хлопал меня по плечу.

Мне пришлось всё время перебегать от него то на одну сторону, то на другую: иначе я точно лишился бы одной руки.

Но, честно говоря, здание «Двенадцати коллегий» меня тогда мало занимало: я не сводил глаз со сверкающего шпиля Петропавловской крепости, которая снилась мне ещё в годы отрочества в Черенчицах.

На противоположном берегу реки, мы увидели значительную часть новой набережной, одетой в пёстрые коричневые каменные плиты. Камень этот, Юрий Фёдорович назвал «гранитом»… У самой кромки воды, сгрудились какие-то рабочие – наш провожатый объяснил, что это гранитчики, обладающие большим умением в своём ремесле, они устанавливают эти красивые каменные плиты вдоль берега Невы…

А слева от Адмиралтейства, о котором тоже последовал подробный рассказ нашего руководителя, стоял новый Зимний дворец. Я вообще никогда в жизни не видел больших зданий – а тут – такое мощное, нарядное, с огромными окнами, и с обилием скульптур наверху… Я даже не понял поначалу, что это за фигуры стоят по краю крыши. Николай объяснил мне, что это – статуи… Статуи! Я в первый раз услышал тогда и это слово.

Не спеша, шли мы вниз по течению реки к плашкоутному мосту, чтобы перейти на Адмиралтейскую сторону. Иного пути тогда не было. И пока мы проходили по мосту, нас всё догоняли и обгоняли телеги и повозки, громыхали тяжёлые подводы, груженные всем, что необходимо для строительства: брёвнами, досками, какими-то булыжниками, цепями и бочками с гвоздями и канатами.

Наконец, вышли мы на берег у здания Сената. Площадь возле него была совсем небольшой, свободной и, казалось, только ждала своей очереди, чтобы загромыхать, так же, как шумела река. И мы не ошиблись.

– Вот здесь на этом месте, – сказал Юрий Фёдорович, – императрица повелела установить величественный монумент Петру Великому…

– Это тот самый, который создаёт знаменитый французский ваятель? Я забыл, его фамилию…

Я с удивлением взглянул на своего друга: как всегда, Николай знал больше меня.

– Его фамилия Фальконе. – Кивнул дядя. – У нас его на русский манер зовут «Фальконетом». «Профессором Фальконетом».

– И вы с ним знакомы, дядюшка?

– Ну, моё знакомство с ним довольно шапочное: при встрече раскланиваемся, но не более того. Я всё-таки в Конторе строений служу, вот там и встречаемся изредка.

– И вы никак не можете меня ему представить?

Юрий Фёдорович засмеялся.

– Не спеши, мой друг. Фальконет, хоть и прожил здесь три года, по-русски не понимает, или делает вид, что не понимает. Ну, а ты, дружок, насколько мне ведомо, по-французски у сестринской гувернантки обучался, опозориться можешь. Так что надо тебе знакомство с Фальконетом начать с изучения этого языка коварного, без него в Петербурге сейчас никуда.

Я опять покосился на друга. Он нисколько не обиделся.

– Я этот язык, чтоб его! выучу скоро! Вот увидите – очень даже скоро…

Юрий Фёдорович обнял его за плечи.

– Я в том нисколько не сомневаюсь, уверен, что так и будет. А для того, чтобы обучение твоё шло особенно активно, скажу, что весной Фальконет будет представлять на суд императрицы, так называемую, «Большую модель» своего монумента в полном объёме. Эта модель должна будет апробована не только государыней, но и показана всей публике. Вот тогда и мы будущий монумент увидим и найдём повод с Фальконетом поговорить, если ты готов к тому будешь.

– Буду! – Сверкнув глазами, упрямо произнёс мой друг.

Я-то знал, что значит этот металлический блеск его глаз.

Юрий Фёдорович поведал нам историю гигантского Гром-камня для подножия будущего монумента. С огромными усилиями, благодаря какой-то чудо-механике был он вытащен из лесной чащи и болот и теперь ждёт у какой-то пристани на Финском заливе, откуда будет переправлен по воде на эту площадь. Но для того, чтобы доставить его сюда, надобно построить специальное устойчивое судно, а это требует большого умения кораблестроителей и времени.

Николай очень заинтересовался этой самой механикой, благодаря которой гигантский камень из болота вытащили, дядюшка обещал ему всё подробно изобразить на бумаге.

Впервые тогда услышал я фамилию знаменитого каменщика и гранитчика Вишнякова. Услышал её – и тут же забыл! Разве мог я представить, что пройдёт немало лет, и фамилия эта в моей судьбе сыграет такую решающую роль. Но я запомнил, что именно этот гранитчик нашёл для подножия Фальконетова монумента гигантскую скалу. Этот талантливый человек был хорошо знаком петербургским инженерам, поскольку именно артель, которой он руководил, облицовывала гранитом набережные Невы и городских каналов. Именно его люди осенью умудрились погрузить эту фантастическую тяжесть на построенное судно, чтобы переправить скалу в Петербург. Тогда из этого рассказа я мало что понял, а ещё меньше запомнил. Вспомнил я о Семёне Вишнякове и узнал его историю в мельчайших подробностях почти десять лет спустя.

А тем временем я внимательно оглядывал площадь, изо всех сил пытаясь представить, каких размеров должен быть этот будущий монумент, который Юрий Фёдорович назвал «величественным». Всё свободное пространство передо мной с двух сторон было словно зажато старым зданием Сената, земляным валом и каналом, окружавшими Адмиралтейство. Каким образом будет он здесь втиснут, я не мог даже вообразить.

Не успев прийти в себя от долгой дороги из Торжка, мы с Николаем скоро устали от пешей прогулки и ярких впечатлений от столицы. Соймоновский кучер ждал нас у здания Сената, мы очень ему обрадовались, уселись в экипаж, и отправились обратно на Васильевский остров, где Юрия Фёдоровича ждала к обеду молодая супруга.

Так началась наша долгая Петербургская жизнь.

На следующее утро я проснулся от громкого стука тяжёлых капель осеннего дождя по подоконнику. Небо было сплошь затянуто серыми тучами, словно и не было вчерашнего солнечного дня. Петербург открыл нам своё окно, чтобы мы успели полюбоваться им – и снова плотно захлопнул, закрыв от нас город плотными шторами осенних туч.

Наступили будни нашей жизни в столице. Николай после завтрака отправился в Преображенский полк на дядюшкином экипаже. Я проводил его до парадных дверей. Он заметно волновался и не пытался этого от меня скрыть.

– Ну, вот, Карлуша… Начинается новая жизнь. Совсем новая. И что меня ждёт – одному Богу известно…

– Вечером после ужина ты непременно зайди ко мне. – Покачал я головой. – Расскажешь, что и как…

– Это обязательно. У меня сейчас нет человека ближе, чем ты…

Мы обнялись. Николай исчез за тяжёлой дверью, которую швейцар осторожно прикрыл за ним. Я поспешил на кухню, чтобы приступить к своим обязанностям, встав к плите рядом с дядей Гансом. Но, войдя в кухню, я потерял дар речи. У меня глаза разбежались от изобилия всего, что я там увидел. Увидел я несметное количество медных и железных котлов – семиведёрных, четырёхведёрных, в одно ведро, в полведра, а также горшки для небольшого количества еды. На полках стояли аккуратно сложенные друг на друга медные и железные сковороды, с ручками и без оных. Первый раз в жизни я лицезрел различные соусницы, салатницы, медные формы для желе и пудингов, для разных пирожных. Высокой стопкой стояли, сложенные друг на друга, корзины для хлеба из папье-маше, на полках и стеллажах блестели начищенные кофейницы и шоколадницы. Не позднее следующего утра я уже знал, что из кухонного флигеля в господский дом носили жидкую пищу в кастрюлях, так называемых, рассольниках с крышками, в супницах, бульонницах, а твёрдую – на блюдах разных размеров и форм. Названия они имели соответственные: «гусиное», «лебяжье» и прочие… Поварня в доме Соймоновых была, по моим представлениям, огромной. В доме у Львовых всё было просто: и поварня небольшая, честно говоря, даже тесноватая, и посуда для приготовления пищи довольно неказистая, и котлы не отличались разнообразием. Прежде всего меня здесь поразила прекрасная металлическая плита, вымытая и отполированная. Я был просто потрясён: такой красоты я в жизни не видел! Всё вокруг блистало чистотой. От дяди Ганса я впервые услышал слово «кухня», которое навсегда сменило в моём словаре слово «поварня». Оно было немецкого происхождения, и потому легко запоминалось. Конечно, когда моё кондитерское искусство стало известно в Петербурге, и меня начали приглашать для временной работы в дома знатных господ, мне много раз случалось работать на кухнях куда более богатых, значительно больших объёмов и размеров, с огромным количеством утвари и разнообразных кухонных приспособлений. Но в тот момент я чувствовал себя словно в пещере Али-бабы. Дядя Ганс довольно смеялся моему восторгу. Он подробно объяснил мне всё устройство кухонного предприятия, и как пользоваться голландской плитой, которую я видел первый раз в жизни. В поварне Черенчиц, как и во всей провинции, пищу готовили в русской печи, а здесь была плита с открытым огнём и духовками. Впрочем, я справился с этой задачей довольно скоро. Мы с дядей сразу договорились, что друг другу мешать не будем, вокруг одной кастрюли суетиться вдвоём нет никакого смысла. Я убедил его, чтобы мы разделили свои обязанности – он будет, как и прежде, с помощью своих кухарок заниматься приготовлением закусок, первых и вторых блюд, а я, под его руководством, начну по-настоящему осваивать приготовление выпечки и десертов.

Я тут же получил необходимые сведения по поводу вкусов нашего хозяина. Любой суп на его обеденном столе должен непременно сочетаться с пирожками и кулебяками. Ещё в Тобольске в раннем детстве, в доме отца-губернатора полюбил Юрий Фёдорович немецкую кухню, изготовлением блюд которой так славились в те годы мой дед и оба его сына. Ну, а более всего наш хозяин обожал знаменитый немецкий пирог баумкухен. Для тех немногих, кто не знаком с этой выпечкой, объясню вкратце. Это особый вид пирога или торта, кому как нравится его называть, когда специальный деревянный валик обмакивается в жидкое сдобное тесто, подрумянивается на огне и снова обмакивается в тесто… И так несколько раз. Именно потому торт этот на разрезе напоминает срез дерева, отсюда и его название: «баум», что значит по-немецки «дерево».

Вот с этого пирога и началась моя Петербургская школа кондитера. Теперь, когда у меня знаменитый в Петербурге ресторан, где помимо немецкой выпечки в изобилии есть и французская, и итальянская, и греческая, и русская, я с улыбкой вспоминаю свои первые шаги на этом поприще. Нынче, конечно, я сам у плиты не стою: у меня служит достаточное число прекрасных специалистов нашего дела, начиная с Никиты Иваныча, попавшего в мой дом ещё мальчишкой Никиткой. А руководит этой дружной кухонной артелью никто иной, как мой сын Николай, который нисколько не уступает мне в своём профессиональном умении. Впрочем, за работой своих кондитеров и поваров я слежу зорко по-прежнему: и любой совет дам и новый рецепт придумаю – только бы мой ресторан не потерял авторитет и уважение у самых взыскательных и требовательных петербуржцев…

Первый день на кухне пролетел совсем незаметно. У нашего хозяина в тот вечер были гости, и пирожки, приготовленные мной, тут же были направлены к столу. А первый мой баумкухен поспел как раз к чаю. Он получился на славу. Дядя Ганс, хоть и руководил мной при его изготовлении, но меня нахваливал – мы оба были довольны. Но я всё поглядывал в окно, ожидая возвращения Николая. Очень беспокоился о том, как у него сложился первый день. Когда за окном уже совсем стемнело, я услышал, как подъехал Соймоновский экипаж. Закончив свои дела в кухне, я поспешил в свою комнату и с нетерпением стал ожидать своего друга.

Он пришёл нескоро, выглядел усталым, но еле сдерживал возбуждение.

– Знаешь ли, Карлуша, дядюшка никак не желал меня от ужина отпускать. Очень ему хотелось представить меня своим гостям. Ну, а я и половины лиц не запомнил, всё про своё думал… Едва все начали расходиться, я тут же к тебе побежал…

– Ну рассказывай, что в полку! Да, сядь ты, наконец, что ты всё по комнате ходишь!

Николай плюхнулся в глубокое кресло и тут же начал говорить.

– Ну, в полку, как в полку. Меня к бомбардирской роте приписали. Но самое главное, знаешь, что? – Николай помолчал и радостно выпалил. – В полку только что школа открылась! Самая настоящая школа, ты представляешь?

– Школа? – Только и смог я повторить, ничего не понимая.

– Ну, начну сначала… Именно школа. Вот для таких бестолковых неучей, как я. Офицеры должны быть образованными и грамотными людьми. Взял полковник мою челобитную, прочитал, крякнул, хмыкнул – видать, наделал я в ней ошибок немало, не подумал прежде дать дядюшке прочитать… Вот он и спрашивает, где я учился… А мне и ответить ему нечего, пробормотал что-то себе под нос. Полковник только и сказал: «В школу!». Тут же зачислили меня в специальную кадетскую роту, снабдили аспидной доскою и грифелем, и отвели в помещение, где обучались сложению подобные мне недоросли. Так что, Карлуша, начинаю я образовываться.

Я слушал, и в себя прийти не мог. И даже кое в чём завидовал своему другу. А он всё рассказывал и рассказывал. И никак не мог остановиться.

Помимо российской грамматики будущие офицеры в этой школе будут изучать математику, артиллерию, фортификацию, географию, рисование, фехтование, французский и немецкий языки и «прочие приличные званию их науки». Как после выяснилось, преподавание языков было поставлено в той полковой школе настолько серьезно, что некоторые молодые люди, овладевшие ими в совершенстве, могли потом служить в Коллегии иностранных дел, как и мой незабвенный друг.

Что касается немецкого языка, то тут у Николая беспокойства не было. Благодаря моим родителям, да и мне в значительной степени, разговаривал он на нём довольно бойко. Надо было заняться всерьёз только немецкой грамматикой. Она ведь у нас-немцев не проще, чем русская. А вот с французским языком предстояло немало потрудиться. Несколько слов, перехваченных в Черенчицах у гувернантки, в изучении языка погоды не делали. И тут Николай неожиданно предложил.

– Ты, Карлуша, в изучении французского языка должен мне стать первым помощником!

Я на него глаза вытаращил.

– Это, каким же образом?

– Очень простым… Мы будем вместе заниматься. Язык хитрый в произношении, себя-то не услышишь, надо, чтобы всё время кто-то поправлял, если что неправильно. Я буду тебя слушать, а ты меня… На занятиях я буду очень стараться запоминать правильное произношение слов. Слух у меня, ты знаешь, великолепный. Если ты будешь что-то неточно произносить – я сразу услышу и тебя поправлю, и сам запомню. Это и для тебя не просто развлечением будет: в Петербурге все лакеи скоро будут по-французски разговаривать. А у тебя должность такая, что в любой момент могут к господам вызвать. Вот нынче дядюшкины гости нет-нет, да и переходили на этот язык. Я изо всех сил притворялся, что понимаю, о чём они рассуждают. Дядюшка на меня посмотрит хитро так и, сдерживая улыбку, отвернётся. Честно говоря, стыдно мне было.

Так мы и порешили: своими офицерскими науками Николай будет с превеликим усердием заниматься в одиночестве, а по вечерам являться ко мне для занятий французским.

Дядя Ганс сообщил мне, что ещё до моего приезда был у них с хозяином договор. Поскольку мой дядя и без моей помощи много лет прекрасно справлялся на кухне, меня в дом приняли на определенных условиях, которые заключались в следующем: в течении года дядюшка будет меня обучать тонкостям кондитерского искусства и одновременно искать мне место в приличном доме для самостоятельной работы. Тут, конечно, многое будет зависеть от моего личного усердия. Я, конечно, это прекрасно понимал и очень старался, как можно скорее, постичь все тонкости кухонной науки, всерьёз готовил себя к самостоятельной работе в незнакомом доме. Не грех и похвалиться: успехи мои на этом поприще вскоре стали весьма заметны, что не раз отмечал и Юрий Фёдорович, и самый строгий мой критик – дядя Ганс.

Конечно, немалую роль в добром ко мне расположении Юрия Фёдоровича играло то, что ко мне был так привязан Николай, что вырос я в доме его родителя в Тобольске и что знал он меня с раннего детства. Жена его в хозяйственные дела мужа не вмешивалась и, как мне сказал дядя Ганс, отнеслась к моему пребыванию на кухне безразлично. Впрочем, она была в положении и заботы о собственном здоровье, видимо, занимали её значительно сильнее, чем появление в кухонном флигеле ещё одного повара. Что же касается французского языка, то к весне мы с Николаем объяснялись на нём, кажется, довольно, сносно. Конечно, я в те годы французскую грамматику не учил, всё воспринимал на слух, по наитию усваивал. Ну, а Николай и немецкий язык во всех тонкостях познавал и французским всерьёз занимался. А к лету вообще решил за итальянский взяться. Французский язык, даже на том уровне, который я тогда постиг, мне, и в самом деле, оказался весьма полезен. В те годы Париж для России стал законодателем моды. Николай оказался прав – из Франции выписывали не только поваров и кондитеров, но даже лакеев. Конечно, немецкая и русская кухни со столов господ не исчезали, но в большинстве домов блюда и вина были преимущественно французскими. Дядя Ганс за время жизни в Петербурге стал большим авторитетом среди именитых столичных поваров. Он мне с гордостью рассказывал, что друзья и знакомые много раз уговаривали братьев Соймоновых уступить им своего повара, но те в ответ только вежливо улыбались и не соглашались ни на какие деньги, которые им за то предлагали. Но, тем не менее, дядя мой был частым помощником на кухнях их друзей, когда в домах известных людей намечался большой съезд гостей по случаю каких-то важных семейных событий – будь то свадьба или похороны, а местные кулинары не справлялись с нагрузкой. И потому был он в центре всех кухонных событий того времени. С восхищением и священным трепетом слушал я его рассказы о застольных ритуалах, которые мне были до сих пор неведомы. Особенно изощрялись в то время именно кондитеры: традиционные русские ватрушки, калачи и бублики, подаваемые прежде к чаю, заменялись пирожными, бланманже, муссами и желе. На столы выставлялись сложнейшие многоярусные торты из марципанов и бланманже, из ванильного мороженого и марципановой мастики сооружались целые античные храмы. Дядя Ганс довольно комично, но и не без профессионального уважения рассказывал мне в подробностях, как повара-французы изо всех сил стараются поразить гостей своим искусством.

Я, конечно, в ужас пришёл от этих рассказов, почувствовав свою беспомощность в деле, в котором считал себя специалистом.

– Дядюшка, – взмолился я. – Вы тоже умеете сооружать эти античные храмы и замки? Вы меня научите этому искусству?

Дядя Ганс только грустно улыбнулся в ответ.

– Что ты, друг мой! Тут я также беспомощен, как и ты. Для того, чтобы такие дворцы на обеденном столе сооружать, иноземные кондитеры не только рисованием и черчением обучались, но даже архитектуре. Куда мне до них! Я себя успокаиваю тем, что по блюдам немецкой и русской кухни меня сложно перещеголять. В Петербурге по этой части осталось не так много умельцев, один из самых сильных стоит перед тобой. Хотя иностранцы изо всех сил стараются нас, здешних, и в этом искусстве обогнать: изобретают такие фантастические закуски, что гости, потеют и пыхтят, стараясь правильно выговорить их названия. Чем шире у гостей распахиваются глаза и вытягиваются физиономии, тем счастливее чувствуют себя хозяева. Учти, в богатых домах нынче именно кухня стоит на первом месте, а не роскошь и убранство, как было раньше. Такие званные обеды называют нынче «артистическими» или «гастрономическими», а хозяев при том зовут «гастрономами». Ты не поверишь, но именно хозяин-гастроном – главный составитель и выдумщик блюд для застолья в своем доме. А женщины, между прочим, к этому ритуалу не допускаются, они служат только для украшения вечера. Но ты не расстраивайся: твои пирожки да баумкухен всех гостей просто в восторг привели. А захочешь нынешним кондитерским фокусам научиться – то тебе, как говорится, и карты в руки. Учись.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.